– Это уже пятнадцатый раз за утро.
И он снова убежал. Мы «встретились» только в постели в два часа ночи. Остаток дня я провела, размышляя, злюсь я или нет? Является ли его забывчивость серьезным супружеским проступком? В результате, съев три порции шоколадного мусса, я пришла к выводу, что совершенно не сержусь. Я не ждала от него, что он будет помнить, и не стала винить, когда он забыл. Мои чувства имели совсем иную природу; то, что я чувствовала, было завистью. Это более серьезно, чем раздражение, хотя, возможно, не настолько серьезно, как мое недоверие.
После этого я уже не пыталась продолжать свои искусственные попытки вести какую-то светскую жизнь. Я в себе замкнулась.
Однажды днем, спустя около трех недель с нашего приезда, когда я сидела одна дома, ко мне пришел посетитель. Флора и Джозеф ушли с Паскаль в парк при театре: она была просто влюблена в театр и часами крутилась в саду, здороваясь с входящими и выходящими из театра актерами. Они радостно отвечали ей: Паскаль была симпатичной девушкой. В их отсутствие я пыталась утолить свой духовный голод чтением итальянского романа и как раз искала словарь, когда в дверь позвонили. Я представить не могла, кто это мог быть, и взволнованно побежала открывать. На пороге стояла моя старая школьная подруга Мери Скотт. Мы долго неприязненно смотрели друг на друга, и затем она несколько нервозно сказала:
– Эмма, ты нисколько не изменилась.
– Мери, как приятно, какой сюрприз, – я не знала, как поздороваться с ней, поэтому мы так и стояли, глядя друг на друга, пока я не произнесла:
– Входи же, – и добавила: – ты тоже совсем не изменилась.
Она действительно не изменилась. Хотя за то время, что мы не виделись, все должно было стать другим. Я знала, почему она сказала, что я не изменилась: чтобы обезоружить меня, попытаться предотвратить проявление с моей стороны тревожных симптомов изменения. И ей это удалось: я вспомнила, что Скотты никогда ни с кем не целовались в знак приветствия. Когда она последовала за мной через захламленный гараж к узкой лестнице, я ощутила некоторую неловкость: это было так на меня похоже, жить наверху, когда другие живут внизу, а она никогда не одобряла моей склонности к экстравагантности, начавшей проявляться еще в школе. Мы были подругами, и тем не менее, тех задатков, которые должны были развиться у меня, она всегда чуралась. Например, она всегда не доверяла моему университетскому прошлому. Я иногда развлекала своих школьных подруг веселыми историями-анекдотами о молодых людях, с которыми была знакома, живших на одном хлебе месяцами и носивших деревянные башмаки, которые не могли по утрам вылезти из кровати, потому что читали Беркли и не были уверены, где находится пол. У меня обычно были хорошие слушатели, и я с энтузиазмом рассказывала об этих странностях, но меня очень обижало, что Мэри никогда не было среди них. Она не одобряла мои рассказы, мягко замечая, что, по ее мнению, по – настоящему интересные люди не ведут себя столь странно, что эти странности – всего лишь признак неуверенности, а настоящий интеллигент может найти удовлетворение общепринятыми способами. Я прекрасно знала, что она имела в виду. И вот снова я ощутила возрождение этих старых волнений и почувствовала, что все во мне: моя прическа, мебель, профессия мужа, моя временная безработица, даже тот факт, что моя гостиная находилась над гаражом, – дает ей широчайший простор для критики.
Мы поднялись по лестнице и я провела ее в гостиную, которая сразу же показалась мне убогой. Она села в одно из кресел от гарнитура из трех предметов, прилагавшегося, как говорится, к дому: мне нравилась эта мебель, но было жаль, что я не успела поменять обивку на красный бархат, который когда-то служил занавесями в кабинете моего отца. Мери выглядела так же, как всегда. У нее были светло-русые естественные вьющиеся волосы и мелкие черты улыбающегося лица, которое все находили прелестным и в школе, и в городе, и в стране; и у нее за это время не убавилось ни волосинки и не прибавилось ни морщинки. Слегка припудренный носик, светло-розовая, очень симпатичная помада, желто-серая клетчатая юбка и серый свитер.
– Мери, какой сюрприз, после всех этих лет!
– Кажется, мои родители намекали, что я могу заехать?
– Они говорили, но ты же знаешь, как это бывает. Давно же мы не встречались. Лет шесть?
– Наверное, так. – Она не стала восклицать по поводу этих шести лет, и сердце мое сжалось. Я заговорила:
– Я видела тебя на первом курсе университета. Помнишь тот день, когда мы встретились в Лондоне? Мы пошли посмотреть какой-то фильм, не помнишь названия? Кажется, «Гамлет» с Оливье? Помню, он показался мне очень мрачным.
– Понятия не имею. Я никогда особенно не запоминаю такие вещи. Это у тебя всегда была хорошая память.
– Да…
Я принялась потихоньку раскачиваться взад-вперед на своем кресле-каталке. Я чувствовала себя почти побежденной этим странным обвинением. Это было правдой: у меня всегда была хорошая память.
– А теперь ты замужем, – сказала я, не найдя ничего более подходящего. – Кажется, твои родители не говорили, как зовут твоего мужа.
– Саммерс. Генри Саммерс.
– Значит, ты – миссис Саммерс? Мери Саммерс. Очень милая фамилия. Намного лучше, чем моя – Эмма Эванс.
Я состроила гримасу, но она никогда не придавала особого значения именам и, возможно, не заметила неблагозвучие сочетания.
– В школе мы часто гадали, – сказала она. – Когда выйдем замуж? Если вообще выйдем. Ты помнишь? Кстати, мама сказала мне, что у тебя двое детей. Знаешь, я как-то не представляла, что у тебя будут дети.
– И я тоже, – подхватила я, оглядываясь по сторонам в поисках подтверждения существования моих детей и не найдя ничего, кроме «Сказки о Питере-Рэббите», валявшейся у меня под креслом. Я вытащила ее и намерено положила на подлокотник дивана. – Они на прогулке в парке. С няней.
– Наверное, ты давно замужем, – заметила она, а я засмеялась и сказала:
– Годы, годы и годы.
Потом мы снова замолчали и просто смотрели друг на друга. Я уже начинала беспокоиться, потому что к чаю в доме ничего не было, а разве не для такого случая в буфете всегда должен храниться кекс? Мы заговорили, о том, что каждая из нас делала после окончания школы. Мери поступила в Лондонский университет по настоянию отца и получила степень по истории, потом Диплом об образовании. Около двух лет она преподавала в женском пансионе на севере Англии. Я рассказала, что уехала в Италию, потом жила в Лондоне и вообще ничего не делала. Я не решилась рассказать ей о своих надеждах получить работу на телевидении. Теперь я видела в ее холодном рассудительном взгляде, как ничтожны, мелки и незначительны были, по ее мнению, подобные стремления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
И он снова убежал. Мы «встретились» только в постели в два часа ночи. Остаток дня я провела, размышляя, злюсь я или нет? Является ли его забывчивость серьезным супружеским проступком? В результате, съев три порции шоколадного мусса, я пришла к выводу, что совершенно не сержусь. Я не ждала от него, что он будет помнить, и не стала винить, когда он забыл. Мои чувства имели совсем иную природу; то, что я чувствовала, было завистью. Это более серьезно, чем раздражение, хотя, возможно, не настолько серьезно, как мое недоверие.
После этого я уже не пыталась продолжать свои искусственные попытки вести какую-то светскую жизнь. Я в себе замкнулась.
Однажды днем, спустя около трех недель с нашего приезда, когда я сидела одна дома, ко мне пришел посетитель. Флора и Джозеф ушли с Паскаль в парк при театре: она была просто влюблена в театр и часами крутилась в саду, здороваясь с входящими и выходящими из театра актерами. Они радостно отвечали ей: Паскаль была симпатичной девушкой. В их отсутствие я пыталась утолить свой духовный голод чтением итальянского романа и как раз искала словарь, когда в дверь позвонили. Я представить не могла, кто это мог быть, и взволнованно побежала открывать. На пороге стояла моя старая школьная подруга Мери Скотт. Мы долго неприязненно смотрели друг на друга, и затем она несколько нервозно сказала:
– Эмма, ты нисколько не изменилась.
– Мери, как приятно, какой сюрприз, – я не знала, как поздороваться с ней, поэтому мы так и стояли, глядя друг на друга, пока я не произнесла:
– Входи же, – и добавила: – ты тоже совсем не изменилась.
Она действительно не изменилась. Хотя за то время, что мы не виделись, все должно было стать другим. Я знала, почему она сказала, что я не изменилась: чтобы обезоружить меня, попытаться предотвратить проявление с моей стороны тревожных симптомов изменения. И ей это удалось: я вспомнила, что Скотты никогда ни с кем не целовались в знак приветствия. Когда она последовала за мной через захламленный гараж к узкой лестнице, я ощутила некоторую неловкость: это было так на меня похоже, жить наверху, когда другие живут внизу, а она никогда не одобряла моей склонности к экстравагантности, начавшей проявляться еще в школе. Мы были подругами, и тем не менее, тех задатков, которые должны были развиться у меня, она всегда чуралась. Например, она всегда не доверяла моему университетскому прошлому. Я иногда развлекала своих школьных подруг веселыми историями-анекдотами о молодых людях, с которыми была знакома, живших на одном хлебе месяцами и носивших деревянные башмаки, которые не могли по утрам вылезти из кровати, потому что читали Беркли и не были уверены, где находится пол. У меня обычно были хорошие слушатели, и я с энтузиазмом рассказывала об этих странностях, но меня очень обижало, что Мэри никогда не было среди них. Она не одобряла мои рассказы, мягко замечая, что, по ее мнению, по – настоящему интересные люди не ведут себя столь странно, что эти странности – всего лишь признак неуверенности, а настоящий интеллигент может найти удовлетворение общепринятыми способами. Я прекрасно знала, что она имела в виду. И вот снова я ощутила возрождение этих старых волнений и почувствовала, что все во мне: моя прическа, мебель, профессия мужа, моя временная безработица, даже тот факт, что моя гостиная находилась над гаражом, – дает ей широчайший простор для критики.
Мы поднялись по лестнице и я провела ее в гостиную, которая сразу же показалась мне убогой. Она села в одно из кресел от гарнитура из трех предметов, прилагавшегося, как говорится, к дому: мне нравилась эта мебель, но было жаль, что я не успела поменять обивку на красный бархат, который когда-то служил занавесями в кабинете моего отца. Мери выглядела так же, как всегда. У нее были светло-русые естественные вьющиеся волосы и мелкие черты улыбающегося лица, которое все находили прелестным и в школе, и в городе, и в стране; и у нее за это время не убавилось ни волосинки и не прибавилось ни морщинки. Слегка припудренный носик, светло-розовая, очень симпатичная помада, желто-серая клетчатая юбка и серый свитер.
– Мери, какой сюрприз, после всех этих лет!
– Кажется, мои родители намекали, что я могу заехать?
– Они говорили, но ты же знаешь, как это бывает. Давно же мы не встречались. Лет шесть?
– Наверное, так. – Она не стала восклицать по поводу этих шести лет, и сердце мое сжалось. Я заговорила:
– Я видела тебя на первом курсе университета. Помнишь тот день, когда мы встретились в Лондоне? Мы пошли посмотреть какой-то фильм, не помнишь названия? Кажется, «Гамлет» с Оливье? Помню, он показался мне очень мрачным.
– Понятия не имею. Я никогда особенно не запоминаю такие вещи. Это у тебя всегда была хорошая память.
– Да…
Я принялась потихоньку раскачиваться взад-вперед на своем кресле-каталке. Я чувствовала себя почти побежденной этим странным обвинением. Это было правдой: у меня всегда была хорошая память.
– А теперь ты замужем, – сказала я, не найдя ничего более подходящего. – Кажется, твои родители не говорили, как зовут твоего мужа.
– Саммерс. Генри Саммерс.
– Значит, ты – миссис Саммерс? Мери Саммерс. Очень милая фамилия. Намного лучше, чем моя – Эмма Эванс.
Я состроила гримасу, но она никогда не придавала особого значения именам и, возможно, не заметила неблагозвучие сочетания.
– В школе мы часто гадали, – сказала она. – Когда выйдем замуж? Если вообще выйдем. Ты помнишь? Кстати, мама сказала мне, что у тебя двое детей. Знаешь, я как-то не представляла, что у тебя будут дети.
– И я тоже, – подхватила я, оглядываясь по сторонам в поисках подтверждения существования моих детей и не найдя ничего, кроме «Сказки о Питере-Рэббите», валявшейся у меня под креслом. Я вытащила ее и намерено положила на подлокотник дивана. – Они на прогулке в парке. С няней.
– Наверное, ты давно замужем, – заметила она, а я засмеялась и сказала:
– Годы, годы и годы.
Потом мы снова замолчали и просто смотрели друг на друга. Я уже начинала беспокоиться, потому что к чаю в доме ничего не было, а разве не для такого случая в буфете всегда должен храниться кекс? Мы заговорили, о том, что каждая из нас делала после окончания школы. Мери поступила в Лондонский университет по настоянию отца и получила степень по истории, потом Диплом об образовании. Около двух лет она преподавала в женском пансионе на севере Англии. Я рассказала, что уехала в Италию, потом жила в Лондоне и вообще ничего не делала. Я не решилась рассказать ей о своих надеждах получить работу на телевидении. Теперь я видела в ее холодном рассудительном взгляде, как ничтожны, мелки и незначительны были, по ее мнению, подобные стремления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47