Черный цвет — самый главный. Вы уже поняли, что я, как новичок, принадлежу к цвету зеленому. Отсюда и мое незнание сути. Сначала дискуссии — а скорее, поучения — касались философии и религии. Христианство главным образом должно оберегать и защищать любой ценой от всяческой ереси. Никто не имеет права высказать ни малейшего критического замечания по поводу догм или непогрешимости Святого Отца. Текст и только текст. Всякое сомнение, вопросы о первопричине недопустимы. Разумеется, освобождение Гроба Господня являлось абсолютным идеалом, и все сыны Церкви должны были активно участвовать в этом святом деле.
— Пока ничего нового, — заметил Идельсбад.
— Согласен. Но подобная строгость мыслей применялась и к другим сферам. Нам объясняли, как мы должны хранить и укреплять традиции, унаследованные от наших отцов. Что самая большая опасность исходила от иностранца, откуда бы он ни прибыл и кем бы ни был. Что нам запрещено вдохновляться — или даже слушать — разносимыми им вредными идеями. С этой целью мы должны окружать свои города стенами, ставить около них наблюдателей и часовых, ужесточить наши законы, чтобы воспрепятствовать доступу к ним, и если один из таких нежелательных иностранцев просочится к нам, то нужно подвергнуть его изоляции, принуждая к высылке, а в случае неповиновения приговорить к смерти. Незаметно идея о физическом устранении людей, противоречащих идеалам гильдии, прижилась на всех наших собраниях. Она стала органичной.
Петрус вздохнул, прежде чем продолжить с горечью, свидетельствующей о глубине его отчаяния.
— Потом случилось первое убийство: Гуго Виллемарк.
— Который был одним из учеников Ван Эйка…
— Да. Затем Ваутерс.
— Он тоже был близок к Ван Эйку. И последним был Николас Слутер. Вот тут я ничего не понимаю. Чем они-то помешали вашим принципам?
Художник с искренним волнением смотрел на Идельсбада.
— И мне это непонятно. Приказ пришел из Флоренции. Мне только сказали, что эти люди представляют реальную опасность и их смерть была бы благодеянием.
— Но как вы объясните то совпадение, что все трое были знакомыми Ван Эйка?
— Я не в состоянии вам ответить. Можете мне поверить.
— А Костер?
— А вот от этого я пришел в полнейший ужас. Меня знали как его друга. Я получил приказ убрать его. Самое ужасное в том, что я не смел сомневаться в его невиновности. Я должен был его убить, и точка. Этого требовала гильдия, а она всегда права. Видя мою нерешительность, они прибегли к угрозам: меня лишат пособия, жена и дети на себе почувствуют последствия моего отказа. Пришлось повиноваться.
Петрус замолчал, слезы покатились из глаз. Португалец смотрел на него, не зная, жалеть его или презирать.
— В этот день их слабоумие довело вас до крайности. За несколько золотых монет. За надежду, которую эти личности обещали вам осуществить, — он повторил слова Петруса, — в достижении «быстроприходящей, головокружительной славы». Как получилось, что вы в расцвете молодости — вам нет еще тридцати — смогли так низко пасть?
— Посулы, зов из небытия, наущения дьявола… Не знаю… — Всхлипывая, он добавил: — Но верхом ужаса стало убийство Ван Эйка. Именно тогда я принял решение покончить со всем этим, не следовать кровавым путем. Они осмелились совершить наихудшее. Бесчестье! Позор! Подлость! — Он встал и продолжил, словно произнося монолог: — В вечер смерти Ван Эйка мир будто рухнул. Убит человек, к которому я питал безграничное восхищение, самый великий среди нас, самый великий среди всех! Я чуть не сошел с ума.
Идельсбад покачал головой, но поостерегся опровергнуть слова Петруса.
Тот бессильно опустился на табурет.
— Позднее, узнав, что следующим должен быть Ян, я сбежал.
— Не долго же вы скрывались. Впрочем, они вас уже нашли. Если они настолько могущественны — а это правда — и решили избавиться от вас, то найдут вас где угодно. Кстати, это волнует и меня. Эти люди прекрасно организованы. Вы упомянули Флоренцию и исходящие оттуда приказы. Полагаю, что содержание этих посланий вполне определенное. Почему они не боятся, что приказы попадут в чужие руки? Дороги ненадежны, разъезжающие курьеры не защищены от разбойников. Даже во Фландрии эти письма могли быть перехвачены самим Родриге де Вилландрадо и его потрошителями. Неужели они не знают об этом?
Художник слабо возразил:
— Пересылка осуществляется через банковскую сеть Медичи. Письма закодированы. Кроме получателя, никто не может их расшифровать. Код…
Идельсбад жестом остановил его:
— Не стоит. Я помню. Об этом мне говорили еще утром. Лучше сделайте кое-что для меня.
— Что именно?
— Под мою диктовку вы нарисуете мне морскую карту.
Петрус с недоумением посмотрел на него.
— Карту?
— Не пытайтесь понять. Время поджимает. Сядем за работу. Быстро!
— На холсте?
— Нет, на велени или на бумаге, если она у вас есть.
— Но нужно время, чтобы краска высохла!
— Мне нужна не картина, а рисунок.
— Свинцовым карандашом? Пером? Углем?
— Я в этом не разбираюсь, Петрус! Просто вообразите, как поступил бы Ван Эйк, если бы у него были считанные минуты на рисование такой карты.
Художник сделал глубокий вдох, шумно выдохнул и поднялся с табурета. Он выглядел настолько опустошенным, что сама мысль вникнуть во что-то, попытаться понять казалась свыше его сил.
Он взял свинцовый карандаш, рулон велени и начал рисовать, следуя указаниям Идельсбада. И свершилось чудо. Петрус незаметно преображался. Из надломленного существа он превратился в человека, обретающего свое достоинство. Метаморфоза была настолько явной, что поразила португальца. Петрус полностью отдался своей работе. А ведь речь шла об обычном чертеже, лишенном поэзии. Наружу прорвался художник. И не было больше ни хозяев, ни палачей. Исчезли все страхи.
Менее чем за полчаса на листе пергамента обозначилось побережье Гвинеи с мысом Блан, Божадором, Азорами, Мадейрой. Разумеется, все широты были ложными. Мореплаватель, каким бы опытным он ни был, не имел никаких шансов попасть туда. В лучшем случае он кружил бы на одном месте, в худшем — его блуждания закончились бы на дне пучины. Удовлетворенный португалец осторожно сложил карту и сунул ее под камзол.
— Благодарю вас. Теперь мы расстанемся. Меня ждут.
— Погодите! Я вам не все сказал. В конце последнего собрания, на котором я присутствовал, меня сильно удивили отрывки из довольно любопытной беседы между Ансельмом де Веером и упомянутым Джованни. Последний несколько раз назвал имя Козимо Медичи и некоего врача Бандини. Затем он заявил, что развязка близится и скоро они раз и навсегда избавятся от отребья. В этот день Флоренция и все ее вероотступники сгорят в адском огне. Это будет Апокалипсис, полное опустошение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
— Пока ничего нового, — заметил Идельсбад.
— Согласен. Но подобная строгость мыслей применялась и к другим сферам. Нам объясняли, как мы должны хранить и укреплять традиции, унаследованные от наших отцов. Что самая большая опасность исходила от иностранца, откуда бы он ни прибыл и кем бы ни был. Что нам запрещено вдохновляться — или даже слушать — разносимыми им вредными идеями. С этой целью мы должны окружать свои города стенами, ставить около них наблюдателей и часовых, ужесточить наши законы, чтобы воспрепятствовать доступу к ним, и если один из таких нежелательных иностранцев просочится к нам, то нужно подвергнуть его изоляции, принуждая к высылке, а в случае неповиновения приговорить к смерти. Незаметно идея о физическом устранении людей, противоречащих идеалам гильдии, прижилась на всех наших собраниях. Она стала органичной.
Петрус вздохнул, прежде чем продолжить с горечью, свидетельствующей о глубине его отчаяния.
— Потом случилось первое убийство: Гуго Виллемарк.
— Который был одним из учеников Ван Эйка…
— Да. Затем Ваутерс.
— Он тоже был близок к Ван Эйку. И последним был Николас Слутер. Вот тут я ничего не понимаю. Чем они-то помешали вашим принципам?
Художник с искренним волнением смотрел на Идельсбада.
— И мне это непонятно. Приказ пришел из Флоренции. Мне только сказали, что эти люди представляют реальную опасность и их смерть была бы благодеянием.
— Но как вы объясните то совпадение, что все трое были знакомыми Ван Эйка?
— Я не в состоянии вам ответить. Можете мне поверить.
— А Костер?
— А вот от этого я пришел в полнейший ужас. Меня знали как его друга. Я получил приказ убрать его. Самое ужасное в том, что я не смел сомневаться в его невиновности. Я должен был его убить, и точка. Этого требовала гильдия, а она всегда права. Видя мою нерешительность, они прибегли к угрозам: меня лишат пособия, жена и дети на себе почувствуют последствия моего отказа. Пришлось повиноваться.
Петрус замолчал, слезы покатились из глаз. Португалец смотрел на него, не зная, жалеть его или презирать.
— В этот день их слабоумие довело вас до крайности. За несколько золотых монет. За надежду, которую эти личности обещали вам осуществить, — он повторил слова Петруса, — в достижении «быстроприходящей, головокружительной славы». Как получилось, что вы в расцвете молодости — вам нет еще тридцати — смогли так низко пасть?
— Посулы, зов из небытия, наущения дьявола… Не знаю… — Всхлипывая, он добавил: — Но верхом ужаса стало убийство Ван Эйка. Именно тогда я принял решение покончить со всем этим, не следовать кровавым путем. Они осмелились совершить наихудшее. Бесчестье! Позор! Подлость! — Он встал и продолжил, словно произнося монолог: — В вечер смерти Ван Эйка мир будто рухнул. Убит человек, к которому я питал безграничное восхищение, самый великий среди нас, самый великий среди всех! Я чуть не сошел с ума.
Идельсбад покачал головой, но поостерегся опровергнуть слова Петруса.
Тот бессильно опустился на табурет.
— Позднее, узнав, что следующим должен быть Ян, я сбежал.
— Не долго же вы скрывались. Впрочем, они вас уже нашли. Если они настолько могущественны — а это правда — и решили избавиться от вас, то найдут вас где угодно. Кстати, это волнует и меня. Эти люди прекрасно организованы. Вы упомянули Флоренцию и исходящие оттуда приказы. Полагаю, что содержание этих посланий вполне определенное. Почему они не боятся, что приказы попадут в чужие руки? Дороги ненадежны, разъезжающие курьеры не защищены от разбойников. Даже во Фландрии эти письма могли быть перехвачены самим Родриге де Вилландрадо и его потрошителями. Неужели они не знают об этом?
Художник слабо возразил:
— Пересылка осуществляется через банковскую сеть Медичи. Письма закодированы. Кроме получателя, никто не может их расшифровать. Код…
Идельсбад жестом остановил его:
— Не стоит. Я помню. Об этом мне говорили еще утром. Лучше сделайте кое-что для меня.
— Что именно?
— Под мою диктовку вы нарисуете мне морскую карту.
Петрус с недоумением посмотрел на него.
— Карту?
— Не пытайтесь понять. Время поджимает. Сядем за работу. Быстро!
— На холсте?
— Нет, на велени или на бумаге, если она у вас есть.
— Но нужно время, чтобы краска высохла!
— Мне нужна не картина, а рисунок.
— Свинцовым карандашом? Пером? Углем?
— Я в этом не разбираюсь, Петрус! Просто вообразите, как поступил бы Ван Эйк, если бы у него были считанные минуты на рисование такой карты.
Художник сделал глубокий вдох, шумно выдохнул и поднялся с табурета. Он выглядел настолько опустошенным, что сама мысль вникнуть во что-то, попытаться понять казалась свыше его сил.
Он взял свинцовый карандаш, рулон велени и начал рисовать, следуя указаниям Идельсбада. И свершилось чудо. Петрус незаметно преображался. Из надломленного существа он превратился в человека, обретающего свое достоинство. Метаморфоза была настолько явной, что поразила португальца. Петрус полностью отдался своей работе. А ведь речь шла об обычном чертеже, лишенном поэзии. Наружу прорвался художник. И не было больше ни хозяев, ни палачей. Исчезли все страхи.
Менее чем за полчаса на листе пергамента обозначилось побережье Гвинеи с мысом Блан, Божадором, Азорами, Мадейрой. Разумеется, все широты были ложными. Мореплаватель, каким бы опытным он ни был, не имел никаких шансов попасть туда. В лучшем случае он кружил бы на одном месте, в худшем — его блуждания закончились бы на дне пучины. Удовлетворенный португалец осторожно сложил карту и сунул ее под камзол.
— Благодарю вас. Теперь мы расстанемся. Меня ждут.
— Погодите! Я вам не все сказал. В конце последнего собрания, на котором я присутствовал, меня сильно удивили отрывки из довольно любопытной беседы между Ансельмом де Веером и упомянутым Джованни. Последний несколько раз назвал имя Козимо Медичи и некоего врача Бандини. Затем он заявил, что развязка близится и скоро они раз и навсегда избавятся от отребья. В этот день Флоренция и все ее вероотступники сгорят в адском огне. Это будет Апокалипсис, полное опустошение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67