.. и сердце тоже.
Подполковник Эльш, который в последнее время был очень сосредоточен и молчалив, теперь, к удивлению Ливенцева, приосанился несколько и даже заговорил:
- Я уж, конечно, должен буду в лазарет лечь. А то это на дому леченье оно мало достигает цели.
Кажется, он даже готов уже был простить ту, от которой заболел и которая назвалась румынкой.
Прежде он говорил о ней, скрежеща:
- Вешать таких кверху ногами надо!.. Ру-мын-ка!.. Такая же она румынка, как я - зулус!.. "У нас, говорит, по два раза в год виноград бывает!" - "Это где же у вас?" - "В Румынии". - "А в каком же месте?" - "Да в городе в Кишиневе!" У-ух, я бы ее сам повесил!
Теперь он сказал как-то:
- А румынка опять шляется, я ее на Приморском видал... - и сказал это без всякой злости.
Переведенов, так ликовавший, когда получил, с уходом Мазанки, роту, теперь вдруг уверенно убеждал Урфалова, что перед отправкой нагонят в дружину врачей и будут те браковать каждого, кто не годен.
- Потому что как же иначе? А то наберут калечь всякую и вот просим покорно на фронт! А там что же - возиться с калечью будут? Там раненых хватит, чтобы возиться... На кой черт, скажут, набрали всякую сволочь? Вот!
Даже и Урфалов, всегда восточно-спокойный и рассудительный, начал что-то покряхтывать и припадать на левую ногу, и вдруг оказалось, что он знает турецкий язык и уже заходил в штаб крепости справляться, не нужно ли там переводчика, хотя и на меньшее жалованье, чем триста рублей.
А рыжебородый Шнайдеров, так ревностно стучавший в головы ратников обязанностями дворцовых часовых и правилами зари с церемонией, теперь задумался над своим будущим, и задумался до того, что уж не отвечал ни на чьи вопросы и глядел дико.
- Ишь Метелкин-то наш! Симулирует психическое расстройство! - удивлялся ему Кароли.
Заскучал Татаринов и совершенно перестал улыбаться, а в бумагах в два-три дня завел такую неразбериху, что на него накричал Добычин.
Зауряды Значков и Легонько, всегда державшиеся вместе и жившие в одной комнате, ходили уже по магазинам и покупали корзины, походные койки и прочие дорожные вещи, больше всего ценя в них выносливость и прочность, но и они, самые молодые в дружине, отнюдь не горели боевым огнем, как горел им тот белокурый прапорщик Бахчисарайского полка, фамилии которого не знал, но которого вспоминал Ливенцев.
Гусликов не падал духом, он был так же непоседлив, как всегда, но Фомка и Яшка, как-то встреченные Ливенцевым на улице, проболтались ему, что их отец начал уже хлопотать о переводе в 514-ю дружину, где он, конечно, не будет уж заведующим хозяйством, потому что там крепко держится этого места один подполковник с самого начала войны.
- Присосался, как пиявка, - не оторвешь! - сказала Фомка.
- А в ротные командиры идти - понижение, и содержание гораздо меньше, сказала Яшка.
Из этого понял Ливенцев, что Гусликов каким-то образом тоже думает отвертеться от похода и всяких случайностей боевой жизни, но каким именно не мог представить.
Хмуро глядели и вяло двигались ратники даже и не старых годов службы... и, однако, среди общего этого уныния, охватившего дружину, мелькали два преувеличенно радостных лица.
"Охотник за черепами", Демка Лабунский, снова появился в дружине, бросив своего позолотчика-отца теперь уж окончательно. Но он появился не один: с ним пришел еще мальчуган его лет, Васька Котов, круглоликий, вечно улыбающийся, с сияющими, как звезды, серыми глазами.
- Вот тебе на! - сказал Ливенцев, увидя их в Дружине. - Был один охотник за черепами, теперь уж два! Ты что, размножился почкованием, Демка?
Демка кивнул ему головой, как хорошему знакомому, и отозвался:
- Обманули меня тогда, что на войну пароход идет, а он и вовсе в Мариуполь. Теперь не обманете!
- А этого грешника ты соблазнил бежать? - кивнул Ливенцев на Ваську.
- Ого! Я!.. Он уж из пулемета стрелять знает!.. Он еще раньше моего бежал!
- Вот вы какие кровожадные! - и похлопал по спине Демку Ливенцев. - Все равно, ребята, не возьмут вас, оставят.
- Ну да, оставят! Мы и на буферах доедем! - сказал теперь уже Васька и до того нестерпимо засиял своими звездами, хоть зажмурься.
Полковник Добычин деятельно хлопотал обо всем, что было необходимо дружине для похода, но однажды вместе с генералом Басниным приехал в дружину новый командир, полка уже, не дружины, так как дружина переименовалась в полк, и полк этот получил название по одному из городов Екатеринославской губернии и очень большой номер.
Новый командир полка был еще далеко не стар, лет сорока трех-четырех, но уже с Георгием, заработанным там, на этом страшном фронте. У него было бритое круглое лицо и бритая круглая голова ("На фронте, господа, - говорил он, улыбаясь, - чем меньше волос, тем лучше!"). Щеки его горели неистребимым здоровьем. Был он коренаст и голосист. Фамилия его была Ковалевский.
- Нижние чины у нас будут ничего ребята: все-таки много молодых, говорил он, когда Баснин после смотра уехал. - Офицерский состав, конечно, весьма хромает, но это ничего: нам подсыплют боевых офицеров - остаточки разгромленных полков... А вы, полковник, может быть, останетесь у меня заведующим хозяйством и помощником...
Добычин слегка наклонил голову, храня бесстрастный вид, а Ковалевский продолжал, обращаясь к Гусликову:
- Что же касается вас, капитан, то вам придется уж взять роту.
- То есть как роту? У вас в полку? - вдруг, неожиданно для Ливенцева, весьма задорно вскинулся Гусликов. - Нет! Я, может быть, и возьму роту, только не у вас!
- Как так? - даже опешил несколько Ковалевский.
- Как? Очень просто! - ответил Гусликов, и актерским жестом, несколько изогнувшись в талии, он выхватил изо рта одну и другую вставные челюсти и широко раскрыл рот, совершенно беззубый.
- Гм... Беззубых мне, конечно, не надо, - усмехнулся Ковалевский. Хотя... со временем, - добавил он загадочно, - не спасет вас, может быть, и беззубость ваша от фронта. Так что на всякий случай вы запаситесь чем-нибудь еще.
- Постараюсь! - ничуть не смутившись, ответил Гусликов.
Так кончился зауряд-полк и начался полк, один из многих сотен полков русской многострадальной действующей армии.
Прибывали офицеры, которым уступили свои места и Пернатый, и Эльш, и Гусликов, перешедший в 514-ю дружину, и даже Переведенов.
Да, присмотревшись к раненному во время "беспорядков" штабс-капитану, Ковалевский решил, что его лучше не брать, а отправить во временный госпиталь на испытание, и Переведенов жаловался на него Ливенцеву:
- Вот! Прислали чертушку!.. А он себе подцепил шлюху с улицы... Вы думаете, он полком командует? Это она нами всеми командует, шлюха!.. Ну, она на меня и взъелась: и с ротой-то я не занимаюсь, и на охоту все хожу, пятое, десятое... Я говорю: "Болен был... поэтому... Могу же я заболеть на день, на два?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Подполковник Эльш, который в последнее время был очень сосредоточен и молчалив, теперь, к удивлению Ливенцева, приосанился несколько и даже заговорил:
- Я уж, конечно, должен буду в лазарет лечь. А то это на дому леченье оно мало достигает цели.
Кажется, он даже готов уже был простить ту, от которой заболел и которая назвалась румынкой.
Прежде он говорил о ней, скрежеща:
- Вешать таких кверху ногами надо!.. Ру-мын-ка!.. Такая же она румынка, как я - зулус!.. "У нас, говорит, по два раза в год виноград бывает!" - "Это где же у вас?" - "В Румынии". - "А в каком же месте?" - "Да в городе в Кишиневе!" У-ух, я бы ее сам повесил!
Теперь он сказал как-то:
- А румынка опять шляется, я ее на Приморском видал... - и сказал это без всякой злости.
Переведенов, так ликовавший, когда получил, с уходом Мазанки, роту, теперь вдруг уверенно убеждал Урфалова, что перед отправкой нагонят в дружину врачей и будут те браковать каждого, кто не годен.
- Потому что как же иначе? А то наберут калечь всякую и вот просим покорно на фронт! А там что же - возиться с калечью будут? Там раненых хватит, чтобы возиться... На кой черт, скажут, набрали всякую сволочь? Вот!
Даже и Урфалов, всегда восточно-спокойный и рассудительный, начал что-то покряхтывать и припадать на левую ногу, и вдруг оказалось, что он знает турецкий язык и уже заходил в штаб крепости справляться, не нужно ли там переводчика, хотя и на меньшее жалованье, чем триста рублей.
А рыжебородый Шнайдеров, так ревностно стучавший в головы ратников обязанностями дворцовых часовых и правилами зари с церемонией, теперь задумался над своим будущим, и задумался до того, что уж не отвечал ни на чьи вопросы и глядел дико.
- Ишь Метелкин-то наш! Симулирует психическое расстройство! - удивлялся ему Кароли.
Заскучал Татаринов и совершенно перестал улыбаться, а в бумагах в два-три дня завел такую неразбериху, что на него накричал Добычин.
Зауряды Значков и Легонько, всегда державшиеся вместе и жившие в одной комнате, ходили уже по магазинам и покупали корзины, походные койки и прочие дорожные вещи, больше всего ценя в них выносливость и прочность, но и они, самые молодые в дружине, отнюдь не горели боевым огнем, как горел им тот белокурый прапорщик Бахчисарайского полка, фамилии которого не знал, но которого вспоминал Ливенцев.
Гусликов не падал духом, он был так же непоседлив, как всегда, но Фомка и Яшка, как-то встреченные Ливенцевым на улице, проболтались ему, что их отец начал уже хлопотать о переводе в 514-ю дружину, где он, конечно, не будет уж заведующим хозяйством, потому что там крепко держится этого места один подполковник с самого начала войны.
- Присосался, как пиявка, - не оторвешь! - сказала Фомка.
- А в ротные командиры идти - понижение, и содержание гораздо меньше, сказала Яшка.
Из этого понял Ливенцев, что Гусликов каким-то образом тоже думает отвертеться от похода и всяких случайностей боевой жизни, но каким именно не мог представить.
Хмуро глядели и вяло двигались ратники даже и не старых годов службы... и, однако, среди общего этого уныния, охватившего дружину, мелькали два преувеличенно радостных лица.
"Охотник за черепами", Демка Лабунский, снова появился в дружине, бросив своего позолотчика-отца теперь уж окончательно. Но он появился не один: с ним пришел еще мальчуган его лет, Васька Котов, круглоликий, вечно улыбающийся, с сияющими, как звезды, серыми глазами.
- Вот тебе на! - сказал Ливенцев, увидя их в Дружине. - Был один охотник за черепами, теперь уж два! Ты что, размножился почкованием, Демка?
Демка кивнул ему головой, как хорошему знакомому, и отозвался:
- Обманули меня тогда, что на войну пароход идет, а он и вовсе в Мариуполь. Теперь не обманете!
- А этого грешника ты соблазнил бежать? - кивнул Ливенцев на Ваську.
- Ого! Я!.. Он уж из пулемета стрелять знает!.. Он еще раньше моего бежал!
- Вот вы какие кровожадные! - и похлопал по спине Демку Ливенцев. - Все равно, ребята, не возьмут вас, оставят.
- Ну да, оставят! Мы и на буферах доедем! - сказал теперь уже Васька и до того нестерпимо засиял своими звездами, хоть зажмурься.
Полковник Добычин деятельно хлопотал обо всем, что было необходимо дружине для похода, но однажды вместе с генералом Басниным приехал в дружину новый командир, полка уже, не дружины, так как дружина переименовалась в полк, и полк этот получил название по одному из городов Екатеринославской губернии и очень большой номер.
Новый командир полка был еще далеко не стар, лет сорока трех-четырех, но уже с Георгием, заработанным там, на этом страшном фронте. У него было бритое круглое лицо и бритая круглая голова ("На фронте, господа, - говорил он, улыбаясь, - чем меньше волос, тем лучше!"). Щеки его горели неистребимым здоровьем. Был он коренаст и голосист. Фамилия его была Ковалевский.
- Нижние чины у нас будут ничего ребята: все-таки много молодых, говорил он, когда Баснин после смотра уехал. - Офицерский состав, конечно, весьма хромает, но это ничего: нам подсыплют боевых офицеров - остаточки разгромленных полков... А вы, полковник, может быть, останетесь у меня заведующим хозяйством и помощником...
Добычин слегка наклонил голову, храня бесстрастный вид, а Ковалевский продолжал, обращаясь к Гусликову:
- Что же касается вас, капитан, то вам придется уж взять роту.
- То есть как роту? У вас в полку? - вдруг, неожиданно для Ливенцева, весьма задорно вскинулся Гусликов. - Нет! Я, может быть, и возьму роту, только не у вас!
- Как так? - даже опешил несколько Ковалевский.
- Как? Очень просто! - ответил Гусликов, и актерским жестом, несколько изогнувшись в талии, он выхватил изо рта одну и другую вставные челюсти и широко раскрыл рот, совершенно беззубый.
- Гм... Беззубых мне, конечно, не надо, - усмехнулся Ковалевский. Хотя... со временем, - добавил он загадочно, - не спасет вас, может быть, и беззубость ваша от фронта. Так что на всякий случай вы запаситесь чем-нибудь еще.
- Постараюсь! - ничуть не смутившись, ответил Гусликов.
Так кончился зауряд-полк и начался полк, один из многих сотен полков русской многострадальной действующей армии.
Прибывали офицеры, которым уступили свои места и Пернатый, и Эльш, и Гусликов, перешедший в 514-ю дружину, и даже Переведенов.
Да, присмотревшись к раненному во время "беспорядков" штабс-капитану, Ковалевский решил, что его лучше не брать, а отправить во временный госпиталь на испытание, и Переведенов жаловался на него Ливенцеву:
- Вот! Прислали чертушку!.. А он себе подцепил шлюху с улицы... Вы думаете, он полком командует? Это она нами всеми командует, шлюха!.. Ну, она на меня и взъелась: и с ротой-то я не занимаюсь, и на охоту все хожу, пятое, десятое... Я говорю: "Болен был... поэтому... Могу же я заболеть на день, на два?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81