), давал возможность выдвинуться. Тогда почему мы вообще поминаем имя Терсита, почему он столь неоспоримо принадлежит все-таки к числу знати? Очевидно, потому, что он состоятельный человек. Но откуда его состояние? Владей он каким-либо мастерством либо искусством, мы об этом знали бы. Однако никаких упоминаний о происхождении его богатства нет. Таким образом, возможны лишь два варианта: оно составлено благодаря торговле либо пиратству. В первом случае ему бы никак не попасть в число знати. Фигура же его и поведение не позволяют допустить, чтобы он занимался пиратством. Следовательно, Терсит принадлежал, скорее всего, к тем — весьма почитаемым в обществе — богачам, чье состояние добыли морским разбоем еще отцы и деды.
Итак, вот он сидит среди знати, деньги у него есть, положения нет, и он — калека. Чем обратить на себя внимание? Внимание политических заправил и — что в этом возрасте ему, быть может, еще важнее — внимание женщин? Причем в том кругу золотой микенской молодежи, в котором и женщины и .мужчины могут выделиться только красотой — мужчины еще и спортивными успехами. Или властью. Или умом. Что до власти, то ему до нее, мы знаем, не дотянуться. Следовательно — умом.
Умом-то умом, но как именно? А вот так — иронией: поводов предостаточно — сильные мира сего подбрасывают тему за темой, подают прямо на блюдечке. Ох, уж это церемонное, немыслимо серьезно относящееся к себе микенское общество! Иронии оно не понимает, если же кое-что и улавливает, то объясняет лишь тем, что Терсит наглый, злой и пренеприятный субъект. Впрочем, мы ведь можем увидеть их всех через двадцать с чем-то лет под Троей; можем убедиться сами, с какой убийственной серьезностью относятся эти захлебывающиеся от восторга вояки, эти сказочно расфуфыренные, расфранченные, убранные в серебро и золото очаровательные гусаки к собственному умопомрачительному героизму. Можно ли это вынести без легкой святотатственной насмешки? Да еще тому, кто и себя-то не выносит без некоторой толики иронии?! (Да, он дошутился: такую зуботычину получил от Ахилла, что тут же и отдал душу богам. Только верно ли, будто от Ахилла? Просто не верится. Чтобы Ахилл поднял руку на калеку? Хотя… Уж очень в дурную минуту подвернулся Терсит, наговорил пошлостей, когда герой совсем потерял голову от горя, оплакивая смерть страстно любимого человека.)
Однако сейчас нам до Трои еще далеко. Мы сидим на государственном совете, который на наших глазах превращается в собрание беспомощных тупоголовых болтунов. Все наиважнейшие вопросы забыты, отставлены в сторону; два дня напролет все заняты дурацкими проблемами этикета. Ибо в Микены прибывает божество! Что ж, в самое время! По крайней мере увидит во всей красе эту компанию, где каждый боится каждого, каждый почитает себя наимогущественным вельможей, а между тем дрожит то перед Олимпом, то перед фанатиками варварами и готов подобострастно «считаться с чувствами» аркадских царей-свинопасов; где все друг другу что-то нашептывают, никто не смеет громко отстаивать свое мнение, а среди жалких идеек, перепархивающих шепотком от одного к другому, редко-редко мелькнет хоть одна здравая мысль, да и та принадлежит либо Нестору, который рад-радехонек, что хоть на этот раз отделается дешево, а не кораблями, оружием или лошадьми, либо Калханту, человеку, правда, чудовищно ограниченному, но по крайней мере не совсем идиоту. (Впрочем, идиот-то он идиот, по весьма последовательный, что, право, даже похвально.) А как явно тщится Атрей использовать молодого честолюбца жреца в своих интересах, не замечая при этом, что сложившиеся между ними отношения уже оборачиваются ему во вред! И тут же — дамы. Они-то, пожалуй, без труда заткнули бы за пояс своих повелителей-мужчин, да только нет у них возможности по-настоящему проявить себя. Вот и получается, что вся их мудрость — лишь хитрость прислуги, все честолюбие — в том, чтобы затмить соперниц самым нарядным платьем, самыми необычными заграничными вещицами, самыми оригинальными и изысканными украшениями. А ведь завтра Адмета будет красоваться в золотом поясе амазонской царицы!.. Итак, Терсит по обыкновению наблюдал. Молча слушал затянувшийся спор, когда же приличия позволяли заговорить и ему, младшему по иерархии и возрасту, вносил свое предложение или, что давало лучшие результаты, вполголоса излагал его какой-нибудь высокопоставленной даме. Дамы за такие вещи благодарны, да, собственно говоря, благодарны все за то, что не каждый раз выход из положения находит Терсит. И хотя я не могу не признать мудрость и политическую зрелость решений, относящихся к порядку проведения празднества, у меня все же возникает подозрение, что рекомендации Терсита даже по таким убийственно серьезным и необычайно значительным вопросам не могли не заключать в себе хоть самой малой доли иронии.
А в самом деле, поскольку речь зашла о дамах — как обстояли дела у Терсита с женщинами? Что же, коль скоро сам по себе он был им не нужен, Терсит старался хотя бы завести с ними дружбу, тем ограждая себя от пренебрежения с их стороны. Хочу, чтобы меня поняли правильно: я имею в виду не сексуальную обездоленность Терсита; вообще говоря, такое в те времена бывало, и бывало, как можно установить по многочисленным данным, нередко. Бывало среди рабов, среди простых воинов — и, ох, как же мало могла тут помочь ритуальная проституция! (Когда-то, в доисторические времена, может, и помогала. Но в описываемое время уже нет. Самый институт, правда, сохранялся, существовал даже позднее, на протяжении многих столетий, но в обществе точно знали, когда на какую даму падает жребий служить во храме. И дама соответственно приводила с собой поклонников своих, причем каждому было известно, кто именно может принять участие и обряде и даже в какой очередности. Были и точно разработанные способы держать непосвященных в отдалении.) Человеку богатому, вообще каждому, кто мог позволить себе иметь рабыню, сексуальные заботы были неведомы. Широко пользовались таким способом смирения страстей своих и подростки, и взрослые мужи в ту пору. (Что уж скрывать — женщины тоже. Разве что проформу блюли, да и то не слишком.) Однако же ни тогда, ни во времена более поздние не считалось особой доблестью пользоваться лишь проституированной любовью. Тем менее было это почитаемо в Микенах, где женщина, как предмет роскоши, являлась своего рода знаком отличия; где мужчина соблазнял и отбирал принадлежавшую другому женщину с единственной целью — похвастать победой, появившись с нею в храме, на состязаниях, в обществе. Не знаю, имел ли Терсит успех — и какой именно — среди микенских аристократок благодаря уму своему и маленьким услугам чисто духовного свойства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Итак, вот он сидит среди знати, деньги у него есть, положения нет, и он — калека. Чем обратить на себя внимание? Внимание политических заправил и — что в этом возрасте ему, быть может, еще важнее — внимание женщин? Причем в том кругу золотой микенской молодежи, в котором и женщины и .мужчины могут выделиться только красотой — мужчины еще и спортивными успехами. Или властью. Или умом. Что до власти, то ему до нее, мы знаем, не дотянуться. Следовательно — умом.
Умом-то умом, но как именно? А вот так — иронией: поводов предостаточно — сильные мира сего подбрасывают тему за темой, подают прямо на блюдечке. Ох, уж это церемонное, немыслимо серьезно относящееся к себе микенское общество! Иронии оно не понимает, если же кое-что и улавливает, то объясняет лишь тем, что Терсит наглый, злой и пренеприятный субъект. Впрочем, мы ведь можем увидеть их всех через двадцать с чем-то лет под Троей; можем убедиться сами, с какой убийственной серьезностью относятся эти захлебывающиеся от восторга вояки, эти сказочно расфуфыренные, расфранченные, убранные в серебро и золото очаровательные гусаки к собственному умопомрачительному героизму. Можно ли это вынести без легкой святотатственной насмешки? Да еще тому, кто и себя-то не выносит без некоторой толики иронии?! (Да, он дошутился: такую зуботычину получил от Ахилла, что тут же и отдал душу богам. Только верно ли, будто от Ахилла? Просто не верится. Чтобы Ахилл поднял руку на калеку? Хотя… Уж очень в дурную минуту подвернулся Терсит, наговорил пошлостей, когда герой совсем потерял голову от горя, оплакивая смерть страстно любимого человека.)
Однако сейчас нам до Трои еще далеко. Мы сидим на государственном совете, который на наших глазах превращается в собрание беспомощных тупоголовых болтунов. Все наиважнейшие вопросы забыты, отставлены в сторону; два дня напролет все заняты дурацкими проблемами этикета. Ибо в Микены прибывает божество! Что ж, в самое время! По крайней мере увидит во всей красе эту компанию, где каждый боится каждого, каждый почитает себя наимогущественным вельможей, а между тем дрожит то перед Олимпом, то перед фанатиками варварами и готов подобострастно «считаться с чувствами» аркадских царей-свинопасов; где все друг другу что-то нашептывают, никто не смеет громко отстаивать свое мнение, а среди жалких идеек, перепархивающих шепотком от одного к другому, редко-редко мелькнет хоть одна здравая мысль, да и та принадлежит либо Нестору, который рад-радехонек, что хоть на этот раз отделается дешево, а не кораблями, оружием или лошадьми, либо Калханту, человеку, правда, чудовищно ограниченному, но по крайней мере не совсем идиоту. (Впрочем, идиот-то он идиот, по весьма последовательный, что, право, даже похвально.) А как явно тщится Атрей использовать молодого честолюбца жреца в своих интересах, не замечая при этом, что сложившиеся между ними отношения уже оборачиваются ему во вред! И тут же — дамы. Они-то, пожалуй, без труда заткнули бы за пояс своих повелителей-мужчин, да только нет у них возможности по-настоящему проявить себя. Вот и получается, что вся их мудрость — лишь хитрость прислуги, все честолюбие — в том, чтобы затмить соперниц самым нарядным платьем, самыми необычными заграничными вещицами, самыми оригинальными и изысканными украшениями. А ведь завтра Адмета будет красоваться в золотом поясе амазонской царицы!.. Итак, Терсит по обыкновению наблюдал. Молча слушал затянувшийся спор, когда же приличия позволяли заговорить и ему, младшему по иерархии и возрасту, вносил свое предложение или, что давало лучшие результаты, вполголоса излагал его какой-нибудь высокопоставленной даме. Дамы за такие вещи благодарны, да, собственно говоря, благодарны все за то, что не каждый раз выход из положения находит Терсит. И хотя я не могу не признать мудрость и политическую зрелость решений, относящихся к порядку проведения празднества, у меня все же возникает подозрение, что рекомендации Терсита даже по таким убийственно серьезным и необычайно значительным вопросам не могли не заключать в себе хоть самой малой доли иронии.
А в самом деле, поскольку речь зашла о дамах — как обстояли дела у Терсита с женщинами? Что же, коль скоро сам по себе он был им не нужен, Терсит старался хотя бы завести с ними дружбу, тем ограждая себя от пренебрежения с их стороны. Хочу, чтобы меня поняли правильно: я имею в виду не сексуальную обездоленность Терсита; вообще говоря, такое в те времена бывало, и бывало, как можно установить по многочисленным данным, нередко. Бывало среди рабов, среди простых воинов — и, ох, как же мало могла тут помочь ритуальная проституция! (Когда-то, в доисторические времена, может, и помогала. Но в описываемое время уже нет. Самый институт, правда, сохранялся, существовал даже позднее, на протяжении многих столетий, но в обществе точно знали, когда на какую даму падает жребий служить во храме. И дама соответственно приводила с собой поклонников своих, причем каждому было известно, кто именно может принять участие и обряде и даже в какой очередности. Были и точно разработанные способы держать непосвященных в отдалении.) Человеку богатому, вообще каждому, кто мог позволить себе иметь рабыню, сексуальные заботы были неведомы. Широко пользовались таким способом смирения страстей своих и подростки, и взрослые мужи в ту пору. (Что уж скрывать — женщины тоже. Разве что проформу блюли, да и то не слишком.) Однако же ни тогда, ни во времена более поздние не считалось особой доблестью пользоваться лишь проституированной любовью. Тем менее было это почитаемо в Микенах, где женщина, как предмет роскоши, являлась своего рода знаком отличия; где мужчина соблазнял и отбирал принадлежавшую другому женщину с единственной целью — похвастать победой, появившись с нею в храме, на состязаниях, в обществе. Не знаю, имел ли Терсит успех — и какой именно — среди микенских аристократок благодаря уму своему и маленьким услугам чисто духовного свойства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119