Не все могут уйти в отряды, не всех мы можем вооружить винтовками да автоматами. Для советского человека, скажем, обыкновенная спичка, – разве не оружие? А топор, пила, лопата, лом? Все это должно стать оружием в борьбе с врагом. И тогда на борьбу поднимутся сотни тысяч людей во всех уголках республики.
– Я думаю, – не спеша заговорил Никита Минович, присев на минутку на краешек табуретки, – что нам надо смелее и чаще встречаться с людьми, проводить собрания. Листовок побольше выпускать, да и насчет газет не мешало бы подумать. У фашиста листовки на каждом заборе, на каждом столбе, а у нас почти ничего нет.
– Да, чуть не забыл! – Клим Филиппович наклонился через стол к Сокольному. – У нас тут группа пленных. Кажется, вы задержали их?
– Мы, – подтвердил Андрей.
– А где они вам попались, в каком месте?
– У казармы.
– Сопротивлялись?
– Нет. Бросив оружие, сдались добровольно. Там, по-моему, один поляк есть.
– Словак, – уточнил Васильев. – Большинство словаков и несколько венгров. Из рабочих команд. Весьма показательный факт: люди при первой же возможности перестреляли своих офицеров и сдались в плен. Правильно сказано насчет агитационной работы. Наше, советское, слово должно звучать повсюду. И не только в деревнях, поселках и городах, но и во вражеских частях, где есть люди, подобные тем, что перешли к нам сегодня.
Вошел партизан и доложил секретарю обкома, что его ждут связные из районов.
Клим Филиппович глянул на наручные часы.
– Сейчас, – сказал партизану и поднялся. – Извините, друзья, – обратился он к Никите Миновичу и Сокольному. – Спасибо, что наведались.
В соседнем дворе Андрею и Трутикову подали оседланных лошадей. Уже совсем стемнело. Снег валил пуще прежнего. Следом за командирами ехали два автоматчика. Лошади застоялись, остыли – не удержать. За деревней перешли на резвую рысь. Снег слетал с плеч конников, с шапок.
Сокольный и Трутиков ехали рядом. И почти всю дорогу молчали: оба заметно устали, особенно Никита Минович, который не очень-то жаловал верховую езду. Лишь перед своей деревней Андрей заговорил – тихо, чтоб слышно было только Трутикову:
– Понимаете, Никита Минович, с самого утра все думаю, не могу разобраться в своих чувствах… Скажите честно, по-партийному, как мужчина мужчине: держите вы тяжесть на душе за то, что я взял с собой Леню? Я хочу знать только чистую правду!
– Нет, Андрей, не держу… Мне было бы еще тяжелее, если б мой сын погиб от шальной пули, не в бою.
– Ну, все! Спасибо, Никита Минович!..
Едва переступив порог своей квартиры, комиссар спросил о Ване. Ему доложили, что Ваня еще не отыскался. Проверили по всем хатам, везде, где бы мог приютиться хлопец. И не нашли.
…Явился Ваня лишь на следующее утро. И сразу к отцу.
– Где был? – строго спросил Трутиков.
– Ходил туда, где Леня… – виновато моргая измученными бессонницей глазами, ответил хлопец. – Могилку поправил…
– Кто разрешил уходить?
Винтовка в руке Вани заметно подрагивала.
– Где ночевал?
– Ночь застала в лесу, – грустно проговорил хлопец, – я не знал пароля и решил переждать у лесника. Не мог я вчера показаться в отряде… Тяжко мне, отец, если б вы знали, как тяжко!..
– Знаю, – глухо, понурившись, сказал Никита Минович.
– Хотелось побыть одному, рядом с Леней…
Хлопец так побледнел, что на него жалко было смотреть.
– Ты теперь… на военной службе, – прерывисто, выделяя чуть не каждое слово, начал Трутиков. – Ты принял присягу… и никакие причины не могут… оправдать нарушения… нарушения воинской дисциплины.
Никита Минович встал, тяжело прошел по хате, повернулся к сыну и сурово добавил:
– За самовольство пять нарядов вне очереди! Повтори приказ!
Ваня не смог повторить. Постоял минуту молча, тихо повернулся и вышел. Комиссар не стал винить его за это. Тяжко было отдать такой приказ, но если б сын повторил его, было б еще горше.
Ваня побрел к своему взводу. Он не обижался на отца, но, пожалуй, напрасно ушел вот так из хаты, оставив старика одного. Как прожил отец минувшие сутки? Очевидно, и в эту ночь ни на минуту не сомкнул глаз… Были бы вместе, может, легче стало обоим… Пусть бы отец за это упрекнул его, а то ведь подумал, наверное, но все свел к дисциплине. Конечно, не надо было опаздывать. Да так уж вышло, что, когда был на могиле Лени, как-то внезапно темень наплыла. А он еще носил куски дерна, выкладывал звезду на свежем песчаном холмике…
Следовало доложить командиру взвода о своем возвращении, о приказе комиссара. Но снова потянуло к отцу. Не для того, конечно, чтоб просить об отмене приказа, совсем не для этого!..
Могила брата все еще стояла перед глазами. И отец над могилой. Суровый, молчаливый, с шапкой в руках.
Когда отец пошел, боязно было смотреть на него, казалось, вот-вот споткнется, упадет. Но он держался крепко, только раза два остановился – оглянуться на могилку. Ваня шел следом. И, когда могила уже скрылась из глаз, вдруг почудилось, что Леня где-то тут, совсем близко, вот сейчас зазвенит его мягкий, словно девичий, голос, а то и сам он прибежит сюда…
Вот и теперь слышится голос его. Вроде как за деревней или далеко-далеко, в Красном Озере, возле школы, у речки…
Чуть позже Ваня рассказал во взводе, что у лесника, у которого он ночевал, живет какой-то человек, очевидно, из военных, и что человек этот уж слишком настойчиво расспрашивал о партизанском отряде, его командире.
Узнав об этом, Сокольный взял двух автоматчиков, поехал к леснику.
Дверь открыла курносенькая девчина в лыжных брюках, в короткой синей юбке и белой вязаной кофточке. Открыв, испугалась, в зеленых глазах забегали тревожные огоньки.
– Кто еще есть дома? – по-свойски спросил Андрей.
– А никого, – неуверенно улыбнувшись, ответила девчина. – Только мама…
В хате, склонившись над каким-то шитьем, сидела пожилая черноволосая женщина. Лицо как лицо – обычное для такого возраста, но в сравнении с лицом девчины оно выглядело особенно старообразным, сумрачным.
– А где хозяин? – спросил Андрей так, словно не раз бывал тут и знает не только хозяина, но всех и вся в округе.
– Пошел в лес, – ответила женщина, отложив в сторону шитье. А девчина все еще стояла посреди хаты, с тревогой глядя на незнакомого военного.
– Я командир партизанского отряда, – назвался Сокольный. – У вас живет один из наших военных. Я хотел бы с ним переговорить.
– У нас никого… никого нету! – едва не плача, попыталась заверить его девчина. – Кто вам сказал, что у нас кто-то есть?.. Кто вам сказал?..
Щеки ее зарделись, на лоб упали светлые кудряшки.
– Я только повидаться хочу с ним, – успокоил Андрей и, не ожидая приглашения, сел на лавку. – Поговорю с человеком и уеду, зачем же волноваться?
– Лёдя, – обратилась мать к дочери, – позови Геньку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
– Я думаю, – не спеша заговорил Никита Минович, присев на минутку на краешек табуретки, – что нам надо смелее и чаще встречаться с людьми, проводить собрания. Листовок побольше выпускать, да и насчет газет не мешало бы подумать. У фашиста листовки на каждом заборе, на каждом столбе, а у нас почти ничего нет.
– Да, чуть не забыл! – Клим Филиппович наклонился через стол к Сокольному. – У нас тут группа пленных. Кажется, вы задержали их?
– Мы, – подтвердил Андрей.
– А где они вам попались, в каком месте?
– У казармы.
– Сопротивлялись?
– Нет. Бросив оружие, сдались добровольно. Там, по-моему, один поляк есть.
– Словак, – уточнил Васильев. – Большинство словаков и несколько венгров. Из рабочих команд. Весьма показательный факт: люди при первой же возможности перестреляли своих офицеров и сдались в плен. Правильно сказано насчет агитационной работы. Наше, советское, слово должно звучать повсюду. И не только в деревнях, поселках и городах, но и во вражеских частях, где есть люди, подобные тем, что перешли к нам сегодня.
Вошел партизан и доложил секретарю обкома, что его ждут связные из районов.
Клим Филиппович глянул на наручные часы.
– Сейчас, – сказал партизану и поднялся. – Извините, друзья, – обратился он к Никите Миновичу и Сокольному. – Спасибо, что наведались.
В соседнем дворе Андрею и Трутикову подали оседланных лошадей. Уже совсем стемнело. Снег валил пуще прежнего. Следом за командирами ехали два автоматчика. Лошади застоялись, остыли – не удержать. За деревней перешли на резвую рысь. Снег слетал с плеч конников, с шапок.
Сокольный и Трутиков ехали рядом. И почти всю дорогу молчали: оба заметно устали, особенно Никита Минович, который не очень-то жаловал верховую езду. Лишь перед своей деревней Андрей заговорил – тихо, чтоб слышно было только Трутикову:
– Понимаете, Никита Минович, с самого утра все думаю, не могу разобраться в своих чувствах… Скажите честно, по-партийному, как мужчина мужчине: держите вы тяжесть на душе за то, что я взял с собой Леню? Я хочу знать только чистую правду!
– Нет, Андрей, не держу… Мне было бы еще тяжелее, если б мой сын погиб от шальной пули, не в бою.
– Ну, все! Спасибо, Никита Минович!..
Едва переступив порог своей квартиры, комиссар спросил о Ване. Ему доложили, что Ваня еще не отыскался. Проверили по всем хатам, везде, где бы мог приютиться хлопец. И не нашли.
…Явился Ваня лишь на следующее утро. И сразу к отцу.
– Где был? – строго спросил Трутиков.
– Ходил туда, где Леня… – виновато моргая измученными бессонницей глазами, ответил хлопец. – Могилку поправил…
– Кто разрешил уходить?
Винтовка в руке Вани заметно подрагивала.
– Где ночевал?
– Ночь застала в лесу, – грустно проговорил хлопец, – я не знал пароля и решил переждать у лесника. Не мог я вчера показаться в отряде… Тяжко мне, отец, если б вы знали, как тяжко!..
– Знаю, – глухо, понурившись, сказал Никита Минович.
– Хотелось побыть одному, рядом с Леней…
Хлопец так побледнел, что на него жалко было смотреть.
– Ты теперь… на военной службе, – прерывисто, выделяя чуть не каждое слово, начал Трутиков. – Ты принял присягу… и никакие причины не могут… оправдать нарушения… нарушения воинской дисциплины.
Никита Минович встал, тяжело прошел по хате, повернулся к сыну и сурово добавил:
– За самовольство пять нарядов вне очереди! Повтори приказ!
Ваня не смог повторить. Постоял минуту молча, тихо повернулся и вышел. Комиссар не стал винить его за это. Тяжко было отдать такой приказ, но если б сын повторил его, было б еще горше.
Ваня побрел к своему взводу. Он не обижался на отца, но, пожалуй, напрасно ушел вот так из хаты, оставив старика одного. Как прожил отец минувшие сутки? Очевидно, и в эту ночь ни на минуту не сомкнул глаз… Были бы вместе, может, легче стало обоим… Пусть бы отец за это упрекнул его, а то ведь подумал, наверное, но все свел к дисциплине. Конечно, не надо было опаздывать. Да так уж вышло, что, когда был на могиле Лени, как-то внезапно темень наплыла. А он еще носил куски дерна, выкладывал звезду на свежем песчаном холмике…
Следовало доложить командиру взвода о своем возвращении, о приказе комиссара. Но снова потянуло к отцу. Не для того, конечно, чтоб просить об отмене приказа, совсем не для этого!..
Могила брата все еще стояла перед глазами. И отец над могилой. Суровый, молчаливый, с шапкой в руках.
Когда отец пошел, боязно было смотреть на него, казалось, вот-вот споткнется, упадет. Но он держался крепко, только раза два остановился – оглянуться на могилку. Ваня шел следом. И, когда могила уже скрылась из глаз, вдруг почудилось, что Леня где-то тут, совсем близко, вот сейчас зазвенит его мягкий, словно девичий, голос, а то и сам он прибежит сюда…
Вот и теперь слышится голос его. Вроде как за деревней или далеко-далеко, в Красном Озере, возле школы, у речки…
Чуть позже Ваня рассказал во взводе, что у лесника, у которого он ночевал, живет какой-то человек, очевидно, из военных, и что человек этот уж слишком настойчиво расспрашивал о партизанском отряде, его командире.
Узнав об этом, Сокольный взял двух автоматчиков, поехал к леснику.
Дверь открыла курносенькая девчина в лыжных брюках, в короткой синей юбке и белой вязаной кофточке. Открыв, испугалась, в зеленых глазах забегали тревожные огоньки.
– Кто еще есть дома? – по-свойски спросил Андрей.
– А никого, – неуверенно улыбнувшись, ответила девчина. – Только мама…
В хате, склонившись над каким-то шитьем, сидела пожилая черноволосая женщина. Лицо как лицо – обычное для такого возраста, но в сравнении с лицом девчины оно выглядело особенно старообразным, сумрачным.
– А где хозяин? – спросил Андрей так, словно не раз бывал тут и знает не только хозяина, но всех и вся в округе.
– Пошел в лес, – ответила женщина, отложив в сторону шитье. А девчина все еще стояла посреди хаты, с тревогой глядя на незнакомого военного.
– Я командир партизанского отряда, – назвался Сокольный. – У вас живет один из наших военных. Я хотел бы с ним переговорить.
– У нас никого… никого нету! – едва не плача, попыталась заверить его девчина. – Кто вам сказал, что у нас кто-то есть?.. Кто вам сказал?..
Щеки ее зарделись, на лоб упали светлые кудряшки.
– Я только повидаться хочу с ним, – успокоил Андрей и, не ожидая приглашения, сел на лавку. – Поговорю с человеком и уеду, зачем же волноваться?
– Лёдя, – обратилась мать к дочери, – позови Геньку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102