— Оставить дом? О нет! Никто и никогда не покидает этот дом, прежде чем настает нужное время.
Он поглядел на нее с разочарованием.
— Кейт, я просто не понимаю .
— Тебе все равно, ты видишь лишь материал для твоей книги, который ничего для тебя не значит. — Яростно задышав, она отодвинулась от него, оглядывая озеро. Сделав полшага к ней, Том остановился.
Она повернулась к нему и медленно проговорила:
— Тебе лучше уехать, Том. Уехать отсюда.
— Что ты хочешь сказать? — Он словно ступил на плывун, зыбкий клочок непонимания, возникший между ними. Том отчаянно хотел прояснить отношения, понять, что именно хочет сказать Кейт, но услышал только свой слабый голос: — Ты шутишь?
Она взглянула на него — дорогая, такая привычная, хорошенькая Кейт: стриженая темно-золотистая головка, личико с острым подбородком. Глаза ее блеснули, и Том вдруг все понял… Это была шутка, так сказать, маленький фарс.
— Оставь поместье, Том. Ты не принадлежишь к нему. Книга у тебя не получится. — Доброта и терпимость в ее голосе обнаруживали явную искусственность.
Том посмотрел на стеклянную поверхность озера, на изящные березы и буки, бросающие тень на его тело, и понял, что не хочет плавать в нем. Стоячий водоем зарос и переполнился опавшей листвой.
— Давай вернемся в дом. Что бы ты там ни думала, я знаю, что сумею написать эту вещь. Пора браться за работу.
Кейт не стала спорить, но уже возле дома на травянистой лужайке произнесла:
— Я серьезно. Все это не имеет никакого отношения к тебе. Лучше выбирайся.
Том устремил свой взор за пределы огорода — в конце длинной подъездной аллеи виднелся аккуратный коттедж у ворот под соломенной крышей.
— Я остаюсь здесь, — сказал он, имея в виду совсем не это. — Если станет трудно, я перееду к старине Физекерли Бирну.
15
Той ночью люди, жившие в Лондоне и вокруг него, впервые увидели в небе ослепительную звезду. О новоявленном светиле недолго потолковали в газетах и масс-медиа, наконец, люди привыкли к нему.
Тихая искорка мерцала золотисто-янтарным светом над северным горизонтом в полукруге менее ярких звезд. Появление ее произвело бы впечатление лишь на технические журналы и восторженных любителей, если бы не приближение двухтысячного года.
До нового тысячелетия оставалось только пять лет, но какая разница? Люди всегда сомневались в точной дате Рождества Христова. И свет этой новой звезды выглядел возвышенным и благим, особенно для религиозных людей. Наиболее оптимистично настроенные христиане толковали о Втором пришествии, о начале нового мира. Прочие же видели в звезде напоминание о суде, последнюю возможность, предвестие адского пламени. Все знали о гибели внешней среды, о кружении войн, о росте числа голодающих.
Люди видели, что конец столетия возвещает начало хаоса. Тысячелетняя дата по григорианскому календарю принесла всем, кто следует ему, ощущение кризиса.
А тут еще новая звезда, вспыхнувшая на севере, — нестабильная и непредсказуемая.
Конечно же, она не была новой. Звезда эта всегда находилась на своем месте, во все времена, когда люди разглядывали небеса. Однако время от времени она вспыхивала поярче, и астрономы относили ее к числу катастрофических переменных.
В самом слове «катастрофический» таилось нечто привлекательное для воображения. Масс-медиа отреагировали мгновенно. Межзвездные катаклизмы и приближение тысячелетия на Земле смущали неустойчивые умы. У самаритян прибавилось работы, число преступлений внезапно подскочило, а Свидетели Иеговы процветали.
Настало воскресенье, но в Голубом поместье никто не посещал церкви, никто не бывал на утренних службах. Обитатели ходили по дому, гуляли в саду и окрестностях, ездили в деревню и через лес, но если их мысли обращались к тысячелетию, возносились к Богу, вспоминали о грехе и морали, то эти мысли они держали при себе. Дом же просто ждал своего дня в солнечном свете, устроившийся в самом центре паутины дорог и готовый к действиям.
И — как бывает в иных местах — дом словно затаил дыхание.

Вечером был фруктовый пунш, но никто не испытывал стремления к общению. Физекерли Бирн отстранился от общества, уединившись в коттедже.
Крепчавший ветер сулил грозу. Она принесет облегчение, подумал Том. Днем было слишком жарко. Иначе никто не уснет.
Они сидели вокруг кухонного стола. Кейт резала помидоры для салата, Том разглядывал светлую прядь ее волос, свисавшую на лоб, тонкие линии рта. Глаза ее смотрели на руки. Он попытался догадаться, о чем она думает, а потом встал и направился к ней вдоль стола.
— Помочь? — Он получил нож, доску и травы из сада. — Ага, тонкая работа. Значит, ты считаешь, что я не годен ни на что большее после дня, отданного книгам.
— О нет. Просто самое восхитительное занятие мы прибережем напоследок. — Опять этот косой взгляд. — Вымоешь посуду, — сказала она радостно. — Раз уж ты считаешь, что тебя недооценили.
— Как мило. — Том поглядел на Рут, но она, стоя к нему спиной, мыла картофель в раковине. Над раковиной висело зеркало, и он видел, что она хмурится.
— Можно ли мне налить себе еще, Рут? — спросил он.
— Что? Простите, — она обернулась, — я была за милю отсюда.
— Обдумываешь, что делать с варварами, которые ждут тебя завтра в школе? — Саймон оторвался от воскресных газет. — Здесь утверждают, что учитель ныне — профессия забытая: ни престижа, ни денег.
— Лучше расскажи мне что-нибудь новое. Похоже, никто не верит в то, что будущее действительно настанет. Словно оно не имеет никакого отношения к тому, какими вырастут наши дети, какое воздействие окажет на них наша культура.
А ее действительно волнует все это, подумал Том. Она и впрямь обеспокоена.
— И часто ли вам приходится сталкиваться с ней как самаритянке? — поинтересовался он.
— Кто рассказал вам об этом? — спросила Рут недовольным голосом.
— Я, — ответила Кейт. — Том намеревается провести здесь три месяца, а значит, он должен знать.
Рут вздохнула.
— Ну ладно. Но мы не должны рассказывать об этом, — объяснила она Тому. — Это для того, чтобы нас не тревожили дома, потому что тогда от них никак не отобьешься. Мы должны сохранять объективность. Это действительно будет сложно.
— Противоречит легкому и тонкому способу, которым самаритяне залечивают напрочь всю твою жизнь как таковую? — Саймон отодвинул в сторону нетронутый бокал с пуншем.
— Не начинай заново. Не знаю, почему ты так плохо относишься к этой работе.
— Не понимаешь? Все достаточно просто. Ревность, моя дорогая, что же еще? Ты сама говорила это. И тем не менее уезжаешь, тратишь сочувствие и симпатию на совершенно незнакомых людей, а я остаюсь дома, заброшенный и одинокий.
— Ты опять затеваешь эту глупую игру, Саймон. Словно ты когда-нибудь оставался один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98