— По какой причине отменить, Сергей Степанович? Как сообщить? — спросил Морщихин.
— А по той, что нечего нам тайком от людей, от наших депутатов, от исполкома действовать.
Морщихин повел бровями разочарованно, с некоторым презрением.
— Чего их бояться, Сергей Степанович? Тут характер проявить надо. Я же предлагал, я все беру на себя.
— Какого мы храбреца вырастили, Журавлев, все ему нипочем — ни народ, ни депутаты… Ихнее дело маленькое. Так по-вашему, Эдуард Павлович?
Морщихин улыбнулся, но глаза его не улыбались, как ни щурился, они сохраняли холодную тусклость.
— Зря вы, Сергей Степанович, на этих… оглядываетесь. С них спрашивать не станут. А нам все равно взрывать придется. Как ни вертись. Зачем откладывать?
— Я вам все сказал, Морщихин. Жаль, что вы не поняли. Идите и отмените. А самосвалы на картошку послать.
Морщихин покачал головой, как на капризного ребенка; никуда самосвалы не пошлешь, уже не предупредить, люди выйдут на ночную смену, кто простой будет оплачивать? Экскаватор подогнали, бульдозер и всякую технику сняли с других объектов. И с военными ничего нельзя изменить, поздно, все через область делалось, с таким трудом организовывали, увязывали. Мягко и доказательно пресекал он всякую попытку Лосева нарушить безукоризненно разработанную операцию. Выходило, что ничего нельзя было ни аннулировать, ни отложить. Фитиль подожжен, как он выразился, не без щегольства, и надо отойти в сторону.

…Был момент, у ворот, когда он собирался пойти вместе с Наташей домой, просидеть с ней вечер, послушать, как она на пианино играет… Не мог отпустить ее.
Наташа висела у него на руке всей тяжестью, всем телом, которое он еще недавно мог подбросить, подкинуть вверх. Шла, напевая, без умолку рассказывала про школу, про то, как летом жила в лагере. Счастьем было слушать неумолчное ее верещание. Кожаные ее подметки звонко и чисто стучали по асфальту. В такт этому стуку в душе Лосева дробно забили барабаны, заиграли оркестры, гранитные парапеты набережной засверкали мелким блеском.
— Что с тобой? — спросила Наташа.
Счастье мешало ему ответить, он пригнул Наташу к себе. Поцеловал ее в голову. Потребность любви, что открылась в нем, не могла насытиться. Бежал веселый красный трамвай, и за ним, догоняя и кружась, неслись желтые листья. В саду мальчишки собирали желуди, и эти желуди, тугие, коричневого блеска, напомнили Танины глаза. Лосев приложил палец к закоптелой коре дуба и сделал отпечаток на театральной афише. «Дактилоскопия», — повторяла за ним Наташа и делала то же самое. За чугунной решеткой стоял маленький лаково-черный бюст Петра Первого.
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн, —
стал читать Лосев вслух, удивляясь тому, откуда всплыли эти стихи.
— Пап, не надо, — взмолилась Наташа, но он не мог остановиться.
Показался их дом, Наташа замолчала. Они шли в молчании до самых ворот. Это было важное молчание, нужное им обоим.
У ворот они остановились, и тут произошел толчок, явственный толчок изнутри. «Останься!» Вернее: «Не спеши в Лыков! Задержись!» Именно это вспомнилось ему сейчас в том неясном подземном сигнале. Наташа поднялась на цыпочки, ткнулась губами в его щеку, и на него дохнуло ее детским запахом, памятным со времен, когда он купал ее в тазу. Фигурка ее в тени глубокой подворотни растаяла, потом вспыхнуло белое лицо — она обернулась, и его словно обдало теплой волной счастья. Все-таки у него была дочь. Несмотря ни на что. Он отец и не может не чувствовать себя отцом. А вот сыном чувствовал себя мало. Отца в нем больше, чем сына. Воспоминание о его отце прошло легкой жалостью, он сравнивал себя, мальчика, с Наташей и подумал, что свидание это будет ей помниться. И, забывая о том толчке, он попробовал представить, каким он представится Наташе, когда она будет совсем взрослой, а его уже не станет…
Мысль об Антонине остановила его… Как бы там ни было. Антонина существовала в его жизни, ресторанная встреча мало помогла. Он всегда будет связан с Антониной через дочь. Есть Наташа, и, значит, они всегда будут втроем, с кем бы он ни был. Впервые он признался себе, что на плечи Антонины легло все воспитание Наташи, все хлопоты, болезни, заботы. Но эта мысль об Антонине и помешала ему остаться.

Господи, почему он все-таки не прислушался к тому призыву! Вернулся бы завтра утречком, как и рассчитывали, и все было бы уже кончено, все решилось бы в Лыкове без него, сегодня ночью, и привет, потому что на нет и суда нет, ему осталось бы сердиться, кричать на Морщихина, на всех на них, сам он был бы чист и непричастен.
Лосев посмотрел на Журавлева, но тот ничем не мог помочь ему, смущенно пожал плечами, показывая, что трудно опровергнуть Морщихина, рад бы, да не знает как.
— Передоверил, отпихнулся, — сказал Лосев. — Драндулетом занимался. Вот что взорвать пора, так это твой драндулет.
Лицо у Журавлева стало распаренное, малиновое, как после бани. Он сидел верхом на стуле и неловко смеялся. Каждую свободную минуту он ковырялся в своей старой «победе». Проедет день и потом неделю ремонтирует эту колымагу. Наверняка он обрадовался, что можно устраниться, что Морщихин все взял на себя.
— Что будем делать? — спросил Лосев.
Никто ему не ответил.
— Так ведь все равно отменить заставлю, — сказал Лосев.
— Лично я ничего не могу отменить. — Морщихин развел руками. — Надо в область сообщать.
Он стоял посреди комнаты как бы в позе виноватого. Глаза его следили за Лосевым.
— К кому звонить?
— Придется к Пашкову.
— Значит, вы с ним вели переговоры?.. — Лосев нажал кнопку селектора. — С Пашковым так с Пашковым. Соедините меня с Пашковым, — сказал он секретарше.
— К вам Анфилов, — сказала секретарша.
— Пусть войдет, — сказал Лосев. — Кто из депутатов будет, пусть входят.
Холодный тусклый взгляд Морщихина не отпускал его, возбуждая странную мысль, что и звонок к Пашкову был предусмотрен.
Вспомнилось, как Журавлев когда-то рассказывал со смехом про свой разговор: «И куда ты рвешься, Морщихин? Тот головой покачал: без полета, мол, живешь, Журавлев, без мечты, так и прокукуешь в микромире, а я, Эдуард Морщихин, во что бы то ни стало выйду на орбиту и не просто в начальники, а, запомни мои слова, интервью буду давать, ленточки разрезать на выставках. Увидишь меня по телевизору! Буду в аэропорту с представителем иностранной державы вдоль строя идти, и цветы пионеры будут вручать. И прошелся передо мной куриным шагом, представляешь, уже репетирует, сукин сын, готовится». Журавлев начал со смехом, а кончил нервно, возмущенный уверенностью Морщихина. Рассказ позабавил Лосева, не больше, а вот сейчас припомнился.
Вошел Анфилов, мастер с подстанции, начал про свои дела, но Лосев остановил его — садись и слушай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107