За каким угодно столом, было бы что поесть.
Сейчас свирельно напевал желтый фигурный самовар, сияя начищенными медалями, чашки стояли разноличные, каждая произведение искусства, сахар раздобыли откуда-то крепкий и кололи его старинными узорчатыми длинноручными щипцами. Пили вприкуску. В деревянном резном блюде лежали теплые кокорки, ржаные, с картошкой, каких и в деревне уже не пекут. Водка была в екатерининском штофе темно-синего стекла с вензелем. Стояла крынка с топленым молоком, горшок с творогом. Крынка была с зеленоватой поливой, такие Лосев смутно помнил с детства и потом изредка видел в глухих деревнях. Празднично вкусно пахло, хлеб лежал на расписной доске, варенье накладывали серебряной ложкой с витой ручкой. На подставе солонки горела надпись «Без соли стол кривой». Все было здесь стародавнее, позабытое, и каждая вещь вроде бы радовала Лосева, а все вместе раздражало, и чем дальше, тем сильнее.
Смертный вид Поливанова вдруг перестал саднить, словно всегда были эти запавшие щеки, этот проступивший сквозь восковую кожу череп. Нынешний Поливанов отделился от того, памятного, и Лосев слушал его рассуждения о том, как истребляют в Лыкове старину, все неуступчивей. Разговоры эти Лосеву давно обрыдли, страсть к старине, вспыхнувшая в последние годы, раздражала его какой-то крикливостью — наподобие этого сервированного под старину стола.
— Уверяют меня, что не желаешь ты дом Кислых сносить, — сказал Поливанов.
Лосев не откликнулся, промолчал.
— Ну что ж, святое дело сделаешь. Пора тебе за ум взяться. Да только не верю я.
— Чему не верите?
— Сейчас у нас, конечно, не модно старину рушить. На словах все защитники. Но знаешь, душа моя, как до дела доходит — так «обстоятельства», «не от меня зависит» и тому подобное.
Лосев не торопясь дожевал, потом рассмеялся:
— Я как раз собирался сказать, что я бы с полным удовольствием. Так разве от одного меня зависит?
— Видишь, Таня, с него взятки гладки. Он-то не хочет, так ведь они не знают. Он бы и тово, так а вдруг яво. Одному богу молиться, другому кланяться — и всем будет хорош.
Лосев снова засмеялся как ни в чем не бывало, как будто речь шла не о нем. Неуязвимое добродушие его рассердило Поливанова.
— Если что порушить, это он мог бы сам, а защитить… Жмурин, беспартийный дворянин, тот мог с губернатором схватиться. В столицу, когда надо было, поехал. Поди тоже карьерой дорожил. Такие же были людишки, тем же миром мазаны, в той же суете сует толклись. А все-таки до какого-то предела…
— О боге думали, — сказала стриженая старуха. — О своей душе.
Поливанов недовольно зыркнул на нее глазами.
— Как раз тогда бог был не в моде. Нет, тут другое, Надежда Николаевна. Скорее об истории думали, суда потомства боялись. Хотели город свой прославить и себя, естественно. Жмурин этот, может, на памятник себе надеялся. Это если по линии тщеславия, но скорее всего просто любил свой край. Имя свое берег. Хозяином себя пожизненно считал. А у тебя — временщики. Ты кого-нибудь на пенсию с почетом проводил? Чтобы вспоминать о нем по-хорошему? Да и ты сам порой лишь о том думаешь, как бы от выговора уберечься. Ты не обижайся.
— А я и не обижаюсь, — сказал Лосев и налил себе водочки.
— Потому что перед тобою люди, у которых никакой корысти. Мне что, мне на Жмуркину заводь уже не любоваться, мне города жалко. Детишек жалко, не останется им красоты. Жмуркина заводь, может, последнее место, где красота старого города сохранилась. И вот уже до нее добрались.
— А что же вы раньше молчали? — спросил Лосев.
— Между прочим, писал я тебе, иль забыл? Еще в запрошлом году. Копию могу показать. Али и так вспомнишь? — Поливанов зло оживился, зарадовался. — Ответ за твоей подписью получил. По всей форме. Этому вы научились. Не глядя подмахивать. «Примем во внимание. Будет рассмотрено при рассмотрении».
Тьфу ты, и в самом деле было его письмо, было… Лосев тогда пробежал глазами, передал для ответа с досадой, какую вызывали у него подобные советчики, особенно же Поливанов, который то и дело строчил жалобы на городские власти, вмешивался, указывал.
Работникам горисполкома Поливанов надоел, как болячка, с удовольствием его бы прищемили, но побаивались Лосева, к тому же у старика сохранились по прежней работе и другие влиятельные связи.
— …Моя-то совесть чиста. Да что толку в этой чистоте… Это католики о своей душе пекутся, а я болею за то, чтобы сохранить родное, российское. Пригодится. Ты разве русские дома строишь? Лыковские? Твоим эсперанто душа не насытится. Я долго жил, я вижу, чего мы лишились, сколько свели на нет по глупости, по невежеству. Ладно, тогда мы малограмотны были, но теперь-то наивысше образованные. И что? Опять рушим. Позор. А тебе в первую очередь. Ведь ты себя навеки приговоришь. При ком уничтожена была Жмуркина заводь? А-а, был такой печальной памяти начальничек Сергей Лосев. Тем он и прославился.
Лосев примирительно улыбнулся.
— Может, и другое что вспомнят.
— Родильный дом, да? Или канализацию? Это, думаешь, искупит? Не надейся, народная память либо — либо. Либо ты святой, либо пес худой. Да и правильно… От Жмурина хоть название заводи осталось, а от тебя что?
Они все жадно слушали и наблюдали за приклеенной улыбкой Лосева. Среди наведенных на него взглядов он прежде всего видел глаза Тучковой, в них было ожидание, беспокойство за него, готовность прийти на помощь.
— Что же вы всем миром на одного? Это, Юрий Емельянович, недозволенный прием, — и Лосев укрепил свою улыбку смешком.
— А потому, душа моя, на одного, что с общественностью не захотел обсудить. Может, и надо филиал строить, не знаю, но ты должен был проект на народное рассмотрение вынести. А вы все втихаря, считаете, что сами с усами, что раз вам власть доверили, то вы, следовательно, самые умные в городе.
Лосев расхохотался.
— Факт, потому и избрали, что умнее нас нету.
— Да про что вы? — вдруг с тоской проговорила Тучкова. — Сергей Степанович!.. И вы тоже, Юрий Емельянович, о чем вы говорите, о чем?
— О самом главном, Танечка, — начал Поливанов. — Суд общественности.
— Да все ясно без всякого суда. Разве вам не ясно? Любому ясно, спросите кого хотите про Жмуркину заводь, это же душа города. — Она встала, тронула зачем-то конфорку, чайник, волосы ее свесились, затеняя блеск глаз. — Да, душа. Вот ты, Костик, ты где учился плавать? В Жмуркиной? Так ведь? И ты, Стась, — повернулась она к Рогинскому. — Костя, он еще молодой, а чем это место для него станет лет через двадцать? Верно, тетя Варя?
— Не знаю, как нынче, — мягко и тихо сказала тетя Варя, — а мы молодыми там вечерами песни пели.
— И целоваться учились. — Костик прыснул своим словам. — До сих пор там учатся. Начальная школа любви.
— И, между прочим, заповедник детства, — осторожно произнес Рогинский, — для нынешних ребят тоже, они там и первую рыбку вылавливают, и первый раз в реку входят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Сейчас свирельно напевал желтый фигурный самовар, сияя начищенными медалями, чашки стояли разноличные, каждая произведение искусства, сахар раздобыли откуда-то крепкий и кололи его старинными узорчатыми длинноручными щипцами. Пили вприкуску. В деревянном резном блюде лежали теплые кокорки, ржаные, с картошкой, каких и в деревне уже не пекут. Водка была в екатерининском штофе темно-синего стекла с вензелем. Стояла крынка с топленым молоком, горшок с творогом. Крынка была с зеленоватой поливой, такие Лосев смутно помнил с детства и потом изредка видел в глухих деревнях. Празднично вкусно пахло, хлеб лежал на расписной доске, варенье накладывали серебряной ложкой с витой ручкой. На подставе солонки горела надпись «Без соли стол кривой». Все было здесь стародавнее, позабытое, и каждая вещь вроде бы радовала Лосева, а все вместе раздражало, и чем дальше, тем сильнее.
Смертный вид Поливанова вдруг перестал саднить, словно всегда были эти запавшие щеки, этот проступивший сквозь восковую кожу череп. Нынешний Поливанов отделился от того, памятного, и Лосев слушал его рассуждения о том, как истребляют в Лыкове старину, все неуступчивей. Разговоры эти Лосеву давно обрыдли, страсть к старине, вспыхнувшая в последние годы, раздражала его какой-то крикливостью — наподобие этого сервированного под старину стола.
— Уверяют меня, что не желаешь ты дом Кислых сносить, — сказал Поливанов.
Лосев не откликнулся, промолчал.
— Ну что ж, святое дело сделаешь. Пора тебе за ум взяться. Да только не верю я.
— Чему не верите?
— Сейчас у нас, конечно, не модно старину рушить. На словах все защитники. Но знаешь, душа моя, как до дела доходит — так «обстоятельства», «не от меня зависит» и тому подобное.
Лосев не торопясь дожевал, потом рассмеялся:
— Я как раз собирался сказать, что я бы с полным удовольствием. Так разве от одного меня зависит?
— Видишь, Таня, с него взятки гладки. Он-то не хочет, так ведь они не знают. Он бы и тово, так а вдруг яво. Одному богу молиться, другому кланяться — и всем будет хорош.
Лосев снова засмеялся как ни в чем не бывало, как будто речь шла не о нем. Неуязвимое добродушие его рассердило Поливанова.
— Если что порушить, это он мог бы сам, а защитить… Жмурин, беспартийный дворянин, тот мог с губернатором схватиться. В столицу, когда надо было, поехал. Поди тоже карьерой дорожил. Такие же были людишки, тем же миром мазаны, в той же суете сует толклись. А все-таки до какого-то предела…
— О боге думали, — сказала стриженая старуха. — О своей душе.
Поливанов недовольно зыркнул на нее глазами.
— Как раз тогда бог был не в моде. Нет, тут другое, Надежда Николаевна. Скорее об истории думали, суда потомства боялись. Хотели город свой прославить и себя, естественно. Жмурин этот, может, на памятник себе надеялся. Это если по линии тщеславия, но скорее всего просто любил свой край. Имя свое берег. Хозяином себя пожизненно считал. А у тебя — временщики. Ты кого-нибудь на пенсию с почетом проводил? Чтобы вспоминать о нем по-хорошему? Да и ты сам порой лишь о том думаешь, как бы от выговора уберечься. Ты не обижайся.
— А я и не обижаюсь, — сказал Лосев и налил себе водочки.
— Потому что перед тобою люди, у которых никакой корысти. Мне что, мне на Жмуркину заводь уже не любоваться, мне города жалко. Детишек жалко, не останется им красоты. Жмуркина заводь, может, последнее место, где красота старого города сохранилась. И вот уже до нее добрались.
— А что же вы раньше молчали? — спросил Лосев.
— Между прочим, писал я тебе, иль забыл? Еще в запрошлом году. Копию могу показать. Али и так вспомнишь? — Поливанов зло оживился, зарадовался. — Ответ за твоей подписью получил. По всей форме. Этому вы научились. Не глядя подмахивать. «Примем во внимание. Будет рассмотрено при рассмотрении».
Тьфу ты, и в самом деле было его письмо, было… Лосев тогда пробежал глазами, передал для ответа с досадой, какую вызывали у него подобные советчики, особенно же Поливанов, который то и дело строчил жалобы на городские власти, вмешивался, указывал.
Работникам горисполкома Поливанов надоел, как болячка, с удовольствием его бы прищемили, но побаивались Лосева, к тому же у старика сохранились по прежней работе и другие влиятельные связи.
— …Моя-то совесть чиста. Да что толку в этой чистоте… Это католики о своей душе пекутся, а я болею за то, чтобы сохранить родное, российское. Пригодится. Ты разве русские дома строишь? Лыковские? Твоим эсперанто душа не насытится. Я долго жил, я вижу, чего мы лишились, сколько свели на нет по глупости, по невежеству. Ладно, тогда мы малограмотны были, но теперь-то наивысше образованные. И что? Опять рушим. Позор. А тебе в первую очередь. Ведь ты себя навеки приговоришь. При ком уничтожена была Жмуркина заводь? А-а, был такой печальной памяти начальничек Сергей Лосев. Тем он и прославился.
Лосев примирительно улыбнулся.
— Может, и другое что вспомнят.
— Родильный дом, да? Или канализацию? Это, думаешь, искупит? Не надейся, народная память либо — либо. Либо ты святой, либо пес худой. Да и правильно… От Жмурина хоть название заводи осталось, а от тебя что?
Они все жадно слушали и наблюдали за приклеенной улыбкой Лосева. Среди наведенных на него взглядов он прежде всего видел глаза Тучковой, в них было ожидание, беспокойство за него, готовность прийти на помощь.
— Что же вы всем миром на одного? Это, Юрий Емельянович, недозволенный прием, — и Лосев укрепил свою улыбку смешком.
— А потому, душа моя, на одного, что с общественностью не захотел обсудить. Может, и надо филиал строить, не знаю, но ты должен был проект на народное рассмотрение вынести. А вы все втихаря, считаете, что сами с усами, что раз вам власть доверили, то вы, следовательно, самые умные в городе.
Лосев расхохотался.
— Факт, потому и избрали, что умнее нас нету.
— Да про что вы? — вдруг с тоской проговорила Тучкова. — Сергей Степанович!.. И вы тоже, Юрий Емельянович, о чем вы говорите, о чем?
— О самом главном, Танечка, — начал Поливанов. — Суд общественности.
— Да все ясно без всякого суда. Разве вам не ясно? Любому ясно, спросите кого хотите про Жмуркину заводь, это же душа города. — Она встала, тронула зачем-то конфорку, чайник, волосы ее свесились, затеняя блеск глаз. — Да, душа. Вот ты, Костик, ты где учился плавать? В Жмуркиной? Так ведь? И ты, Стась, — повернулась она к Рогинскому. — Костя, он еще молодой, а чем это место для него станет лет через двадцать? Верно, тетя Варя?
— Не знаю, как нынче, — мягко и тихо сказала тетя Варя, — а мы молодыми там вечерами песни пели.
— И целоваться учились. — Костик прыснул своим словам. — До сих пор там учатся. Начальная школа любви.
— И, между прочим, заповедник детства, — осторожно произнес Рогинский, — для нынешних ребят тоже, они там и первую рыбку вылавливают, и первый раз в реку входят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107