Землекопов не надо чужих, пусть наша братия сама принимается.
Собеседники отошли от колодца и уселись под домом. На дворе серело, и Семен встревожился.
— Пора. Вскоре прибудет Иннокентий, а мы еще ничего не сделали в селах. — Марк тоже поднялся.
— Так ты, Герасим, оставайся здесь и готовь все, а мы пойдем.
Они торопливо вышли со двора, сели в телегу и поехали к Липецкому. Герасим вошел в дом, растолкал Липу и грубо приказал:
— Вынеси к колодцу стол, накрой его ковром и принимайся за обед. У нас будет Иннокентий.
Липа опрометью бросилась на кухню, разбудила наймичку, и вскоре на плите уже что-то шипело и булькало. А Герасим занялся своим — достал самого лучшего, выдержанного вина, чтобы было чем встретить.
День торопился узнать, что это делается в селе Липецком. Он любопытно повис над оврагом, где давно расположились хаты молдаван-переселенцев, а золотое солнце шарило во всех углах, словно высматривая, кто же сегодня остался дома, когда все село на выгоне за церковью. Заглянуло в хаты, осыпало лучами скамьи, углы и нашло только старого Власа, семь лет не встававшего на ноги. Он лежал на лавке. Пусто в домах. Тогда повернулось солнце в другую сторону и щедро осветило выгон, холм за церковью. Повернулось и застыло, удивленное. Там, на выгоне, за церковью, где дорога вползает в тесную улочку, сплошь рассыпался людской муравейник. И стар и мал повернулся к дороге лицом, головы обнажены и блестят на солнце. И стар и мал печально смотрит в синий простор, распростертый над желтыми хлебами. Удивилось солнце и остановилось. А потом стало медленно кружиться над полем, считать головы. Кружилось долго, время за полдень перевалило, а людям все не было счета.
Закружилась голова у дня, и он, опьяненный, опустился за горизонт.
Выспался день и снова свежий, росою умытый, выглянул из-за горы. Выглянул — и снова удивился. Тысячеголовая толпа не расходилась, к ней еще прибавилось из соседних сел. И старое солнце снова принялось считать, снова кружилось до полудня, насилу насчитало двенадцать тысяч голов, что перед ним склонились. Но вскоре солнце закрыла туча. Вначале она возникла облачком, где-то вдалеке, потом стала приближаться и темнеть. И вдруг вся тысячеголовая толпа кинулась навстречу той туче и крикнула во всю мощь:
— Осанна! Осанна! Осанна! Осанна, спаситель наших душ! Осанна, сын господний!
Тысячи ног задвигались по сухой земле. Из-под тысяч ног вырывались маленькие облачка пыли. Тысячи этих облачек поднимались в небо. А толпа бежала, вздымая тучи пыли, что сгущались и совсем закрывали солнце. Народ двигался и двигался, конные, пешие, на телегах, быках; ширился океан человеческих тел, полз через овраг на гору к хутору Герасима длинный извивающийся муравейник. Исчез он в глубоком овраге, снова выполз на бугорок и возле усадьбы Герасима, споткнувшись, остановился.
Не видело старое солнце моря пота и слез, не слышало страшных воплей, что вырывались из уст изнуренных крестьян и сливались в едином нечеловеческом стоне. Не видело этого солнце, как не видело и того, что впереди толпы ехала фигура в черной рясе и клобуке, на вдохновенном окаменевшем лице фосфорическим блеском горели глаза. Ездок внимательно прислушивался к этому стону. Сладостно сверкали его глаза, и улыбались шероховатые розовые уста, с упоением поднимал он голову при каждом новом вопле ошалелых людей. Эта фигура словно упивалась воплями, наслаждалась ими и вдохновлялась, черпая целительную силу из самой глубины этого моря слез и пота. Черная туча, тянувшаяся за каретой, баюкала эту фигуру сонным покачиванием, сладкими мечтами.
Толпа остановилась. Пыль заволокла все вокруг и незаметно оседала на головах серым слоем.
— Благословен бог наш ныне и присно и на веки веков.
Началось длинное богослужение. Долгая нудная служба с тысячами поклонов, тысячами вздохов и угаром ладана. Словно хлеб в поле, склонялись головы то в одну сторону, то в другую. Словно буйный ветер, слышались вздохи, они опускались на землю, а затем вздымались вверх и устремлялись к небу. И летело в засохшую степь такое же вялое и тягучее:
— Домну малаешти, домну малаешти…
А потом проповедь. Длинная вдохновенная проповедь из уст черной фигуры в рясе и клобуке.
— Братья и сестры! Скоро придет на нас кара господня. И нигде нельзя будет спрятаться — только под землей. И нельзя будет нигде напиться — только в освященных мною колодцах. Старайтесь, старайтесь, старайтесь! Господь наш не забывает о вас. Я выпрошу у нашего отца небесного дождик на ваши нивы, урожай на ваши поля. И ознаменую это основанием места святого — Гефсиманского сада и силоамской купели вот здесь, на дворе Герасима. И будет это место служить крепостью молдавскому краю от врагов наших с севера, собирающихся уничтожить веру нашу и церковь нашу. Братья, вскоре пойду я на Голгофу за вас, на муки страшные, уготованные мне императором и его нечестивыми слугами. Но не печальтесь, с вами останутся братья мои и мать моя, богородица Софья, и синклит апостолов моих. Будь послано благословение на ваши головы. Аминь.
Вознеслась рука, освятила колодец. Из первых рядов выбрала двух бородачей, указала на колодец. Схватили они большую бадью и опустили воды набрать. А вытянув бадью, пали на землю. В бадье плавала мать господня с заплаканными глазами.
И сам Иннокентий стал на колени, помолился небу и повернулся к огромной толпе.
— Братья! Сие есть знамение нашей победы. Пусть она защищает вас от всякого зла, а я без страха пойду на муки, уготованные мне за народ мой. Аминь.
И только теперь выглянуло солнце, чтобы в третий раз увидеть изнуренную толпу и пересчитать прибывших вновь. Здесь уже было более двадцати тысяч, и старый шут — плешивое солнце — посмеивалось над великим актером, удачно разыгравшим комедию из подлинной социальной трагедии молдавских крестьян. Выглянуло и повисло маревом. Только оно сегодня мутное. Потому что с запада поднялась небольшая туча и быстро направилась прямо к Липецкому. А позже закрыла собою солнце. Ударил гром. Сверкнула молния, и снова прокатилось по небу что-то страшное, снова и снова сверкала великая сила. На зов Иннокентия Илья-пророк принес дождь. И хлынул он, как мгла непроглядная, прямо на склоненные головы. Два часа подряд стояла толпа под ливнем. А когда снова выглянуло умытое солнце, она радостно улыбнулась старому шуту, искусному предателю бедняцких полей. Стоя прямо в грязи, толпа ела хлеб, раздаваемый апостолами, и запивала водой.
— Осанна! Осанна! Осанна, спаситель душ наших! Осанна тебе, ты призвал к нам дождь!
Иннокентий правил тризну над двадцатью тысячами своих новых жертв. Прислуживал Герасим со своей женой. Низко гнулся перед ним, низко кланялись и апостолы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Собеседники отошли от колодца и уселись под домом. На дворе серело, и Семен встревожился.
— Пора. Вскоре прибудет Иннокентий, а мы еще ничего не сделали в селах. — Марк тоже поднялся.
— Так ты, Герасим, оставайся здесь и готовь все, а мы пойдем.
Они торопливо вышли со двора, сели в телегу и поехали к Липецкому. Герасим вошел в дом, растолкал Липу и грубо приказал:
— Вынеси к колодцу стол, накрой его ковром и принимайся за обед. У нас будет Иннокентий.
Липа опрометью бросилась на кухню, разбудила наймичку, и вскоре на плите уже что-то шипело и булькало. А Герасим занялся своим — достал самого лучшего, выдержанного вина, чтобы было чем встретить.
День торопился узнать, что это делается в селе Липецком. Он любопытно повис над оврагом, где давно расположились хаты молдаван-переселенцев, а золотое солнце шарило во всех углах, словно высматривая, кто же сегодня остался дома, когда все село на выгоне за церковью. Заглянуло в хаты, осыпало лучами скамьи, углы и нашло только старого Власа, семь лет не встававшего на ноги. Он лежал на лавке. Пусто в домах. Тогда повернулось солнце в другую сторону и щедро осветило выгон, холм за церковью. Повернулось и застыло, удивленное. Там, на выгоне, за церковью, где дорога вползает в тесную улочку, сплошь рассыпался людской муравейник. И стар и мал повернулся к дороге лицом, головы обнажены и блестят на солнце. И стар и мал печально смотрит в синий простор, распростертый над желтыми хлебами. Удивилось солнце и остановилось. А потом стало медленно кружиться над полем, считать головы. Кружилось долго, время за полдень перевалило, а людям все не было счета.
Закружилась голова у дня, и он, опьяненный, опустился за горизонт.
Выспался день и снова свежий, росою умытый, выглянул из-за горы. Выглянул — и снова удивился. Тысячеголовая толпа не расходилась, к ней еще прибавилось из соседних сел. И старое солнце снова принялось считать, снова кружилось до полудня, насилу насчитало двенадцать тысяч голов, что перед ним склонились. Но вскоре солнце закрыла туча. Вначале она возникла облачком, где-то вдалеке, потом стала приближаться и темнеть. И вдруг вся тысячеголовая толпа кинулась навстречу той туче и крикнула во всю мощь:
— Осанна! Осанна! Осанна! Осанна, спаситель наших душ! Осанна, сын господний!
Тысячи ног задвигались по сухой земле. Из-под тысяч ног вырывались маленькие облачка пыли. Тысячи этих облачек поднимались в небо. А толпа бежала, вздымая тучи пыли, что сгущались и совсем закрывали солнце. Народ двигался и двигался, конные, пешие, на телегах, быках; ширился океан человеческих тел, полз через овраг на гору к хутору Герасима длинный извивающийся муравейник. Исчез он в глубоком овраге, снова выполз на бугорок и возле усадьбы Герасима, споткнувшись, остановился.
Не видело старое солнце моря пота и слез, не слышало страшных воплей, что вырывались из уст изнуренных крестьян и сливались в едином нечеловеческом стоне. Не видело этого солнце, как не видело и того, что впереди толпы ехала фигура в черной рясе и клобуке, на вдохновенном окаменевшем лице фосфорическим блеском горели глаза. Ездок внимательно прислушивался к этому стону. Сладостно сверкали его глаза, и улыбались шероховатые розовые уста, с упоением поднимал он голову при каждом новом вопле ошалелых людей. Эта фигура словно упивалась воплями, наслаждалась ими и вдохновлялась, черпая целительную силу из самой глубины этого моря слез и пота. Черная туча, тянувшаяся за каретой, баюкала эту фигуру сонным покачиванием, сладкими мечтами.
Толпа остановилась. Пыль заволокла все вокруг и незаметно оседала на головах серым слоем.
— Благословен бог наш ныне и присно и на веки веков.
Началось длинное богослужение. Долгая нудная служба с тысячами поклонов, тысячами вздохов и угаром ладана. Словно хлеб в поле, склонялись головы то в одну сторону, то в другую. Словно буйный ветер, слышались вздохи, они опускались на землю, а затем вздымались вверх и устремлялись к небу. И летело в засохшую степь такое же вялое и тягучее:
— Домну малаешти, домну малаешти…
А потом проповедь. Длинная вдохновенная проповедь из уст черной фигуры в рясе и клобуке.
— Братья и сестры! Скоро придет на нас кара господня. И нигде нельзя будет спрятаться — только под землей. И нельзя будет нигде напиться — только в освященных мною колодцах. Старайтесь, старайтесь, старайтесь! Господь наш не забывает о вас. Я выпрошу у нашего отца небесного дождик на ваши нивы, урожай на ваши поля. И ознаменую это основанием места святого — Гефсиманского сада и силоамской купели вот здесь, на дворе Герасима. И будет это место служить крепостью молдавскому краю от врагов наших с севера, собирающихся уничтожить веру нашу и церковь нашу. Братья, вскоре пойду я на Голгофу за вас, на муки страшные, уготованные мне императором и его нечестивыми слугами. Но не печальтесь, с вами останутся братья мои и мать моя, богородица Софья, и синклит апостолов моих. Будь послано благословение на ваши головы. Аминь.
Вознеслась рука, освятила колодец. Из первых рядов выбрала двух бородачей, указала на колодец. Схватили они большую бадью и опустили воды набрать. А вытянув бадью, пали на землю. В бадье плавала мать господня с заплаканными глазами.
И сам Иннокентий стал на колени, помолился небу и повернулся к огромной толпе.
— Братья! Сие есть знамение нашей победы. Пусть она защищает вас от всякого зла, а я без страха пойду на муки, уготованные мне за народ мой. Аминь.
И только теперь выглянуло солнце, чтобы в третий раз увидеть изнуренную толпу и пересчитать прибывших вновь. Здесь уже было более двадцати тысяч, и старый шут — плешивое солнце — посмеивалось над великим актером, удачно разыгравшим комедию из подлинной социальной трагедии молдавских крестьян. Выглянуло и повисло маревом. Только оно сегодня мутное. Потому что с запада поднялась небольшая туча и быстро направилась прямо к Липецкому. А позже закрыла собою солнце. Ударил гром. Сверкнула молния, и снова прокатилось по небу что-то страшное, снова и снова сверкала великая сила. На зов Иннокентия Илья-пророк принес дождь. И хлынул он, как мгла непроглядная, прямо на склоненные головы. Два часа подряд стояла толпа под ливнем. А когда снова выглянуло умытое солнце, она радостно улыбнулась старому шуту, искусному предателю бедняцких полей. Стоя прямо в грязи, толпа ела хлеб, раздаваемый апостолами, и запивала водой.
— Осанна! Осанна! Осанна, спаситель душ наших! Осанна тебе, ты призвал к нам дождь!
Иннокентий правил тризну над двадцатью тысячами своих новых жертв. Прислуживал Герасим со своей женой. Низко гнулся перед ним, низко кланялись и апостолы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105