Вода хлынула в кабину, но мы уже давно привязались к бочке, правда так, чтобы можно было легко стряхнуть с себя путы, начни и она тонуть. Наши спутники молча наблюдали за нами и тоже привязались к мачте. Минут за десять до гибели шхуны они спустили на воду мачту, как шлюпку, оседлали ее, и она заплясала на темных, с серебристыми шапками волнах. Не прошло и минуты, как они исчезли из виду. Больше мы не говорили о них и не смотрели в их сторону.
Очень скоро весь корпус шхуны ушел под воду. Еще какое-то время мы ощущали ступнями крышу кабины. Бочка служила отличным поплавком, и мы держались в воде стоймя. Вода, однако, была ледяная. Волны хлестали в лицо, и это было особенно обидно. Зато страха как не бывало; наверное, он у меня весь иссяк, когда меня чуть не смыло с кабины.
Вдруг мы почувствовали, что плывем. Последний закуток в шхуне налился водой, и она камнем пошла на дно.
— Одной дырявой калошей меньше, — мрачно сказал Пэт.
Больше мы не сказали ни слова, берегли дыхание: нам предстояла нелегкая борьба. Бочка нас держала, но все равно приходилось грести свободной рукой, не то мы бы барахтались на одном месте до второго пришествия или пока, совсем обессиленные, не пошли бы ко дну прямо на борт затонувшей шхуны. Хотя мне, признаться, не хотелось бы ни живому, ни мертвому еще раз увидеть ее.
К счастью, начался прилив. Минут десять спустя мы почувствовали, что нас куда-то несет. По-моему, несло нас в сторону далекой Америки. Волны вокруг вздымались, как горы, и берега не было видно, хотя он был где-то неподалеку. Луна все светила, и мы отлично видели друг друга, что немного утешало нас в нашем бедственном положении!
Странное дело: пока мы боролись с волнами, унывать было некогда, но вот ветер стих, волны стали катиться плавно, неторопливо, и на меня вдруг напало глубокое безразличие ко всему. Я глядел на руку, вцепившуюся в веревку: рука была длинная, как весло, и ныла тупой застарелой болью. Внутренний голос уговаривал меня сдаться. Рука твердила: «Разожми пальцы, отпусти веревку, мне очень, очень больно». Уйти вниз, в мягкую, убаюкивающую пучину, и спать, спать…
Я выпустил веревку. Какое блаженство — боль сразу унялась. Но, как только голова моя нырнула в воду, я мгновенно очнулся. К счастью, я был привязан к бочке; дернулся вверх, подняв фонтан брызг, и, отплевываясь, вырвал не только голову, но и плечи из водяного плена. Но в тот миг, когда я сдался и пошел было ко дну, я ощутил под ногами землю.
Однако прошла еще целая вечность, пока мы выбрались на берег. Хотя шторм прекратился, огромные валы с грохотом катились на песчаную отмель, бурля и вскипая пенистыми барашками. Каждый раз, когда мы уже, казалось, крепко стояли на ногах, обратная волна подхватывала нас и тащила в море, покуда не поспевала новая и не волокла обратно к берегу. Мы ударялись головой о бочку и друг о друга, кувыркались, как клоуны в цирке, глотали горько-соленую воду. Раз десять нас почти совсем выносило на берег и снова утягивало в море; наконец мы поняли: нам мешает добрая наша спасительница — бочка. Когда в следующий раз нас смыло волной в море, мы выскользнули из веревочных петель и забарахтались на волнах, держась только взмахами рук. Секунду-другую мы были без движения, но вот набежала новая волна, и мы опять устремились к берегу. Очутившись в хаосе клокочущей воды, мы с Пэтом отдались на волю судьбы. Без бочки я чувствовал себя совсем беспомощным. Бурливая, грохочущая вода волокла меня лицом вниз по песчаному дну. Я попытался перевернуться, чувствуя, что волна теряет напор. Вот она покатилась вспять, и я остался лежать на песке. Напрягши последние силы, я пополз прочь, подальше от коварной стихии. Я полз еле-еле, чувствуя боль в каждой клеточке моего тела. Добравшись до сухого, я распластался на мягком песке, вытянувшись во весь рост.
Но беспокойство не покидало меня. Надо было сделать что-то еще. Вряд ли понимая, что делаю, я приподнял голову и оглянулся: Пэт медленно подползал ко мне. Вот он совсем рядом, растянулся, как и я, на песке. Меня охватила блаженная истома, какой я никогда прежде не испытывал. Я почувствовал, как рука Пэта коснулась меня, и в тот же миг я забылся глубоким сном.
Разбудило меня солнце и тишина. После оглушающего рева волн, который преследовал и во сне, тишина показалась чем-то странным и даже противоестественным.
Волны набегали на песок с тихим шуршанием, которое прерывалось на миг, пока волна переводила дух перед обратным бегом. Я поднял голову и увидел огромный песчаный пляж. В одном его конце вода у самого берега была усеяна скалами, облепленными водорослями. На одной скале я увидел Пэта: он нагнулся низко к воде, что-то высматривая. За мной возвышались поросшие травой дюны. Песок был белый, как мраморный. И вся картина была такая мирная, такая незыблемая, что после пережитого ночью ужаса я буквально захлебнулся от восторга.
Я еле-еле поднялся на ноги: ныло все тело, все суставы. Я поковылял к Пэту и вскоре почувствовал, что боль с каждым шагом утихает. Подойдя ближе, я увидел, что Пэт смотрит на меня и смеется. Ничего удивительного: я шел враскорячку, как огромная дикая утка, не привыкшая к ходьбе. Мои суставы потеряли подвижность, как у древнего старика. С того дня я никогда не смеялся больше над нашими стариками, которые, ковыляя, выходили на инишронскую пристань погреть старые кости на солнышке.
Пэт сказал мне, что он проснулся полчаса назад.
— Я тоже сначала не мог двинуть ни рукой, ни ногой, — сказал он. — Это скоро пройдет. Ах, Дэнни, как все-таки прекрасна жизнь!
Подол рубахи у него был полон моллюсков. Но мы не стали их есть, несмотря на голод: такие они были холодные и неаппетитные на вид. Пэт пустил их обратно в воду, и они дружно забулькали, радуясь освобождению.
Море лежало спокойное, серо-голубое, как выцветший ситец. Вдали тянулась гладкая полоса течения. По ней плыл парусник, который казался птицей, потому что границы между морем и небом нельзя было различить. Судя по солнцу, было часов около восьми утра. Мы с Пэтом подумали, нет ли поблизости дома, где горел бы очаг, вкусно пахло хлебом, где нас угостили бы молоком, дали сухую одежду и откуда можно было бы сообщить на Инишрон, что мы живы.
— Наши, конечно, думают, что мы утонули. Ведь полиция Клифдена уже наверняка сообщила на Инишрон, что мы до них не добрались.
Хотя нас тревожила судьба наших спутников, мы до сих пор не обмолвились о них ни словом. И тут я рассказал Пэту о своих подозрениях: никакие они не полицейские, а сообщники Майка Коффи. Мои слова как громом поразили Пэта. Разговаривая, мы не заметили, как вышли на траву. Повернувшись к морю, Пэт угрюмо проговорил:
— Так ты говоришь, родные могли бы никогда больше не увидеть нас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Очень скоро весь корпус шхуны ушел под воду. Еще какое-то время мы ощущали ступнями крышу кабины. Бочка служила отличным поплавком, и мы держались в воде стоймя. Вода, однако, была ледяная. Волны хлестали в лицо, и это было особенно обидно. Зато страха как не бывало; наверное, он у меня весь иссяк, когда меня чуть не смыло с кабины.
Вдруг мы почувствовали, что плывем. Последний закуток в шхуне налился водой, и она камнем пошла на дно.
— Одной дырявой калошей меньше, — мрачно сказал Пэт.
Больше мы не сказали ни слова, берегли дыхание: нам предстояла нелегкая борьба. Бочка нас держала, но все равно приходилось грести свободной рукой, не то мы бы барахтались на одном месте до второго пришествия или пока, совсем обессиленные, не пошли бы ко дну прямо на борт затонувшей шхуны. Хотя мне, признаться, не хотелось бы ни живому, ни мертвому еще раз увидеть ее.
К счастью, начался прилив. Минут десять спустя мы почувствовали, что нас куда-то несет. По-моему, несло нас в сторону далекой Америки. Волны вокруг вздымались, как горы, и берега не было видно, хотя он был где-то неподалеку. Луна все светила, и мы отлично видели друг друга, что немного утешало нас в нашем бедственном положении!
Странное дело: пока мы боролись с волнами, унывать было некогда, но вот ветер стих, волны стали катиться плавно, неторопливо, и на меня вдруг напало глубокое безразличие ко всему. Я глядел на руку, вцепившуюся в веревку: рука была длинная, как весло, и ныла тупой застарелой болью. Внутренний голос уговаривал меня сдаться. Рука твердила: «Разожми пальцы, отпусти веревку, мне очень, очень больно». Уйти вниз, в мягкую, убаюкивающую пучину, и спать, спать…
Я выпустил веревку. Какое блаженство — боль сразу унялась. Но, как только голова моя нырнула в воду, я мгновенно очнулся. К счастью, я был привязан к бочке; дернулся вверх, подняв фонтан брызг, и, отплевываясь, вырвал не только голову, но и плечи из водяного плена. Но в тот миг, когда я сдался и пошел было ко дну, я ощутил под ногами землю.
Однако прошла еще целая вечность, пока мы выбрались на берег. Хотя шторм прекратился, огромные валы с грохотом катились на песчаную отмель, бурля и вскипая пенистыми барашками. Каждый раз, когда мы уже, казалось, крепко стояли на ногах, обратная волна подхватывала нас и тащила в море, покуда не поспевала новая и не волокла обратно к берегу. Мы ударялись головой о бочку и друг о друга, кувыркались, как клоуны в цирке, глотали горько-соленую воду. Раз десять нас почти совсем выносило на берег и снова утягивало в море; наконец мы поняли: нам мешает добрая наша спасительница — бочка. Когда в следующий раз нас смыло волной в море, мы выскользнули из веревочных петель и забарахтались на волнах, держась только взмахами рук. Секунду-другую мы были без движения, но вот набежала новая волна, и мы опять устремились к берегу. Очутившись в хаосе клокочущей воды, мы с Пэтом отдались на волю судьбы. Без бочки я чувствовал себя совсем беспомощным. Бурливая, грохочущая вода волокла меня лицом вниз по песчаному дну. Я попытался перевернуться, чувствуя, что волна теряет напор. Вот она покатилась вспять, и я остался лежать на песке. Напрягши последние силы, я пополз прочь, подальше от коварной стихии. Я полз еле-еле, чувствуя боль в каждой клеточке моего тела. Добравшись до сухого, я распластался на мягком песке, вытянувшись во весь рост.
Но беспокойство не покидало меня. Надо было сделать что-то еще. Вряд ли понимая, что делаю, я приподнял голову и оглянулся: Пэт медленно подползал ко мне. Вот он совсем рядом, растянулся, как и я, на песке. Меня охватила блаженная истома, какой я никогда прежде не испытывал. Я почувствовал, как рука Пэта коснулась меня, и в тот же миг я забылся глубоким сном.
Разбудило меня солнце и тишина. После оглушающего рева волн, который преследовал и во сне, тишина показалась чем-то странным и даже противоестественным.
Волны набегали на песок с тихим шуршанием, которое прерывалось на миг, пока волна переводила дух перед обратным бегом. Я поднял голову и увидел огромный песчаный пляж. В одном его конце вода у самого берега была усеяна скалами, облепленными водорослями. На одной скале я увидел Пэта: он нагнулся низко к воде, что-то высматривая. За мной возвышались поросшие травой дюны. Песок был белый, как мраморный. И вся картина была такая мирная, такая незыблемая, что после пережитого ночью ужаса я буквально захлебнулся от восторга.
Я еле-еле поднялся на ноги: ныло все тело, все суставы. Я поковылял к Пэту и вскоре почувствовал, что боль с каждым шагом утихает. Подойдя ближе, я увидел, что Пэт смотрит на меня и смеется. Ничего удивительного: я шел враскорячку, как огромная дикая утка, не привыкшая к ходьбе. Мои суставы потеряли подвижность, как у древнего старика. С того дня я никогда не смеялся больше над нашими стариками, которые, ковыляя, выходили на инишронскую пристань погреть старые кости на солнышке.
Пэт сказал мне, что он проснулся полчаса назад.
— Я тоже сначала не мог двинуть ни рукой, ни ногой, — сказал он. — Это скоро пройдет. Ах, Дэнни, как все-таки прекрасна жизнь!
Подол рубахи у него был полон моллюсков. Но мы не стали их есть, несмотря на голод: такие они были холодные и неаппетитные на вид. Пэт пустил их обратно в воду, и они дружно забулькали, радуясь освобождению.
Море лежало спокойное, серо-голубое, как выцветший ситец. Вдали тянулась гладкая полоса течения. По ней плыл парусник, который казался птицей, потому что границы между морем и небом нельзя было различить. Судя по солнцу, было часов около восьми утра. Мы с Пэтом подумали, нет ли поблизости дома, где горел бы очаг, вкусно пахло хлебом, где нас угостили бы молоком, дали сухую одежду и откуда можно было бы сообщить на Инишрон, что мы живы.
— Наши, конечно, думают, что мы утонули. Ведь полиция Клифдена уже наверняка сообщила на Инишрон, что мы до них не добрались.
Хотя нас тревожила судьба наших спутников, мы до сих пор не обмолвились о них ни словом. И тут я рассказал Пэту о своих подозрениях: никакие они не полицейские, а сообщники Майка Коффи. Мои слова как громом поразили Пэта. Разговаривая, мы не заметили, как вышли на траву. Повернувшись к морю, Пэт угрюмо проговорил:
— Так ты говоришь, родные могли бы никогда больше не увидеть нас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40