В первый вечер коренная родня, потом — дальняя и ближние соседи и, наконец, цеховой «пензион», то есть товарищи по цеху, вышедшие на пенсию.
Жених и невеста терпеливо высидели все три сеанса, исправно целуясь, когда кричали «горько», и терпеливо выслушивали длинные здравицы, напутствия и солоноватые присловицы.
Ничего не поделаешь, все это делается от чистого сердца, да и нельзя обидеть дедушку с бабушкой и старика Красноперова. Потому что свадебные торжества молодой четы Векшегоновых были торжествами стариков.
Степанида Лукинична каждый раз надевала новое платье, а в последний вечер дважды сменила свой туалет. Возраст не помешал ей наряжаться в яркое и светлое, а быстрые ноги позволили пройтись белой утушкой в «барыне» и уморить своего кавалера Макара Петровича Логинова в «полечке». Он франтовато подстриг свои седые усы, как две зубные щёточки, а бороду клинышком и показывал, «какие кренделя ещё могут выводить его циркуля в остроносых чибриках».
Вспомнились и старые игры. Старики садились на пол, как в лодку, и гребли вместо весел ухватами, помелом, хлебной лопатой и пели «Из-за острова на стрежень…». Ийя не отказалась быть княжной. Её схватил в охапку тот же Макар Логинов, изображая Разина. Он театрально пропел «и за борт её бросает в набежавшую волну» и бросил Ийю на руки Алексею.
Помниться будет дорогим гостям векшегоновская свадебка. Будет что рассказать старикам о весёлом пиршестве. Да и молодые не забудут о трехдневном пире, где метровые пироги тягались румяностью да сладостью с шаньгами всех сортов и видов, а шаньги никли перед горой блинов, а гора блинов пятилась со стола, когда появлялись разукрашенные ранней зеленью тетерева и глухари, гуси и утки, а потом заправские меды, добытые в далёкой кержацкой деревне, где все ещё хранились тайны приготовления древних питий.
Повытряхнула стариков Векшегоновых эта свадьба. А им горя мало.
— С голоду не помрём, по миру не пойдём… А если нехватка случится, старую баню на дрова продадим, и опять гулять можно, — шутит Иван Ермолаевич.
Помниться будет Алёшина свадьба и Лидочке Сперанской.
Нарядный и молодцеватый Николай Олимпиевич Гладышев весь вечер танцевал с Лидочкой. Танцевал «вальяжно и марьяжно», как справедливо заметил Роман Иванович Векшегонов. Заметив так, он взял бутылку шампанского и сказал:
— А нет ли в тебе, Николай, какой-то схожести с этим вином?
— В чем же, Роман, такая схожесть? — мягко, но заинтересованно спросил Николай Олимпиевич.
— А ты сам догадайся, — сказал Роман Иванович и улыбнулся Лидочке. — И чего вы только смотрите на эту «бутыль при белом жилете»? Взяли да и свернули бы головку вот так…
Тут Роман Иванович освободил от проволоки бутылку шампанского. Раздался хлопок. Тёплое вино хлынуло наружу. А Роман Иванович, довольный этим, снова обратился к Лидочке:
— И кто бы мог подумать, что в этой бутыли столько силы, столько игры? Позвольте вам налить, Лидия Петровна, и предложить выпить вместе со всеми дорогими гостями за то, что всем нам давно в голову приходит, да на язык перейти побаивается.
— Спасибо за тост, Роман Иванович, — сказала Лидочка и повернулась к Николаю Олимпиевичу: — За благополучное выполнение плана нашего завода в этом месяце!
Такой поворот всем очень понравился. Добрый смех прозвучал за столом, а Роман Иванович, далее не сумев удержаться на высоте изящной словесности, сказал Николаю Олимпиевичу:
— Не играл бы в прятки сам с собой. Да не боялся бы осуждения, которого нет. Погляди людям в глаза — и увидишь, что все тебе, байбаку-вдовцу, хотят счастья.
И все захлопали, закричали «правильно», а кто-то потребовал даже проголосовать предложение Романа Ивановича.
Николай Олимпиевич хотя и пытался свести это на шутку, но это ему не удалось.
— Теперь тебе и провожать Лидию Петровну, — сказал в конце вечера Роман Иванович.
— Я бы и сам догадался, Роман, — оправдывался Гладышев.
Николай Олимпиевич и Лидочка оказались на улице. Он взял её под руку. Дома спали. На улицах ни души. Он да она. Он — такой притихший, боязливо вздыхающий. А она — лёгкая, уверенная, посмелевшая.
— Не обращайте внимания, Николай Олимпиевич… Мало ли что болтают на свадьбах…
— Разумеется, это так, Лидочка… Но если болтовня находит отклик в твоей душе и ты хочешь повторить её всерьёз, то что тогда?
Сердце Лидочки затрепетало, а она спокойнехонько сказала:
— Я, право, не знаю, что тогда.
— И я не знаю…
— Тогда спросим у других, — послышался упавший голос Лидочки, а потом она как-то строго и наставительно сказала: — Но во всех случаях не стоит ходить в расстёгнутом пальто.
Лидочка остановилась и принялась старательно застёгивать на все пуговицы пальто Николая Олимпиевича.
И кажется, все уже было ясно. И кажется, ничто не мешало Николаю Олимпиевичу продолжить начатое сегодня Романом Ивановичем Векшегоновым. Лидочка так была готова к этому. Одно движение, одно слово и…
Этого не произошло. Застенчивость и, может быть, что-то более значительное не позволяли Николаю Олимпиевичу признаться в своих желаниях.
— Благодарю вас, Лидочка, — сказал он после того, как Лида застегнула последнюю пуговицу его пальто. — Мне так приятны ваши заботы. Мне так льстит ваше внимание ко мне, и я так счастлив возможности идти с вами рядом. Иногда я рисую себе таким вероятным наше…
Тут он, не договорив, принялся раскуривать потухшую трубку. А раскурив её, потерял течение своих мыслей и кратко заключил:
— Люди должны быть благоразумны!
— Несомненно, — согласилась Лидочка и, подняв у своего пальто воротник, ушла в него.
Была Лида, и нет её.
Может быть, он и прав. Может быть… Но хочется, так хочется думать, что Николай Олимпиевич не верит своей «правоте».
23
Ийя настояла на своём. Алексей согласился отправиться в Гагру. Билеты заказаны. Укладывается багаж. Маленький Алёша сидит, притихший, на скамеечке за старым фикусом.
Ему оба пра и дядя Серёжа внушили, как необходимо маме и папе поехать в Гагру, куда не пускают маленьких. Алёша пообещал не плакать и не скучать. Пообещав все это, он старается теперь держать своё обещание. Но он еле сдерживает себя.
Почему он должен остаться с холодным стеклом в рамке, откуда смотрит его папа? Он уже достаточно нагляделся на этот портрет, когда не знал и не видел живого папу. А теперь он встретился с ним и узнал, какие у него тёплые и чуть колюченькие щеки и какой большой и такой гладкий лоб. Зачем же он снова должен жить с неживым отцом в рамке и слюнявить холодное стекло?
Неужели мама не понимает, что ему трудно ждать, когда папа уходит даже на минутку? Она купила медведя, который рычит, и электрический фонарик… Зачем ему этот фонарик и этот медведь без отца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Жених и невеста терпеливо высидели все три сеанса, исправно целуясь, когда кричали «горько», и терпеливо выслушивали длинные здравицы, напутствия и солоноватые присловицы.
Ничего не поделаешь, все это делается от чистого сердца, да и нельзя обидеть дедушку с бабушкой и старика Красноперова. Потому что свадебные торжества молодой четы Векшегоновых были торжествами стариков.
Степанида Лукинична каждый раз надевала новое платье, а в последний вечер дважды сменила свой туалет. Возраст не помешал ей наряжаться в яркое и светлое, а быстрые ноги позволили пройтись белой утушкой в «барыне» и уморить своего кавалера Макара Петровича Логинова в «полечке». Он франтовато подстриг свои седые усы, как две зубные щёточки, а бороду клинышком и показывал, «какие кренделя ещё могут выводить его циркуля в остроносых чибриках».
Вспомнились и старые игры. Старики садились на пол, как в лодку, и гребли вместо весел ухватами, помелом, хлебной лопатой и пели «Из-за острова на стрежень…». Ийя не отказалась быть княжной. Её схватил в охапку тот же Макар Логинов, изображая Разина. Он театрально пропел «и за борт её бросает в набежавшую волну» и бросил Ийю на руки Алексею.
Помниться будет дорогим гостям векшегоновская свадебка. Будет что рассказать старикам о весёлом пиршестве. Да и молодые не забудут о трехдневном пире, где метровые пироги тягались румяностью да сладостью с шаньгами всех сортов и видов, а шаньги никли перед горой блинов, а гора блинов пятилась со стола, когда появлялись разукрашенные ранней зеленью тетерева и глухари, гуси и утки, а потом заправские меды, добытые в далёкой кержацкой деревне, где все ещё хранились тайны приготовления древних питий.
Повытряхнула стариков Векшегоновых эта свадьба. А им горя мало.
— С голоду не помрём, по миру не пойдём… А если нехватка случится, старую баню на дрова продадим, и опять гулять можно, — шутит Иван Ермолаевич.
Помниться будет Алёшина свадьба и Лидочке Сперанской.
Нарядный и молодцеватый Николай Олимпиевич Гладышев весь вечер танцевал с Лидочкой. Танцевал «вальяжно и марьяжно», как справедливо заметил Роман Иванович Векшегонов. Заметив так, он взял бутылку шампанского и сказал:
— А нет ли в тебе, Николай, какой-то схожести с этим вином?
— В чем же, Роман, такая схожесть? — мягко, но заинтересованно спросил Николай Олимпиевич.
— А ты сам догадайся, — сказал Роман Иванович и улыбнулся Лидочке. — И чего вы только смотрите на эту «бутыль при белом жилете»? Взяли да и свернули бы головку вот так…
Тут Роман Иванович освободил от проволоки бутылку шампанского. Раздался хлопок. Тёплое вино хлынуло наружу. А Роман Иванович, довольный этим, снова обратился к Лидочке:
— И кто бы мог подумать, что в этой бутыли столько силы, столько игры? Позвольте вам налить, Лидия Петровна, и предложить выпить вместе со всеми дорогими гостями за то, что всем нам давно в голову приходит, да на язык перейти побаивается.
— Спасибо за тост, Роман Иванович, — сказала Лидочка и повернулась к Николаю Олимпиевичу: — За благополучное выполнение плана нашего завода в этом месяце!
Такой поворот всем очень понравился. Добрый смех прозвучал за столом, а Роман Иванович, далее не сумев удержаться на высоте изящной словесности, сказал Николаю Олимпиевичу:
— Не играл бы в прятки сам с собой. Да не боялся бы осуждения, которого нет. Погляди людям в глаза — и увидишь, что все тебе, байбаку-вдовцу, хотят счастья.
И все захлопали, закричали «правильно», а кто-то потребовал даже проголосовать предложение Романа Ивановича.
Николай Олимпиевич хотя и пытался свести это на шутку, но это ему не удалось.
— Теперь тебе и провожать Лидию Петровну, — сказал в конце вечера Роман Иванович.
— Я бы и сам догадался, Роман, — оправдывался Гладышев.
Николай Олимпиевич и Лидочка оказались на улице. Он взял её под руку. Дома спали. На улицах ни души. Он да она. Он — такой притихший, боязливо вздыхающий. А она — лёгкая, уверенная, посмелевшая.
— Не обращайте внимания, Николай Олимпиевич… Мало ли что болтают на свадьбах…
— Разумеется, это так, Лидочка… Но если болтовня находит отклик в твоей душе и ты хочешь повторить её всерьёз, то что тогда?
Сердце Лидочки затрепетало, а она спокойнехонько сказала:
— Я, право, не знаю, что тогда.
— И я не знаю…
— Тогда спросим у других, — послышался упавший голос Лидочки, а потом она как-то строго и наставительно сказала: — Но во всех случаях не стоит ходить в расстёгнутом пальто.
Лидочка остановилась и принялась старательно застёгивать на все пуговицы пальто Николая Олимпиевича.
И кажется, все уже было ясно. И кажется, ничто не мешало Николаю Олимпиевичу продолжить начатое сегодня Романом Ивановичем Векшегоновым. Лидочка так была готова к этому. Одно движение, одно слово и…
Этого не произошло. Застенчивость и, может быть, что-то более значительное не позволяли Николаю Олимпиевичу признаться в своих желаниях.
— Благодарю вас, Лидочка, — сказал он после того, как Лида застегнула последнюю пуговицу его пальто. — Мне так приятны ваши заботы. Мне так льстит ваше внимание ко мне, и я так счастлив возможности идти с вами рядом. Иногда я рисую себе таким вероятным наше…
Тут он, не договорив, принялся раскуривать потухшую трубку. А раскурив её, потерял течение своих мыслей и кратко заключил:
— Люди должны быть благоразумны!
— Несомненно, — согласилась Лидочка и, подняв у своего пальто воротник, ушла в него.
Была Лида, и нет её.
Может быть, он и прав. Может быть… Но хочется, так хочется думать, что Николай Олимпиевич не верит своей «правоте».
23
Ийя настояла на своём. Алексей согласился отправиться в Гагру. Билеты заказаны. Укладывается багаж. Маленький Алёша сидит, притихший, на скамеечке за старым фикусом.
Ему оба пра и дядя Серёжа внушили, как необходимо маме и папе поехать в Гагру, куда не пускают маленьких. Алёша пообещал не плакать и не скучать. Пообещав все это, он старается теперь держать своё обещание. Но он еле сдерживает себя.
Почему он должен остаться с холодным стеклом в рамке, откуда смотрит его папа? Он уже достаточно нагляделся на этот портрет, когда не знал и не видел живого папу. А теперь он встретился с ним и узнал, какие у него тёплые и чуть колюченькие щеки и какой большой и такой гладкий лоб. Зачем же он снова должен жить с неживым отцом в рамке и слюнявить холодное стекло?
Неужели мама не понимает, что ему трудно ждать, когда папа уходит даже на минутку? Она купила медведя, который рычит, и электрический фонарик… Зачем ему этот фонарик и этот медведь без отца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46