Что касается Бальтазара, то учитывая его юный возраст, его оставили гнить в темнице. Но тяжелее всего он переживал не нестерпимые условия своего содержания и даже не осознание того факта, что предательство фламандца угрожало арестом его друзей в Кобурге. Разлученный с учителем, он мечтал раскрыть свое измученное сердце в общении с Урсулой, но казалось, все о нем забыли, так как ни она, ни отец, ни Валентина, ни его брат-близнец больше к нему не являлись.
Позже Бальтазар Кобер опишет в «Книге изгнанника» то, что он назовет своими первыми «главными встречами в стране отсутствия» – она станет свидетельством гнетущего отчаяния, пережитого им в этой страшной яме, и тех испытаний, которые вынесло его больное сознание, пока продолжалась эта «нескончаемая ночь души».
«На сороковой день, когда я шел через пустыню, где даже песок был весь выметен, я встретил человека высокого роста, и он обратился ко мне со словами:
– Заблудший сын племени с двумястами сосцов, ты, чьи отец и мать умерли в муках, есть ли у тебя жена и потомство?
Я ответил:
– Нет у меня ни жены, ни потомства.
Он спросил опять:
– Ты, у кого нет ни жены, ни потомства, убогий и лишенный корней, похожий на лист, оторвавшийся от дерева, на что ты можешь надеяться?
Я ответил:
– Господин, вы разговариваете со мной, а значит, я здесь не один.
Он увел меня еще дальше в пустыню и говорил мне так:
– Ничей сын и отец пустоты, ты уже не больше, чем скелет. Вскоре твои кости высохнут и рассыплются в пыль. Какая будет разница между тобой и пустыней? Посмотри на звезды в небе. Они еще сияют, но как только ты прекратишь дышать, они погаснут и превратятся в лед. Даже солнце и луна исчезнут. Небо будет пустым, и это случится уже завтра, ибо время, кажущееся тебе огромным, – это всего лишь миг.
Я простерся ниц в пустыне и спросил:
– Если мой голос еще звучит, господин, и ты его слушаешь, значит, вся эта смерть и вся эта пустота, которые разверзлись справа и слева от меня, словно бездны, еще не превратили в камень последнее эхо от человека, не сгибающего спину в своем убожестве и страдании.
Он поднял меня и молвил:
– Ты не сгибаешь спину в своем одиночестве. И поэтому ты простерся ниц. Но хоть ты и одинок, твой голос дошел до меня через множество мертвецов, через множество пустот, как будто сильный ветер донес его до моих ушей. И я тебе говорю, ничей сын, отец пустоты: так как ты не сгибаешь спину в своем одиночестве и в своей простертости ниц, найдется отец, который примет тебя на краю твоей жизни, найдутся дети, которые будут поздравлять тебя на пиру, а звезды, луна и солнце вновь засияют в небе и будут там сверкать, искриться.
Я сказал этому человеку:
– Вот уже семь месяцев и сорок дней, как я пребываю в этой пустыне. Надо ли мне будет бродить столько же времени, чтобы отыскать воду и тех, которые ее пьют?
Он мне ответил:
– Вот уже семь раз по сорок дней и семь раз по сорок ночей, как ты бродишь по этой пустыне, где даже песок не задерживается, Но ты остаешься. Ты более цепок, чем ежевика и чертополох. Ничто не вырвет тебя из этой безводной почвы, ведь она тебе подходит.
В гневе я закричал:
– Кто смеет думать, будто бы я прилип к этой пустыне, как лишайник к своему камню? Неужели ради развлечения семь раз по сорок дней и семь раз по сорок ночей бродил я в этой тюрьме без стен, которой нет конца? Господин, ты знаешь, что я хочу отсюда выбраться, ибо если я чему-то и верен, так это желанию вернуться в свой родной край. Вот уже бесчисленное множество дней, как я не разговаривал на языке тех, которые произвели меня на свет.
Тогда он еще глубже увел меня в пустыню и так мне сказал:
– Видишь, насколько ты отделился от самого себя. У тебя нет больше имени, и знающие тебя не оборачиваются больше, когда ты проходишь. В зеркале ты не узнаешь своего лица. Ты спрашиваешь: «Кто это такой?»
И пришла ночь, и в небе я не увидел луны и звезд. Я понял, что разговаривавший со мной ушел. Свет, который освещал пустыню, исходил от него. Он ушел и воцарился мрак. Жгучий холод растекся по земле и пробрал меня до костей.
И тогда из глубины моего отчаянья поднялся древний стон и излился в таких словах:
– У тебя нет больше имени. У тебя его выдернули, словно зуб, и ты сейчас похож на безумца, наклоняющегося то вправо, то влево, или на пьяницу, не понимающего смысла своих собственных слов. У тебя нет больше лица. У тебя его оторвали, и тебе было так больно, что, казалось, ты сгораешь на вселенском костре, а сейчас на тебя словно одели кровавую маску, где ползают мухи, откладывая свои яйца, и где кишат черви. У тебя нет взгляда. Твои глаза вырвали под аккомпанемент пронзительных криков, эхо от которых до сих пор разносится по долине, отраженное от гор, и ты сейчас слеп, погруженный в самую черную тьму, какая только может быть, так как ты не видишь даже этого черного цвета. Чего же ты хочешь? У камней есть руки, рот, нос, уши и глаза, которых у тебя нет. Они слышат в самой своей глубине зов, которого ты не слышишь. Они различают свет, о существовании которого ты даже не догадываешься. Потому что у тебя нет больше имени, нет больше лица, ты потерял свой взгляд. Ты от всех отделен. Кто бросит тебе веревку, чтобы вытащить тебя на поверхность?
И я остался в этой ночи, чернейшей из всех ночей, остался в пустыне, где даже песок удержаться не может, замерзший и голый, словно недоношенный ребенок, которого плохая мать родила и бросила на произвол судьбы. И там, стыдясь самого себя, я бродил без цели вплоть до той минуты, когда, споткнувшись, упал на голые камни и остался там лежать, распростертый, похожий на рыбу, выброшенную на песок приливом. Я вопросил:
– О голос, только что звучавший из глубины моей груди, как ты был несправедлив ко мне! Но ты ко мне обращался, ты говорил, а теперь ты молчишь. Возвратись в мою грудь, обвиняй меня! Говори мне об одиночестве. Но, по крайней мере, ты будешь со мной, ты разделишь мое одиночество.
– И ты тоже оставь сам себя в одиночестве! – прозвучал страшный голос, и оттуда, из темной бездны, я ему ответил:
– Как я могу выйти из этого человека? И кто должен выйти? Чем я отличаюсь от того, кто я есть?
Но никто не отозвался, никто мне не ответил ни извне, ни изнутри. Я скрючился, оборотившись лицом к себе, как ребенок во чреве матери и сказал:
– Как я устал – большую усталость и вообразить себе невозможно. Пришли веятели и сломали мне спину. И нет такой частички моего тела, которая бы не возопила, обращаясь к смерти: «Забери меня! Приди и освободи!» И все же мой голос звучит, может быть, в последний раз. Каждое мое слово ранит мне горло, как клинок шпаги. Но в этом издевательском месте, где я погребен, еще более черном, чем труп престарелого пса, я разговариваю, и я слышу свой голос, который бормочет в мертвой тиши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Позже Бальтазар Кобер опишет в «Книге изгнанника» то, что он назовет своими первыми «главными встречами в стране отсутствия» – она станет свидетельством гнетущего отчаяния, пережитого им в этой страшной яме, и тех испытаний, которые вынесло его больное сознание, пока продолжалась эта «нескончаемая ночь души».
«На сороковой день, когда я шел через пустыню, где даже песок был весь выметен, я встретил человека высокого роста, и он обратился ко мне со словами:
– Заблудший сын племени с двумястами сосцов, ты, чьи отец и мать умерли в муках, есть ли у тебя жена и потомство?
Я ответил:
– Нет у меня ни жены, ни потомства.
Он спросил опять:
– Ты, у кого нет ни жены, ни потомства, убогий и лишенный корней, похожий на лист, оторвавшийся от дерева, на что ты можешь надеяться?
Я ответил:
– Господин, вы разговариваете со мной, а значит, я здесь не один.
Он увел меня еще дальше в пустыню и говорил мне так:
– Ничей сын и отец пустоты, ты уже не больше, чем скелет. Вскоре твои кости высохнут и рассыплются в пыль. Какая будет разница между тобой и пустыней? Посмотри на звезды в небе. Они еще сияют, но как только ты прекратишь дышать, они погаснут и превратятся в лед. Даже солнце и луна исчезнут. Небо будет пустым, и это случится уже завтра, ибо время, кажущееся тебе огромным, – это всего лишь миг.
Я простерся ниц в пустыне и спросил:
– Если мой голос еще звучит, господин, и ты его слушаешь, значит, вся эта смерть и вся эта пустота, которые разверзлись справа и слева от меня, словно бездны, еще не превратили в камень последнее эхо от человека, не сгибающего спину в своем убожестве и страдании.
Он поднял меня и молвил:
– Ты не сгибаешь спину в своем одиночестве. И поэтому ты простерся ниц. Но хоть ты и одинок, твой голос дошел до меня через множество мертвецов, через множество пустот, как будто сильный ветер донес его до моих ушей. И я тебе говорю, ничей сын, отец пустоты: так как ты не сгибаешь спину в своем одиночестве и в своей простертости ниц, найдется отец, который примет тебя на краю твоей жизни, найдутся дети, которые будут поздравлять тебя на пиру, а звезды, луна и солнце вновь засияют в небе и будут там сверкать, искриться.
Я сказал этому человеку:
– Вот уже семь месяцев и сорок дней, как я пребываю в этой пустыне. Надо ли мне будет бродить столько же времени, чтобы отыскать воду и тех, которые ее пьют?
Он мне ответил:
– Вот уже семь раз по сорок дней и семь раз по сорок ночей, как ты бродишь по этой пустыне, где даже песок не задерживается, Но ты остаешься. Ты более цепок, чем ежевика и чертополох. Ничто не вырвет тебя из этой безводной почвы, ведь она тебе подходит.
В гневе я закричал:
– Кто смеет думать, будто бы я прилип к этой пустыне, как лишайник к своему камню? Неужели ради развлечения семь раз по сорок дней и семь раз по сорок ночей бродил я в этой тюрьме без стен, которой нет конца? Господин, ты знаешь, что я хочу отсюда выбраться, ибо если я чему-то и верен, так это желанию вернуться в свой родной край. Вот уже бесчисленное множество дней, как я не разговаривал на языке тех, которые произвели меня на свет.
Тогда он еще глубже увел меня в пустыню и так мне сказал:
– Видишь, насколько ты отделился от самого себя. У тебя нет больше имени, и знающие тебя не оборачиваются больше, когда ты проходишь. В зеркале ты не узнаешь своего лица. Ты спрашиваешь: «Кто это такой?»
И пришла ночь, и в небе я не увидел луны и звезд. Я понял, что разговаривавший со мной ушел. Свет, который освещал пустыню, исходил от него. Он ушел и воцарился мрак. Жгучий холод растекся по земле и пробрал меня до костей.
И тогда из глубины моего отчаянья поднялся древний стон и излился в таких словах:
– У тебя нет больше имени. У тебя его выдернули, словно зуб, и ты сейчас похож на безумца, наклоняющегося то вправо, то влево, или на пьяницу, не понимающего смысла своих собственных слов. У тебя нет больше лица. У тебя его оторвали, и тебе было так больно, что, казалось, ты сгораешь на вселенском костре, а сейчас на тебя словно одели кровавую маску, где ползают мухи, откладывая свои яйца, и где кишат черви. У тебя нет взгляда. Твои глаза вырвали под аккомпанемент пронзительных криков, эхо от которых до сих пор разносится по долине, отраженное от гор, и ты сейчас слеп, погруженный в самую черную тьму, какая только может быть, так как ты не видишь даже этого черного цвета. Чего же ты хочешь? У камней есть руки, рот, нос, уши и глаза, которых у тебя нет. Они слышат в самой своей глубине зов, которого ты не слышишь. Они различают свет, о существовании которого ты даже не догадываешься. Потому что у тебя нет больше имени, нет больше лица, ты потерял свой взгляд. Ты от всех отделен. Кто бросит тебе веревку, чтобы вытащить тебя на поверхность?
И я остался в этой ночи, чернейшей из всех ночей, остался в пустыне, где даже песок удержаться не может, замерзший и голый, словно недоношенный ребенок, которого плохая мать родила и бросила на произвол судьбы. И там, стыдясь самого себя, я бродил без цели вплоть до той минуты, когда, споткнувшись, упал на голые камни и остался там лежать, распростертый, похожий на рыбу, выброшенную на песок приливом. Я вопросил:
– О голос, только что звучавший из глубины моей груди, как ты был несправедлив ко мне! Но ты ко мне обращался, ты говорил, а теперь ты молчишь. Возвратись в мою грудь, обвиняй меня! Говори мне об одиночестве. Но, по крайней мере, ты будешь со мной, ты разделишь мое одиночество.
– И ты тоже оставь сам себя в одиночестве! – прозвучал страшный голос, и оттуда, из темной бездны, я ему ответил:
– Как я могу выйти из этого человека? И кто должен выйти? Чем я отличаюсь от того, кто я есть?
Но никто не отозвался, никто мне не ответил ни извне, ни изнутри. Я скрючился, оборотившись лицом к себе, как ребенок во чреве матери и сказал:
– Как я устал – большую усталость и вообразить себе невозможно. Пришли веятели и сломали мне спину. И нет такой частички моего тела, которая бы не возопила, обращаясь к смерти: «Забери меня! Приди и освободи!» И все же мой голос звучит, может быть, в последний раз. Каждое мое слово ранит мне горло, как клинок шпаги. Но в этом издевательском месте, где я погребен, еще более черном, чем труп престарелого пса, я разговариваю, и я слышу свой голос, который бормочет в мертвой тиши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55