Здесь говорилось не о том, как преобразовать свинец в золото, а о том, как преобразовать человечество в Небесный Иерусалим, что на данный момент показалось чрезмерным мировоззрению Бальтазара, которого лютеранское воспитание приучило к умеренности, а возможно, и к узости взглядов.
Он мыслил себе так: «Разве возможно, чтобы этот несчастный, падший мир вернулся к своему первобытному величию прежде, чем настанет конец света? Христос пришел и, даже будучи Сыном Божьим, не смог ничего изменить, хоть и принес себя лично в искупительную жертву. Надо, чтобы в мире еще хорошо потрудился Святой Дух. Но и его усилия вряд ли можно считать успешными, стоит только посмотреть на бесчинства, творимые священнослужителями и царями».
Таким образом, когда в конце месяца опять пришел Каммершульце, Бальтазар отвел его в сторону и спросил:
– Если соль сделалась безвкусной, чем мы будем солить?
– Каждый человек – это соль земли, – отвечал ему тот, кого называли алхимиком. – Следуя Христу, ты сам станешь Христом, то есть царем, священнослужителем и пророком, которые есть три фундаментальные качества Адама в союзе с Богом. Понимаешь ли ты это?
– Это понять сложно, – ответил Бальтазар, который не слышал раньше ничего подобного. – Ну вот, например, должен ли я предсказывать будущее?
Алхимик рассмеялся:
– Конечно же, нет, мой юный птенец! Пророк – это тот, кто одухотворен Духом в соединении с мировой Душой. Тебе следует хорошо поразмыслить над этим, так как, ты сам видишь, что, держа пророчество под спудом, Церковь оставила лицом к лицу царя и священнослужителя, императора и папу; и мы видим, что из этого вышло: постоянные распри между империей и духовенством, разъединение светского и духовного там, где они должны быть вместе, и их союз там, где им следовало бы разъединиться. Думал ли ты когда-нибудь, что ислам, основанный на культе пророка, никогда бы не возник, если бы не эта странная забывчивость христианства?
Бальтазар был потрясен. Ему казалось, что перед ним распахнулся занавес и он теперь гораздо глубже видит сущность человеческого бытия. То, что от него требовалось, пугало его, но путь к достижению цели казался не менее захватывающим, чем сама цель. Голова у него немного кружилась. Каммершульце добавил:
– Тот, кому предназначено передать голос Духа, должен иметь простое, смиренное сердце, доступное зову Вечного. Гордец останется немым. Таков смысл этого таинственного зова, который ты ощутил в самых глубоких тайниках своего сердца. Пусть Бог сохранит тебя в этом удивлении, в этой искренности – они предохранят тебя от ложного разума!
Вечером, когда Бальтазар возвращался к матери, петляя по темным улочкам, его настиг Гаспар и пошел с ним рядом.
«Чего ты от меня хочешь?» – спросил Бальтазар.
«Мой дорогой брат, единственное, чего я тебе желаю, так это большого добра. И сначала я скажу тебе вот что: когда ты разговариваешь с Фридрихом Каммершульце, обязательно снимай шляпу. Дальше, не пытайся вообразить себе, что ты будешь иметь какой-то вес в судьбах Империи и Церквей! Мирские люди ничего не знают, кроме своего мира, а ты всегда будешь не от мира сего. Немногие тебя поймут, и однако же их будет достаточно. Главное, ты должен осознать: если ты и заикаешься, то лишь потому, что твои слова идут из самого сердца. Таким образом, как пообещал тебе Паппагалло, ты будешь гораздо более великим оратором, чем самые знаменитые из них, так как ты обратишься к глухим языком немого».
«Чего-то я здесь недопонимаю, – сказал Бальтазар, – похоже, что и на этом свете, и на том весьма интересуются моей персоной. Но если правда, что там, где ты сейчас пребываешь, знают истину даже раньше, чем судьба начертает свой путь, посвети мне хотя бы слабым светом. Что я должен делать?»
«Ты должен писать», – сказал Гаспар.
«А что я буду писать, ведь я ничего не знаю?»
«То, что продиктует тебе Дух. Разве древние пророки были эрудитами, как ректор Франкенберг и доктор Пеккерт? Эти двое слишком много думают, поэтому их мозги раздавлены логикой, которую они себе измыслили и в которой теперь замкнуты. И никакого оттуда выхода! Настоящая крепость, где размышления о Боге беспрерывно и успешно отбивают штурм божественной любви…»
«Актер, плотник, печатник, а теперь еще и писатель!» – думал наш друг, усаживаясь за стол, за которым обедали братья.
Они ласково посмеивались над его рассеянным видом, делали вид, что предполагают, будто бы он влюбился в какую-то девушку.
– Как вам не стыдно! – воскликнула мать. – У нашего брата Бальтазара душа чистая – не то, что у вас! Мудростью зовут женщину, с которой его соединят узы любви!
Братья умолкли и склонились над тарелками. Бальтазару сделалось не по себе. Получалось, что он вроде бы не имеет права влюбиться в девушку, жениться, иметь детей, как Иоганн Сигизмунд!
Именно тогда впервые у него возникла мысль, что он попал в наставленную на него ловушку. Вестники и мертвые объединили усилия, чтобы направлять его к цели, которую он плохо понимал, но которую они тщательно для него избрали. Он был лишь марионеткой в их руках. В первую минуту это предположение глубоко его возмутило. Почему они позволяют себе так бесцеремонно распоряжаться его личностью? И почему он должен смиренно исполнять все, что ему прикажут? Он оставил Дрезден, семинарию, уроки доктора Тобиаса Пеккерта, чтобы обрести свободу; и вот теперь его пытаются подчинить чьей-то чужой воле по-другому, менее прямолинейно, конечно, но как коварно!..
Он порывисто поднялся из-за стола и отправился спать. На верхней площадке лестницы поджидала его Валентина. На этот раз на ней было платье, сшитое из красной и зеленой материи, какие носят крестьянки Котбуса, откуда она была родом. Но прежде чем она успела произнести хотя бы слово, Бальтазар воскликнул:
«О, пожалуйста! Оставьте меня в покое! Разве я у вас что-то просил?»
Она мило улыбнулась, и эта улыбка, которую так часто описывал Бальтазару отец, показалась ему чудесной.
«Дорогой сын Иоганна Сигизмунда, а разве кто-нибудь просил, чтобы мать его родила? А разве кто-нибудь просил, чтобы его произвели на свет в таком месте и в такое время? Мы пребывали в вечном молчании божества, и вот нас выбросило на землю… Кто поставил на нашем пути этот мир?»
Бальтазар остановился и с удивлением уставился на Валентину.
«Кто вас научил ставить такие вопросы?» – поинтересовался он в свою очередь.
«Видишь ли, – начала первая супруга Кобера, – когда трое моих первых детей умерли от красной чумы, а двоих следующих унесла война, хоть им еще не исполнилось и шестнадцати лет, я стала думать, что пути Господни слишком неисповедимы и, похоже, все происходит вообще без Его участия… Я пошла тогда к пастору Фюрстенау и сказала ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Он мыслил себе так: «Разве возможно, чтобы этот несчастный, падший мир вернулся к своему первобытному величию прежде, чем настанет конец света? Христос пришел и, даже будучи Сыном Божьим, не смог ничего изменить, хоть и принес себя лично в искупительную жертву. Надо, чтобы в мире еще хорошо потрудился Святой Дух. Но и его усилия вряд ли можно считать успешными, стоит только посмотреть на бесчинства, творимые священнослужителями и царями».
Таким образом, когда в конце месяца опять пришел Каммершульце, Бальтазар отвел его в сторону и спросил:
– Если соль сделалась безвкусной, чем мы будем солить?
– Каждый человек – это соль земли, – отвечал ему тот, кого называли алхимиком. – Следуя Христу, ты сам станешь Христом, то есть царем, священнослужителем и пророком, которые есть три фундаментальные качества Адама в союзе с Богом. Понимаешь ли ты это?
– Это понять сложно, – ответил Бальтазар, который не слышал раньше ничего подобного. – Ну вот, например, должен ли я предсказывать будущее?
Алхимик рассмеялся:
– Конечно же, нет, мой юный птенец! Пророк – это тот, кто одухотворен Духом в соединении с мировой Душой. Тебе следует хорошо поразмыслить над этим, так как, ты сам видишь, что, держа пророчество под спудом, Церковь оставила лицом к лицу царя и священнослужителя, императора и папу; и мы видим, что из этого вышло: постоянные распри между империей и духовенством, разъединение светского и духовного там, где они должны быть вместе, и их союз там, где им следовало бы разъединиться. Думал ли ты когда-нибудь, что ислам, основанный на культе пророка, никогда бы не возник, если бы не эта странная забывчивость христианства?
Бальтазар был потрясен. Ему казалось, что перед ним распахнулся занавес и он теперь гораздо глубже видит сущность человеческого бытия. То, что от него требовалось, пугало его, но путь к достижению цели казался не менее захватывающим, чем сама цель. Голова у него немного кружилась. Каммершульце добавил:
– Тот, кому предназначено передать голос Духа, должен иметь простое, смиренное сердце, доступное зову Вечного. Гордец останется немым. Таков смысл этого таинственного зова, который ты ощутил в самых глубоких тайниках своего сердца. Пусть Бог сохранит тебя в этом удивлении, в этой искренности – они предохранят тебя от ложного разума!
Вечером, когда Бальтазар возвращался к матери, петляя по темным улочкам, его настиг Гаспар и пошел с ним рядом.
«Чего ты от меня хочешь?» – спросил Бальтазар.
«Мой дорогой брат, единственное, чего я тебе желаю, так это большого добра. И сначала я скажу тебе вот что: когда ты разговариваешь с Фридрихом Каммершульце, обязательно снимай шляпу. Дальше, не пытайся вообразить себе, что ты будешь иметь какой-то вес в судьбах Империи и Церквей! Мирские люди ничего не знают, кроме своего мира, а ты всегда будешь не от мира сего. Немногие тебя поймут, и однако же их будет достаточно. Главное, ты должен осознать: если ты и заикаешься, то лишь потому, что твои слова идут из самого сердца. Таким образом, как пообещал тебе Паппагалло, ты будешь гораздо более великим оратором, чем самые знаменитые из них, так как ты обратишься к глухим языком немого».
«Чего-то я здесь недопонимаю, – сказал Бальтазар, – похоже, что и на этом свете, и на том весьма интересуются моей персоной. Но если правда, что там, где ты сейчас пребываешь, знают истину даже раньше, чем судьба начертает свой путь, посвети мне хотя бы слабым светом. Что я должен делать?»
«Ты должен писать», – сказал Гаспар.
«А что я буду писать, ведь я ничего не знаю?»
«То, что продиктует тебе Дух. Разве древние пророки были эрудитами, как ректор Франкенберг и доктор Пеккерт? Эти двое слишком много думают, поэтому их мозги раздавлены логикой, которую они себе измыслили и в которой теперь замкнуты. И никакого оттуда выхода! Настоящая крепость, где размышления о Боге беспрерывно и успешно отбивают штурм божественной любви…»
«Актер, плотник, печатник, а теперь еще и писатель!» – думал наш друг, усаживаясь за стол, за которым обедали братья.
Они ласково посмеивались над его рассеянным видом, делали вид, что предполагают, будто бы он влюбился в какую-то девушку.
– Как вам не стыдно! – воскликнула мать. – У нашего брата Бальтазара душа чистая – не то, что у вас! Мудростью зовут женщину, с которой его соединят узы любви!
Братья умолкли и склонились над тарелками. Бальтазару сделалось не по себе. Получалось, что он вроде бы не имеет права влюбиться в девушку, жениться, иметь детей, как Иоганн Сигизмунд!
Именно тогда впервые у него возникла мысль, что он попал в наставленную на него ловушку. Вестники и мертвые объединили усилия, чтобы направлять его к цели, которую он плохо понимал, но которую они тщательно для него избрали. Он был лишь марионеткой в их руках. В первую минуту это предположение глубоко его возмутило. Почему они позволяют себе так бесцеремонно распоряжаться его личностью? И почему он должен смиренно исполнять все, что ему прикажут? Он оставил Дрезден, семинарию, уроки доктора Тобиаса Пеккерта, чтобы обрести свободу; и вот теперь его пытаются подчинить чьей-то чужой воле по-другому, менее прямолинейно, конечно, но как коварно!..
Он порывисто поднялся из-за стола и отправился спать. На верхней площадке лестницы поджидала его Валентина. На этот раз на ней было платье, сшитое из красной и зеленой материи, какие носят крестьянки Котбуса, откуда она была родом. Но прежде чем она успела произнести хотя бы слово, Бальтазар воскликнул:
«О, пожалуйста! Оставьте меня в покое! Разве я у вас что-то просил?»
Она мило улыбнулась, и эта улыбка, которую так часто описывал Бальтазару отец, показалась ему чудесной.
«Дорогой сын Иоганна Сигизмунда, а разве кто-нибудь просил, чтобы мать его родила? А разве кто-нибудь просил, чтобы его произвели на свет в таком месте и в такое время? Мы пребывали в вечном молчании божества, и вот нас выбросило на землю… Кто поставил на нашем пути этот мир?»
Бальтазар остановился и с удивлением уставился на Валентину.
«Кто вас научил ставить такие вопросы?» – поинтересовался он в свою очередь.
«Видишь ли, – начала первая супруга Кобера, – когда трое моих первых детей умерли от красной чумы, а двоих следующих унесла война, хоть им еще не исполнилось и шестнадцати лет, я стала думать, что пути Господни слишком неисповедимы и, похоже, все происходит вообще без Его участия… Я пошла тогда к пастору Фюрстенау и сказала ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55