Он был безопасным, но необратимо вел к событиям страшноватым и непредсказуемым.
Прислушавшись, старик горестно убедился - из ванной опять доносился слабый шелест воды - Катя все еще пыталась с помощью душа погасить в себе гадливое ощущение, которое, похоже, не покидало ее.
"Ошибаешься, - жестко подумал старик. - Этим не отмоешься. Тут нужны другие средства, Катенька. Тут требуется нечто совершенно иное. Здесь вода не поможет. Растоптанность в душе смывается совсем другой жидкостью, и я знаю, как она называется..."
У старика самого было странное состояние оскверненности, будто и его напрямую коснулись события, случившиеся с Катей. В отчаянии он бросил в тот вечер слова о том, что и его изнасиловали, они сами выскочили из каких-то глубин. И кому-то могли показаться слезливыми, фальшивыми. Нет. Теперь он понимал холодно и зло - так и было. Он тоже унижен, осквернен, растоптан.
Теперь его задача - очиститься.
Старик знал, как это делается. Откуда-то он твердо знал, что ему сейчас нужно делать, и молил Бога не об удаче, умолял дать ему немного сил, немного и ненадолго. Он никогда не был в таком положении, никогда не приходилось ему очищаться от грязи, от скверны, которая сейчас покрывала и его самого, и Катю.
Сил старику придавала возникшая уверенность - очистится не только он. Катя станет прежней, веселой и доверчивой, если все сделать по правилам, по древним законам, которые, оказывается, жили в нем, но до сих пор о себе не напоминали.
И вот напомнили.
Да что там, они просто подавили все другие мысли и желания. Говорят, в древних египетских пирамидах нашли семена растений, давшие бурные всходы, едва их поместили во влажную почву. Вот так и в душе старика оживали какие-то невиданные твари, которые дремали столетиями, не получая в пищу настоящих страстей, настоящей горячей крови.
Старик поднялся с кровати, в пижаме прошлепал на кухню, по дороге мимоходом постучал в дверь ванной, дескать, хватит плескаться, пора к людям выходить. Его густые насупленные брови обычно скрывали острый блеск маленьких синих глаз, но с некоторых пор он стал держать голову вскинутой, словно подставлял лицо под удары, под ветер и солнце. Человек наблюдательный и вдумчивый, побыв некоторое время со стариком, мог бы догадаться - тот непрестанно смотрит в глаза своим врагам. Старик распрямился не только физически, внутренне распрямился.
- А ты изменился, деда, - сказала Катя, когда они сели завтракать.
- Жизнь, - старик сделал неопределенный жест рукой. - Годы идут, стареем...
- Изменился, - повторила Катя, не принимая шутливого объяснения. Только не знаю, в какую сторону...
- В лучшую, Катя. В мои годы поздно меняться в худшую.
- Почему?
- Может не остаться времени, чтобы вернуться. В мои годы позволительно только приближаться к самому себе, только приближаться.
- Ты что-то задумал, деда, - медленно произнесла Катя, наклонившись к стакану с кефиром. Наклонилась, но взгляда от старика не отвела. Тот удивленно вскинул брови, на секунду показал синие свои глаза и тут же снова насупился.
Словно в норку спрятался. - А, деда? - продолжала допытываться Катя. Признавайся!
- Скоро родители твои возвращаются... Из дальних странствий. С большими деньгами, - о деньгах старик изловчился сказать так, что Катя поняла - не верит он в большие деньги, посмеивается над челночными усилиями Катиных родителей.
- Лучше бы подольше не приезжали.
- Почему?
- Что я им скажу?
- Не надо им ничего говорить. Не надо, и все.
- Соседи скажут.
- Вот и пусть говорят. На то они и соседи.
- Получится, что утаила...
- Да! - резко сказал старик и со всего размаха грохнул тыльной стороной ладони о стол. - Утаила. Скрыла. Смолчала. А это, между прочим, твое личное дело. Ты не обязана трепаться. Хочешь - говоришь, не желаешь говорить - молчишь.
- Ты как-то сказал, что это немного и твое дело, - улыбнулась Катя.
- И мое. Я ни от одного своего слова не отказываюсь, Катенька, врастяжку проговорил старик каким-то новым тоном, которого Катя никогда от него не слышала. В словах старика прозвучала непривычная для него жесткость, если не жестокость.
- Ты так это произнес, деда...
- Я произнес это так, как есть на самом деле, - так же резко сказал старик. И Катя еще раз убедилась - переменился ее деда.
- Какой-то ты другой, - произнесла она с сожалением. - Я даже не знаю, что сказать...
- Не переживай, - он положил свою перетянутую жилами руку на ее плечо.
- Я вернусь. Я отлучусь ненадолго и опять вернусь.
- Куда? - не поняла Катя.
- К себе вернусь. К тебе. Я снова стану таким, каким ты привыкла меня видеть, каким я тебе больше нравлюсь.
- Ты мне любым нравишься.
Старик бросил на нее быстрый взгляд и снова наклонился к своей тарелке.
Ничего не ответил. Но была, была в его взгляде благодарность, и Катя успела ее заметить.
- Мы выживем, да, деда? - спросила она.
И старик дрогнул.
Он и сам не заметил, как на глаза навернулись слезы. Он наклонился к столу еще ниже, сжал челюсти, стараясь, чтобы Катя не заметила его слабости, но не выдержав, прошел в ванную и запер за собой дверь. Сев на холодный край ванны, старик прижал кулаки к глазам. Попытался подавить рыдания. "Выживем, внучка, - бормотал он вполголоса. - Выживем и воспрянем... Выживем и воспрянем..."
Твари, проснувшиеся в нем, были не только безжалостными, но, оказывается, могли и всплакнуть. Впрочем, одно без другого и не бывает. Сильные и суровые чаще плачут, чем слабые и трусливые.
***
Старик вышел из дома явно принарядившимся. На нем был пиджак, рубашка с твердым воротником, седые вихры, обычно торчавшие во все стороны, он пригладил, причесал. Так может выглядеть человек, которому предстоит что-то важное.
Не задерживаясь во дворе, старик свернул на улицу, сел в троллейбус, долго ехал на окраину города, потом шел пешком по разбитым, прогретым солнцем улочкам и, наконец, вышел к невзрачному пятиэтажному дому, сложенному из серых блоков, исполосованных ржавыми потеками от балконов, подоконников, от каких-то железок, торчавших в самых неожиданных местах.
Видимо, он знал этот дом, бывал в нем, потому что ни у кого не спрашивал дороги, шел уверенно. Миновав три подъезда, вошел в четвертый, поднялся на верхний этаж и позвонил в дверь, обитую узкими деревянными планками.
Его ждали.
- А, Иван Федорович, - обрадовался пожилой рыхлый человек в пижамных брюках и в майке с обтянутыми плечиками. - Входи, дорогой! Всегда рад тебя видеть! Входи...
- Привет, Илюша, - старик пожал мягкую, влажную ладонь хозяина и прошел в комнату. - Все без перемен, - сказал он, осмотревшись. - Все на местах.
- Да, да, да, - горестно подтвердил Илюша, опускаясь на стул. Присаживайся, Иван... Открою бутылочку, выпьем по стопке, вспомним старые времена, когда мы с тобой еще кому-то нравились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Прислушавшись, старик горестно убедился - из ванной опять доносился слабый шелест воды - Катя все еще пыталась с помощью душа погасить в себе гадливое ощущение, которое, похоже, не покидало ее.
"Ошибаешься, - жестко подумал старик. - Этим не отмоешься. Тут нужны другие средства, Катенька. Тут требуется нечто совершенно иное. Здесь вода не поможет. Растоптанность в душе смывается совсем другой жидкостью, и я знаю, как она называется..."
У старика самого было странное состояние оскверненности, будто и его напрямую коснулись события, случившиеся с Катей. В отчаянии он бросил в тот вечер слова о том, что и его изнасиловали, они сами выскочили из каких-то глубин. И кому-то могли показаться слезливыми, фальшивыми. Нет. Теперь он понимал холодно и зло - так и было. Он тоже унижен, осквернен, растоптан.
Теперь его задача - очиститься.
Старик знал, как это делается. Откуда-то он твердо знал, что ему сейчас нужно делать, и молил Бога не об удаче, умолял дать ему немного сил, немного и ненадолго. Он никогда не был в таком положении, никогда не приходилось ему очищаться от грязи, от скверны, которая сейчас покрывала и его самого, и Катю.
Сил старику придавала возникшая уверенность - очистится не только он. Катя станет прежней, веселой и доверчивой, если все сделать по правилам, по древним законам, которые, оказывается, жили в нем, но до сих пор о себе не напоминали.
И вот напомнили.
Да что там, они просто подавили все другие мысли и желания. Говорят, в древних египетских пирамидах нашли семена растений, давшие бурные всходы, едва их поместили во влажную почву. Вот так и в душе старика оживали какие-то невиданные твари, которые дремали столетиями, не получая в пищу настоящих страстей, настоящей горячей крови.
Старик поднялся с кровати, в пижаме прошлепал на кухню, по дороге мимоходом постучал в дверь ванной, дескать, хватит плескаться, пора к людям выходить. Его густые насупленные брови обычно скрывали острый блеск маленьких синих глаз, но с некоторых пор он стал держать голову вскинутой, словно подставлял лицо под удары, под ветер и солнце. Человек наблюдательный и вдумчивый, побыв некоторое время со стариком, мог бы догадаться - тот непрестанно смотрит в глаза своим врагам. Старик распрямился не только физически, внутренне распрямился.
- А ты изменился, деда, - сказала Катя, когда они сели завтракать.
- Жизнь, - старик сделал неопределенный жест рукой. - Годы идут, стареем...
- Изменился, - повторила Катя, не принимая шутливого объяснения. Только не знаю, в какую сторону...
- В лучшую, Катя. В мои годы поздно меняться в худшую.
- Почему?
- Может не остаться времени, чтобы вернуться. В мои годы позволительно только приближаться к самому себе, только приближаться.
- Ты что-то задумал, деда, - медленно произнесла Катя, наклонившись к стакану с кефиром. Наклонилась, но взгляда от старика не отвела. Тот удивленно вскинул брови, на секунду показал синие свои глаза и тут же снова насупился.
Словно в норку спрятался. - А, деда? - продолжала допытываться Катя. Признавайся!
- Скоро родители твои возвращаются... Из дальних странствий. С большими деньгами, - о деньгах старик изловчился сказать так, что Катя поняла - не верит он в большие деньги, посмеивается над челночными усилиями Катиных родителей.
- Лучше бы подольше не приезжали.
- Почему?
- Что я им скажу?
- Не надо им ничего говорить. Не надо, и все.
- Соседи скажут.
- Вот и пусть говорят. На то они и соседи.
- Получится, что утаила...
- Да! - резко сказал старик и со всего размаха грохнул тыльной стороной ладони о стол. - Утаила. Скрыла. Смолчала. А это, между прочим, твое личное дело. Ты не обязана трепаться. Хочешь - говоришь, не желаешь говорить - молчишь.
- Ты как-то сказал, что это немного и твое дело, - улыбнулась Катя.
- И мое. Я ни от одного своего слова не отказываюсь, Катенька, врастяжку проговорил старик каким-то новым тоном, которого Катя никогда от него не слышала. В словах старика прозвучала непривычная для него жесткость, если не жестокость.
- Ты так это произнес, деда...
- Я произнес это так, как есть на самом деле, - так же резко сказал старик. И Катя еще раз убедилась - переменился ее деда.
- Какой-то ты другой, - произнесла она с сожалением. - Я даже не знаю, что сказать...
- Не переживай, - он положил свою перетянутую жилами руку на ее плечо.
- Я вернусь. Я отлучусь ненадолго и опять вернусь.
- Куда? - не поняла Катя.
- К себе вернусь. К тебе. Я снова стану таким, каким ты привыкла меня видеть, каким я тебе больше нравлюсь.
- Ты мне любым нравишься.
Старик бросил на нее быстрый взгляд и снова наклонился к своей тарелке.
Ничего не ответил. Но была, была в его взгляде благодарность, и Катя успела ее заметить.
- Мы выживем, да, деда? - спросила она.
И старик дрогнул.
Он и сам не заметил, как на глаза навернулись слезы. Он наклонился к столу еще ниже, сжал челюсти, стараясь, чтобы Катя не заметила его слабости, но не выдержав, прошел в ванную и запер за собой дверь. Сев на холодный край ванны, старик прижал кулаки к глазам. Попытался подавить рыдания. "Выживем, внучка, - бормотал он вполголоса. - Выживем и воспрянем... Выживем и воспрянем..."
Твари, проснувшиеся в нем, были не только безжалостными, но, оказывается, могли и всплакнуть. Впрочем, одно без другого и не бывает. Сильные и суровые чаще плачут, чем слабые и трусливые.
***
Старик вышел из дома явно принарядившимся. На нем был пиджак, рубашка с твердым воротником, седые вихры, обычно торчавшие во все стороны, он пригладил, причесал. Так может выглядеть человек, которому предстоит что-то важное.
Не задерживаясь во дворе, старик свернул на улицу, сел в троллейбус, долго ехал на окраину города, потом шел пешком по разбитым, прогретым солнцем улочкам и, наконец, вышел к невзрачному пятиэтажному дому, сложенному из серых блоков, исполосованных ржавыми потеками от балконов, подоконников, от каких-то железок, торчавших в самых неожиданных местах.
Видимо, он знал этот дом, бывал в нем, потому что ни у кого не спрашивал дороги, шел уверенно. Миновав три подъезда, вошел в четвертый, поднялся на верхний этаж и позвонил в дверь, обитую узкими деревянными планками.
Его ждали.
- А, Иван Федорович, - обрадовался пожилой рыхлый человек в пижамных брюках и в майке с обтянутыми плечиками. - Входи, дорогой! Всегда рад тебя видеть! Входи...
- Привет, Илюша, - старик пожал мягкую, влажную ладонь хозяина и прошел в комнату. - Все без перемен, - сказал он, осмотревшись. - Все на местах.
- Да, да, да, - горестно подтвердил Илюша, опускаясь на стул. Присаживайся, Иван... Открою бутылочку, выпьем по стопке, вспомним старые времена, когда мы с тобой еще кому-то нравились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45