— А откуда у тебя наручники, Горохова? — по-настоящему удивилась я.
— Да заруливает тут ко мне один хмырь из гаишников, — с трудом шевеля губами, хмыкнула она. — Документы проверяет. Как бы. Забыл как-то, когда мундир снимал. А я и не напомнила. Между прочим, жениться предлагает! Не то что некоторые… Слышишь, Зюня? Жениться!
Зюнька дернулся, приподнял башку и замычал, промаргиваясь. Глаза у него были мутные и злые. Он приподнял руки и начал рассматривать наручники. Потом вскинул повязанные ноги и ударил ими об пол, пытаясь подняться.
— Тпрусеньки, бугаеночек ты мой… — сказала Ирка. — Не дергайся, больнее будет.
— Ну и что делать будем, Горохова? — очумело спросила я.
— Жрать будем. Напрасно я готовила, что ли? Бабахнем по стограммулечке, подруга! А потом проведем собеседование… Насчет того, кто кому обещал, кто кого облапошил и что изо всего этого в нашей счастливой жизни воспоследует.
Что-то я такой Гороховой не помнила — совершенно невозмутимой, напористой и опасной.
Она словно не замечала Зиновия, будто его здесь и не было, по новой переставила уцелевшие тарелки, выставила новые стаканчики и откупорила бутылку водки.
Я в полной растерянности ухватила веник и стала заметать осколки битого в угол, но она рявкнула:
— Садись! В ногах правды нет!
Я пожала плечами — этой Ирке было просто опасно противоречить. К тому же я видела, ей очень больно, и не только от Зюнькиных лап.
Я села к столу, Ирка налила по стопарику и сказала:
— А вот теперь ты со мной тяпнуть не откажешься — со свободой тебя, Басаргина!
Зиновий снова замычал, качая башкой и изумленно уставившись на меня.
— Вот видишь, он тебя уже узнает, Лизавета… — жуя, заметила Ирка. — Он у нас многое теперь узнает. А главное, мы с ним по новой знакомиться будем. Лично я. При помощи вот этого инструмента.
Она взяла со стола здоровенный кухонный нож, потрогала его осторожно за наточенное лезвие и с силой воткнула в столешницу. Нож запел, как струна, вибрируя.
— Ты про что это? — настороженно осведомилась я.
— А чего нам бюрократию разводить теперь, Басаргина? — задумчиво сказала Ирка. — Признается этот гад, подпишет, что положено, про то, как они с мамочкой тебя законопатили? Или не подпишет?.. Бумага — она и есть бумага! Они на наши любые бумаги свои накропают! С печатями! Тем более его мамочка главных чинов из Москвы постоянно к нам таскает! Даже депутатов! Стерлядку втихую половить, на сохатых поохотиться… Вон Зиновий при них постоянно отирается, задницу лижет… Верно, Зюнь?
Зюнька явно трезвел — во всяком случае муть в его глазах оседала, и они начинали светиться яростью, прозрачно-белой.
— Верно! — продолжала Ирка. — Когда я еще при них в невинных невестах ходила, мне ведь тоже позволялось этих самых всемогущих гостей на острова сопровождать. Под сестрицу Аленушку работала, в кокошнике, с косой привязанной и в сарафане! Чару вина белого на подносике подносила, за щечку ущипнуть какому-нибудь брюхатику, а то и за задницу — это пожалуйста! Помнишь итальяшек-коммерсантов, которые по мебели, Зюня? «Синьорита! Синьорита!» — а сам все под подол лапой норовит… И я терпела! Для дела же, для семьи, не помнишь, Зюнь?
Ирка заводилась все пуще и пуще, всплывало из прошлых ее дней с Щеколдиным что-то такое, чего я не знала и что, кажется, больно вонзалось и в Зюньку.
Я не поспевала за Гороховой, она засаживала рюмку за рюмкой, жадно, взахлеб, будто старалась как можно скорее оглушить себя.
— Так с чего нам волокиту заводить, Лизка? — вдруг вскинула она голову. — Вот он — он, сынуля, единственный и неповторимый, главная драгоценность у мамулечки! Она из-за него на все решится. Так что давай, сочиняй ультиматум! Как в кино про крутых! Что ее ребеночек находится в мрачных кровавых руках малоизвестных преступников… Пусть гонит наличку! И дом Панкратыча переписывает у нотариуса! На тебя! И — чтобы полное признание отцовства! Чтобы у Гришки в метрике законное отчество было.
— Не дури, Горохова… — Мне стало тошно. — Если про отцовство — она сразу поймет, что это ты…
— Ну и пусть понимает! Мы его так припрячем — ни одна ищейка не унюхает. Мало тут барж брошенных… А по течению пониже — целый дебаркадер бесхозный. А чтобы до мамочки дошло, что шутки — в сторону, мы к ультиматуму ушко приложим.
Горохова поднялась, пошатываясь, выдернула нож и пощекотала острием пухлое розовое ухо Зюньки. Он закрыл глаза и заскулил.
— А потом еще кое-что отрежем… Верно, Зюнечка?
Она ткнула острием в ширинку.
— Прекрати!
На лбу Зиновия крупным горохом выступал пот, он дергался. Я вывернула нож из руки Ирки и вышвырнула его за дверь.
— Жалеешь? Они тебя не жалели… — пробормотала она. — А кого они вообще жалеют, а?
Зюнька хрипел и задыхался, кляп, съехав, закрывал ему ноздри.
Я выдернула его, отшвырнула слюнявую тряпку, сняла полотенце со стены и хотела обтереть ему лицо.
Он отшатнулся и сказал хрипло:
— Суки бешеные! Вы что творите? Мы же вас по стенке размажем!
— Я так понимаю, Басаргина, что этот тип ничего не подпишет, а? — серьезно спросила Горохова.
— Отпусти меня! Ты! Алкоголичка!
— Ну что за народ эти мужики? — озадаченно вздохнула Ирка. — То ты у него почти что Мадонна или Шэрон Стоун с розочками в самых интересных местах, то алкоголичка…
Нужно отдать Зюньке должное — в общем-то так и не протрезвевший, оглушенный убойным пойлом Ирки, повязанный и беспомощный, он разглядывал меня с каким-то странным интересом.
— Ага… — наконец сказал он с кривой ухмылкой. — Значит, это все-таки ты…
— Что — я?
— Наш дом навестила. С мелкими дребезгами. Мать считает, что это кто-то, кому мы поперек глотки. Но я как-то сразу понял, кроме тебя — кто вот так, сдуру, сунется? Тебя же пристрелить могли, идиотка!
— Спасибо за заботу. Мне от ваших забот до сих пор икается…
— Ну а катер где?
— Какой катер?
— Ничего не знаешь, ничего не ведаешь, да? — поиграл он желваками. — Чего ты добиваешься, Басаргина?
— Правды я взыскую, Зиновий. Истины. Высшей справедливости.
— Чего?!
— Я дома жить хочу. В том самом доме. Который мой. Дедовы книжки читать. В кресле-качалке Панкратыча на верандочке кайф ловить. И мемуары сочинять, про былое и думы…
— Ну, ты ваше! — оскалился он.
И тут громко заиграла радиола. Музыка была знакомой, как старый гимн, — свадебный марш Мендельсона. Я вздрогнула и оглянулась. Горохова выглядела как белое привидение с ухмыляющейся рожей. Она успела напялить на себя свадебное платье и шляпу с лилией и фатой. Пьяная женщина — вообще зрелище не для слабонервных, а хмельная Ирка, одновременно извергавшая потоки жалостливых слез и хохочущая, была точь-в-точь ведьма.
— Вот теперь он никуда не смоется! — заорала она, пошатываясь и приплясывая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84