Питать детенышей добычей, лелеять подругу и обеспечивать ее хотя бы на зиму, как во времена Великого Оледенения, теплыми мехами, чтобы не застужалась и сохраняла детородность, чтобы, значит, плодила и размножала наследников, носящих гордую мужнюю фамилию, — вот задачи мужчины.
Женщина, если исходить из умозаключений дедульки, по изначальной своей сути есть не просто существо, но явление природы. Сравнимое с восходами и закатами солнца, сменой времен года, дождями, снегами, землетрясениями, извержениями вулканов и прочими цунами. В общем, это что-то вроде ходячего барометра или термометра, который чутко откликается на малейшие перемены в окружающей среде и неразрывно связан с этой самой луной, каковая есть светило чисто дамское. Поскольку вызывает не только регулярные приливы и отливы в океанах планеты, но и подчиняет себе женскую суть, заставляя жизнетворные жидкости так же регулярно отливать и приливать, преображать нежный органон, очищая его от дребедени, и ежемесячно переживать новое рождение и преображение, от чего любая самая глупая баба ближе к бессмертию и продолжению рода человеческого, чем самый умный мужик.
Это, конечно, Панкратыч утешал сам себя. Поскольку мамочка выдала ему не внука, а меня. Вселял в меня, значит, гордость за то, что я не мужик. Но, кажется, не столько в меня, сколько в себя. Принуждал смириться с неизбежным.
В девчонках я мало что понимала в его излияниях. Но уже тогда с луной у меня были сложные отношения. Полной лунатичкой я не была, но несколько раз Гаша и Панкратыч отлавливали меня во время полнолуний, когда я, не просыпаясь, бродила по дому и саду с открытыми, но ничего не видящими глазами.
Дед боялся, что это у меня от одной из прабабок, той самой персоны из Речи Посполитой, которая, по его утверждению, была одной из ведущих ведьм львовского разлива и летала на свиданки со своими шляхтичами исключительно на метле. Что для католички было не очень прилично.
Панкратыч, конечно, хохмил, но за содержимое моей черепушки молочно-восковой спелости тревожился всерьез и даже таскал меня к психиатру. Тот успокоил его, сказав, что это — возрастное и пройдет. Это прошло, конечно, но не совсем. Бродить во сне я перестала, но полная луна каждый раз приводила меня в смятение. В такие ночи я почти не спала, к горлу поднимался горячий ком, по всему телу перебегали острые жалящие пульсики, соски твердели, как каменные, неясный жар стекал к низу живота, и летом я обычно спускалась к Волге и плавала до изнеможения, а зимами носилась по ночным улицам, не в силах усидеть в моей спаленке. То есть, чтобы избавиться от этой дикой тоски и непонятной тревоги, я должна была обязательно двигаться.
Вот и в ту ночь меня все-таки вынесло из моего убежища на волю В общем, бояться мне было вроде бы некого. Байдарочники отплыли еще при закате, от них оставались только угли костровые. Они тут жарили шашлык, и запах подгорелой баранины еще щекотал ноздри, да в темноте тускло светились красным непрогоревшие угольки.
Я побрела вдоль берега протоки по тропе, натоптанной грибниками и туристами у окраины леса. Луна светила сквозь пелену смутно, но достаточно, чтобы я не заблудилась. От черной воды несло теплом, и когда тропа сошла к песчаному мыску, я скинула халат и плюхнулась в воду. Темный воздух, тени под деревьями смыкались с темной водой, а я словно висела в невесомости, и казалось, что подо мной бездонные глубины. Плавала я долго. И неясная тревога и тоска словно смывались сами по себе.
Я почти успокоилась, но, как оказалось, совершенно напрасно. Первое, что я услышала, когда побрела назад, к поляне, была неясная радиомузыка. Что-то арабское, заунывное, как молитва, кто-то выводил рулады нежным голосом кастрата, и этот голос был диким и нелепым в ночи.
Я плюхнулась на карачки, чувствуя, как куда-то в район пяток покатилось сердце. Пробралась через кустарники и поняла, от чего над поляной такое мутноватое сияние: носом к церквухе стояла какая-то иномарка, приплюснутая, с мощными широкими колесами, полированно-алого цвета. Свет ее громадных, как у стрекозы, фасетчатых фар шел низом, упираясь в цоколь церквухи, и в нем плясала налетевшая мошкара.
Я в тачках не очень разбираюсь, но даже до меня дошло, что экипаж из крутых, с наворотами, очень дорогой и, судя по тому, что я сумела издали разглядеть за распахнутой дверцей, двухместный. Кузов был заляпан жидкой грязью, видно, автомобиль пригнали сюда по старой гати и бездорожью. Внутри свет включен не был, только разноцветно светились точки огоньков на панели. В общем, в машине никого не было.
Забраться сюда, в полную глушь, да еще ночью мог только или полный псих, или — что было вероятнее — какая-нибудь парочка, использовавшая нашу тихую «трахплощадку» в тех же целях.
Я обомлела — если эти типы выбрали для своих секс-упражнений церквуху и залезли внутрь, они разглядят и остатки харчей и выпивки, и мой пакет с документами и кое-каким барахлишком. В общем, поймут, что в этой берлоге на этом топчане кто-то уже устроился.
Я, стараясь не дышать, дала кругаля и вышла к задам церкви.
Заднее окно было так же прикрыто, внутри тихо и темно — и я немного успокоилась. Присела на корточки, нашарила в халате сигареты и, закурив, стала ждать, пытаясь, насторожив уши, уловить хотя бы какие-то голоса. Не могут же пришельцы трахаться до бесконечности, вот-вот я услышу смешки, хлопнет дверца, заурчит мотор и, они смоются, оставив меня в покое.
Но что-то тут было не так. Время тянулось бесконечно и липко, как патока, а ничего не происходило. Только настройка в автомобильном приемнике сбилась, и то и дело возникал треск помех и неясные обрывки уже новой заунывной песни. Будто муэдзин вопил с минарета.
Ноги затекли, и я решилась — обошла церковь и приблизилась к тачке. Но уже с другой стороны. И тут я увидела ее.
Женщина сидела прямо на траве, вытянув сухие длинные ноги и привалившись спиной к переднему колесу. Голову она свесила на грудь, и я видела только прическу, перьеподобную, с разноцветными прядками, копированную, похожую на меховую шапочку, аккуратно надетую на голову. Черная юбка сбилась выше острых коленок, одна из туфелек свалилась с ноги, и поначалу мне показалось, что она просто вдребезги, до полной отключки, напилась. На траве лежала раскрытая сумка из красной кожи, и в тон сумке поверх белой кофточки был надет такой же красный болероподобный жилетик.
Мокрое на мокром не очень-то разглядишь, видно, она пролила на грудь жилетика выпивку — тем более что бутылка, почти порожняя, из-под водки, валялась у ее свесившейся руки, в автомобильной красной же перчатке «без пальцев». На руке синим отсвечивало кольцо с крупным сапфиром.
Плохо ей, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Женщина, если исходить из умозаключений дедульки, по изначальной своей сути есть не просто существо, но явление природы. Сравнимое с восходами и закатами солнца, сменой времен года, дождями, снегами, землетрясениями, извержениями вулканов и прочими цунами. В общем, это что-то вроде ходячего барометра или термометра, который чутко откликается на малейшие перемены в окружающей среде и неразрывно связан с этой самой луной, каковая есть светило чисто дамское. Поскольку вызывает не только регулярные приливы и отливы в океанах планеты, но и подчиняет себе женскую суть, заставляя жизнетворные жидкости так же регулярно отливать и приливать, преображать нежный органон, очищая его от дребедени, и ежемесячно переживать новое рождение и преображение, от чего любая самая глупая баба ближе к бессмертию и продолжению рода человеческого, чем самый умный мужик.
Это, конечно, Панкратыч утешал сам себя. Поскольку мамочка выдала ему не внука, а меня. Вселял в меня, значит, гордость за то, что я не мужик. Но, кажется, не столько в меня, сколько в себя. Принуждал смириться с неизбежным.
В девчонках я мало что понимала в его излияниях. Но уже тогда с луной у меня были сложные отношения. Полной лунатичкой я не была, но несколько раз Гаша и Панкратыч отлавливали меня во время полнолуний, когда я, не просыпаясь, бродила по дому и саду с открытыми, но ничего не видящими глазами.
Дед боялся, что это у меня от одной из прабабок, той самой персоны из Речи Посполитой, которая, по его утверждению, была одной из ведущих ведьм львовского разлива и летала на свиданки со своими шляхтичами исключительно на метле. Что для католички было не очень прилично.
Панкратыч, конечно, хохмил, но за содержимое моей черепушки молочно-восковой спелости тревожился всерьез и даже таскал меня к психиатру. Тот успокоил его, сказав, что это — возрастное и пройдет. Это прошло, конечно, но не совсем. Бродить во сне я перестала, но полная луна каждый раз приводила меня в смятение. В такие ночи я почти не спала, к горлу поднимался горячий ком, по всему телу перебегали острые жалящие пульсики, соски твердели, как каменные, неясный жар стекал к низу живота, и летом я обычно спускалась к Волге и плавала до изнеможения, а зимами носилась по ночным улицам, не в силах усидеть в моей спаленке. То есть, чтобы избавиться от этой дикой тоски и непонятной тревоги, я должна была обязательно двигаться.
Вот и в ту ночь меня все-таки вынесло из моего убежища на волю В общем, бояться мне было вроде бы некого. Байдарочники отплыли еще при закате, от них оставались только угли костровые. Они тут жарили шашлык, и запах подгорелой баранины еще щекотал ноздри, да в темноте тускло светились красным непрогоревшие угольки.
Я побрела вдоль берега протоки по тропе, натоптанной грибниками и туристами у окраины леса. Луна светила сквозь пелену смутно, но достаточно, чтобы я не заблудилась. От черной воды несло теплом, и когда тропа сошла к песчаному мыску, я скинула халат и плюхнулась в воду. Темный воздух, тени под деревьями смыкались с темной водой, а я словно висела в невесомости, и казалось, что подо мной бездонные глубины. Плавала я долго. И неясная тревога и тоска словно смывались сами по себе.
Я почти успокоилась, но, как оказалось, совершенно напрасно. Первое, что я услышала, когда побрела назад, к поляне, была неясная радиомузыка. Что-то арабское, заунывное, как молитва, кто-то выводил рулады нежным голосом кастрата, и этот голос был диким и нелепым в ночи.
Я плюхнулась на карачки, чувствуя, как куда-то в район пяток покатилось сердце. Пробралась через кустарники и поняла, от чего над поляной такое мутноватое сияние: носом к церквухе стояла какая-то иномарка, приплюснутая, с мощными широкими колесами, полированно-алого цвета. Свет ее громадных, как у стрекозы, фасетчатых фар шел низом, упираясь в цоколь церквухи, и в нем плясала налетевшая мошкара.
Я в тачках не очень разбираюсь, но даже до меня дошло, что экипаж из крутых, с наворотами, очень дорогой и, судя по тому, что я сумела издали разглядеть за распахнутой дверцей, двухместный. Кузов был заляпан жидкой грязью, видно, автомобиль пригнали сюда по старой гати и бездорожью. Внутри свет включен не был, только разноцветно светились точки огоньков на панели. В общем, в машине никого не было.
Забраться сюда, в полную глушь, да еще ночью мог только или полный псих, или — что было вероятнее — какая-нибудь парочка, использовавшая нашу тихую «трахплощадку» в тех же целях.
Я обомлела — если эти типы выбрали для своих секс-упражнений церквуху и залезли внутрь, они разглядят и остатки харчей и выпивки, и мой пакет с документами и кое-каким барахлишком. В общем, поймут, что в этой берлоге на этом топчане кто-то уже устроился.
Я, стараясь не дышать, дала кругаля и вышла к задам церкви.
Заднее окно было так же прикрыто, внутри тихо и темно — и я немного успокоилась. Присела на корточки, нашарила в халате сигареты и, закурив, стала ждать, пытаясь, насторожив уши, уловить хотя бы какие-то голоса. Не могут же пришельцы трахаться до бесконечности, вот-вот я услышу смешки, хлопнет дверца, заурчит мотор и, они смоются, оставив меня в покое.
Но что-то тут было не так. Время тянулось бесконечно и липко, как патока, а ничего не происходило. Только настройка в автомобильном приемнике сбилась, и то и дело возникал треск помех и неясные обрывки уже новой заунывной песни. Будто муэдзин вопил с минарета.
Ноги затекли, и я решилась — обошла церковь и приблизилась к тачке. Но уже с другой стороны. И тут я увидела ее.
Женщина сидела прямо на траве, вытянув сухие длинные ноги и привалившись спиной к переднему колесу. Голову она свесила на грудь, и я видела только прическу, перьеподобную, с разноцветными прядками, копированную, похожую на меховую шапочку, аккуратно надетую на голову. Черная юбка сбилась выше острых коленок, одна из туфелек свалилась с ноги, и поначалу мне показалось, что она просто вдребезги, до полной отключки, напилась. На траве лежала раскрытая сумка из красной кожи, и в тон сумке поверх белой кофточки был надет такой же красный болероподобный жилетик.
Мокрое на мокром не очень-то разглядишь, видно, она пролила на грудь жилетика выпивку — тем более что бутылка, почти порожняя, из-под водки, валялась у ее свесившейся руки, в автомобильной красной же перчатке «без пальцев». На руке синим отсвечивало кольцо с крупным сапфиром.
Плохо ей, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84