», либо подвергался долгому нудному допросу: а почему? а зачем? а где? а кто разрешил? а до каких пор? Встречались среди богатой охранной фауны банка REX и штучные экземпляры вроде Сергея Гимнюка.
Гимнюк был вадимов ровесник и даже, оказывается, учился в школе соседнего района. Но пока будущий сотрудник пресс-службы оттачивал демагогический навык, покуривал траву и героически ухаживал за подавляюще превосходящим женским составом на рижском журфаке, будущий работник внутренней охраны ЛЕТАЛ на РУКОХОДЕ, получал ЛОСЕЙ и БАНОЧКИ на главной базе Северного флота советских тогда еще ВМС в городе Североморске Мурманской области. «Ты вот знаешь, кто такой КАРАСЬ? — рассказывал охранник Гимнюк Вадиму в курилке, блестя глазами после приятия внутрь двухсот грамм на торжественном общеконторском банкете по случаю семилетия REXa. — КАРАСЬ на флоте — это то же самое, что ДУХ в армии. Рядовой первого года службы, втоптал? Вот я, например, мичман. А ты, — Гимнюк дружелюбно почти ткнул Вадиму сигаретой в физиономию, — даже не дух! Ты… запах!» О деталях «годковщины», сиречь флотской дедовщины (ГОДОК = «дед»), Гимнюк повествовал многим, много и охотно, причем и то, как чморил он в бытность годком, и то, как чморили его в карасиной ипостаси, преподносилось с одинаковой противоестественной радостью. Так Вадим приобрел множество полезных познаний в нюансах североморского модус вивенди и операнди. Он узнал, что основное занятие карася — вовсе не плавать, хотя бы и на КОРОБКЕ (боевом корабле), а — ЛЕТАТЬ. Летать можно по-разному: чистить очко зубной щеткой или сгребать в сугробы непрерывно сыплющий три четверти года с полярноночного неба снег (выполняя собственную и годковскую трудовые нормы), много часов кряду УМИРАТЬ НА РУКОХОДЕ — то есть ходить на руках на гимнастических брусьях (срок умирания устанавливается годком на свой вкус), получать щедрым годковским кулаком в скрещенные на лбу ладони (это ЛОСЬ) или тяжелой флотской табуреткой (БАНОЧКОЙ) по жопе в классической позе раком. Отслужив, вдоволь налетавшись и вдосталь нагодковав, бережно сохранив брутальные североморские мемории в дембельском альбоме души, мичман Гимнюк пристроился гардом-привратником в банкирский дом. По протекции, вестимо, одного из бесчисленных цитроновых замов, помов и спецреферентов, коему приходился племянником. Теперь он городо печатал компромиссный (средний арифметический меж чеканным строевым кремлевского курсанта и развалочкой новорусского бандита) шаг по вестибюлям и коридорам REXа. Носил он только дизайнерскую униформу, цивильное громко и вслух презирая. Длинные, почти достигающие коленных чашечек руки охранник Гимнюк держал неизменно колесом. Подразумевалось, очевидно, что свободно примкнуть к корпусу рукам мешают сверхтренированные, взбугрившиеся, налезающие друг на друга, как щитки латного доспеха, бицепсы, трицепсы и квадрицепсы. Обильно потеющая ладонь правой при этом с нервозной страстью онаниста-виртуоза мяла, оглаживала и теребила рукоять черного стека, дубинки-тонфа, неукоснительно болтавшейся на правом крутом бедре…
— Что, Вадик, попался? — с покровительственным ехидством прозвучало сзади. Очкастый бодрым шагом двигался от дверей, тисненой папкой смахивая капельки с оранжевой кожи полсмитовского пальто. — Опять без ксивы, террорист чеченский?
Андрей Владленович, не глядя, кинул в направлении почтительно и мгновенно оцепеневшего охранника Гимнюка полуфабрикат полуприветственного жеста, как роняют шубу на руки швейцару, махнул Вадиму папкой: дескать, пошли. Вадим миновал Гимнюка, уже успевшего чудесным образом слиться с местностью, стать полезным, но ненавязчивым элементом интерьера.
— Понадобишься, — бросил Очкастый на ходу и засвистел «Не нужен мне берег турецкий». Вадим поспевал. Двери лифта сомкнулись за ними. Вадим искоса и сбоку разглядывал жизнерадостное располагающее лицо Очкастого, его отменный загар, и вспоминал, как месяц назад Андрей Владленович, вернувшийся в пропитанную серой водяной взвесью ноябрьскую Ригу не откуда-нибудь, а с Таити, демократично делился с восхищенными мужчинами пресс-рума полинезийскими впечатлениями. Не дура была губа у вашего Ван Гога или кого там, вальяжно делал ручкой Очкастый. Ой не дура. Бабы ихние — это что-то с чем-то, я отвечаю… «Таити, Таити, — ухмыльнулся вполголоса Вадим, — не были мы на Таити, нас и здесь неплохо кормят!» — но именно озвученная Очкастым помесь «Библиотеки приключений» с рекламным проспектом турфирмы добила его вконец.
«Свершилось, господа. Этот пидор совершенно потерял нюх. Не, вы просекаете? Вы въезжаете ваще? Это, бля, тотально неслыханно! Этот наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных НАШИХ ТРУДОВЫХ БАБОК, предлагает мне — нет, вы осознаете?!! — НАПИСАТЬ ТЕКСТ! А?! Да куда же мы катимся! Если каждая очкастая падла будет вот так вот подходить и — понимаешь ты, мужицкая морда? — ПРЕДЛАГАТЬ НАПИСАТЬ ТЕКСТ, то… все. Совсем все. А-по-ка-лип-сис. Нау. А я, промежду прочим, собираюсь съебывать отседова нахуй и пить водку. Даже если для этого потребуется расчленить, кастрировать, вдавить очочки в нагло вылупленные зенки десяти — нет, двадцати! — таким пидорам, как ты, Очкастый. ХУЙ ВАМ, ПОГАНЫЕ БУРЖУАЗНЫЕ КОМПРАДОРЫ! СМЕРТЬ УГНЕТАТЕЛЯМ! И напоследок — марш. Запевай!
Вперед, легионеры, железные ребята,
Вперед, сметая крепости с огнем в очах!
Железным сапогом раздавим супостата (тебя, тебя, Очкастый) !
Пусть капли свежей крови сверкают на мечах!
Ур-ра-а-а-а!!! За Родину, за маршала Нагон-Гига!»
Что за текст предлагал написать сотруднику пресс-службы наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных наших трудовых бабок, Вадим уже понятия не имел. Но перечитывать было приятно. За год директория WORDART разбухла чуждыми текстовыми файлами; их, паразитов, теперь было, пожалуй, больше, чем честных программных служак. И даже не имея ничего добавить в «искусство слов», Вадим -если, разумеется, никого не было поблизости, — с удовольствием пролистывал бесчисленные зажигательные послания различным демонам многоуровневой банковской мифологии. Преобладал среди адресатов, само собой, Очкастый. Но местами объявлялись и руководящие твари покрупнее: «Итак, каков итог этого дня? Что, Пыльный, молчишь? Тебе НЕЧЕГО сказать? Плохо. То есть я догадывался, но все равно жаль. Видишь ли, Пыльный, НАСТОЯЩЕМУ МУЖЧИНЕ ВСЕГДА ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ! Даже если пыль из него можно выбивать скалкой. Эрго: ты — Пыльный. А не мэн. И уж тем более не пацан. Кстати, вам, граждане Очкастый и Цитрон, я бы не советовал особенно радоваться. Вас я вообще на белого коня посажу. С царской печатью. Поняли, фраера? Ну вот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Гимнюк был вадимов ровесник и даже, оказывается, учился в школе соседнего района. Но пока будущий сотрудник пресс-службы оттачивал демагогический навык, покуривал траву и героически ухаживал за подавляюще превосходящим женским составом на рижском журфаке, будущий работник внутренней охраны ЛЕТАЛ на РУКОХОДЕ, получал ЛОСЕЙ и БАНОЧКИ на главной базе Северного флота советских тогда еще ВМС в городе Североморске Мурманской области. «Ты вот знаешь, кто такой КАРАСЬ? — рассказывал охранник Гимнюк Вадиму в курилке, блестя глазами после приятия внутрь двухсот грамм на торжественном общеконторском банкете по случаю семилетия REXa. — КАРАСЬ на флоте — это то же самое, что ДУХ в армии. Рядовой первого года службы, втоптал? Вот я, например, мичман. А ты, — Гимнюк дружелюбно почти ткнул Вадиму сигаретой в физиономию, — даже не дух! Ты… запах!» О деталях «годковщины», сиречь флотской дедовщины (ГОДОК = «дед»), Гимнюк повествовал многим, много и охотно, причем и то, как чморил он в бытность годком, и то, как чморили его в карасиной ипостаси, преподносилось с одинаковой противоестественной радостью. Так Вадим приобрел множество полезных познаний в нюансах североморского модус вивенди и операнди. Он узнал, что основное занятие карася — вовсе не плавать, хотя бы и на КОРОБКЕ (боевом корабле), а — ЛЕТАТЬ. Летать можно по-разному: чистить очко зубной щеткой или сгребать в сугробы непрерывно сыплющий три четверти года с полярноночного неба снег (выполняя собственную и годковскую трудовые нормы), много часов кряду УМИРАТЬ НА РУКОХОДЕ — то есть ходить на руках на гимнастических брусьях (срок умирания устанавливается годком на свой вкус), получать щедрым годковским кулаком в скрещенные на лбу ладони (это ЛОСЬ) или тяжелой флотской табуреткой (БАНОЧКОЙ) по жопе в классической позе раком. Отслужив, вдоволь налетавшись и вдосталь нагодковав, бережно сохранив брутальные североморские мемории в дембельском альбоме души, мичман Гимнюк пристроился гардом-привратником в банкирский дом. По протекции, вестимо, одного из бесчисленных цитроновых замов, помов и спецреферентов, коему приходился племянником. Теперь он городо печатал компромиссный (средний арифметический меж чеканным строевым кремлевского курсанта и развалочкой новорусского бандита) шаг по вестибюлям и коридорам REXа. Носил он только дизайнерскую униформу, цивильное громко и вслух презирая. Длинные, почти достигающие коленных чашечек руки охранник Гимнюк держал неизменно колесом. Подразумевалось, очевидно, что свободно примкнуть к корпусу рукам мешают сверхтренированные, взбугрившиеся, налезающие друг на друга, как щитки латного доспеха, бицепсы, трицепсы и квадрицепсы. Обильно потеющая ладонь правой при этом с нервозной страстью онаниста-виртуоза мяла, оглаживала и теребила рукоять черного стека, дубинки-тонфа, неукоснительно болтавшейся на правом крутом бедре…
— Что, Вадик, попался? — с покровительственным ехидством прозвучало сзади. Очкастый бодрым шагом двигался от дверей, тисненой папкой смахивая капельки с оранжевой кожи полсмитовского пальто. — Опять без ксивы, террорист чеченский?
Андрей Владленович, не глядя, кинул в направлении почтительно и мгновенно оцепеневшего охранника Гимнюка полуфабрикат полуприветственного жеста, как роняют шубу на руки швейцару, махнул Вадиму папкой: дескать, пошли. Вадим миновал Гимнюка, уже успевшего чудесным образом слиться с местностью, стать полезным, но ненавязчивым элементом интерьера.
— Понадобишься, — бросил Очкастый на ходу и засвистел «Не нужен мне берег турецкий». Вадим поспевал. Двери лифта сомкнулись за ними. Вадим искоса и сбоку разглядывал жизнерадостное располагающее лицо Очкастого, его отменный загар, и вспоминал, как месяц назад Андрей Владленович, вернувшийся в пропитанную серой водяной взвесью ноябрьскую Ригу не откуда-нибудь, а с Таити, демократично делился с восхищенными мужчинами пресс-рума полинезийскими впечатлениями. Не дура была губа у вашего Ван Гога или кого там, вальяжно делал ручкой Очкастый. Ой не дура. Бабы ихние — это что-то с чем-то, я отвечаю… «Таити, Таити, — ухмыльнулся вполголоса Вадим, — не были мы на Таити, нас и здесь неплохо кормят!» — но именно озвученная Очкастым помесь «Библиотеки приключений» с рекламным проспектом турфирмы добила его вконец.
«Свершилось, господа. Этот пидор совершенно потерял нюх. Не, вы просекаете? Вы въезжаете ваще? Это, бля, тотально неслыханно! Этот наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных НАШИХ ТРУДОВЫХ БАБОК, предлагает мне — нет, вы осознаете?!! — НАПИСАТЬ ТЕКСТ! А?! Да куда же мы катимся! Если каждая очкастая падла будет вот так вот подходить и — понимаешь ты, мужицкая морда? — ПРЕДЛАГАТЬ НАПИСАТЬ ТЕКСТ, то… все. Совсем все. А-по-ка-лип-сис. Нау. А я, промежду прочим, собираюсь съебывать отседова нахуй и пить водку. Даже если для этого потребуется расчленить, кастрировать, вдавить очочки в нагло вылупленные зенки десяти — нет, двадцати! — таким пидорам, как ты, Очкастый. ХУЙ ВАМ, ПОГАНЫЕ БУРЖУАЗНЫЕ КОМПРАДОРЫ! СМЕРТЬ УГНЕТАТЕЛЯМ! И напоследок — марш. Запевай!
Вперед, легионеры, железные ребята,
Вперед, сметая крепости с огнем в очах!
Железным сапогом раздавим супостата (тебя, тебя, Очкастый) !
Пусть капли свежей крови сверкают на мечах!
Ур-ра-а-а-а!!! За Родину, за маршала Нагон-Гига!»
Что за текст предлагал написать сотруднику пресс-службы наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных наших трудовых бабок, Вадим уже понятия не имел. Но перечитывать было приятно. За год директория WORDART разбухла чуждыми текстовыми файлами; их, паразитов, теперь было, пожалуй, больше, чем честных программных служак. И даже не имея ничего добавить в «искусство слов», Вадим -если, разумеется, никого не было поблизости, — с удовольствием пролистывал бесчисленные зажигательные послания различным демонам многоуровневой банковской мифологии. Преобладал среди адресатов, само собой, Очкастый. Но местами объявлялись и руководящие твари покрупнее: «Итак, каков итог этого дня? Что, Пыльный, молчишь? Тебе НЕЧЕГО сказать? Плохо. То есть я догадывался, но все равно жаль. Видишь ли, Пыльный, НАСТОЯЩЕМУ МУЖЧИНЕ ВСЕГДА ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ! Даже если пыль из него можно выбивать скалкой. Эрго: ты — Пыльный. А не мэн. И уж тем более не пацан. Кстати, вам, граждане Очкастый и Цитрон, я бы не советовал особенно радоваться. Вас я вообще на белого коня посажу. С царской печатью. Поняли, фраера? Ну вот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67