Завтра я тебе передам путевку. Поедешь на выходные дни в Марьино. Там одна фирма будет мочить своего батяню. Наводку я тебе дам. Самому акту ты мешать не должен. Но исполнителя сделаешь…
* * *
Над зеленым крутояром стояли столетние сосны. Снизу их стволы были покрыты серой корой, похожей на чешую змеи. Выше до самых макушек дерево золотилось бронзовым легким загаром. Прорвавшись сквозь годы, деревья переживали не лучшее время. Могучие гиганты над песчаным обрывом уже были приговорены к смерти. Дожди и время медленно разрушали кручу, и толстые причудливо извивавшиеся корни, которые связывали деревья с землей, уже потеряли опору и висели над пустотой, как щупальца морского чудища.
Рыжая тропинка тянулась вдоль кромки обрыва. Внизу, сжатая с обеих сторон зелеными берегами, текла Москва-река, в этих местах ещё относительно чистая, живая, не загаженная цивилизацией.
Неожиданно Чепурной почувствовал боль в груди. Он остановился, достал из заднего кармана брюк пластиночку с капсулами жидкого валидола. Выдавил одну горошину, взял в рот, раскусил. Постоял немного, потирая грудь ладонью.
Кузьма, с которым Чепурной познакомился гуляя по территории санатория, встревожено спросил:
— Что с вами, Николай Фомич?
— Ерунда.
— Если сердце, то не скажите…
Чепурной тяжко вздохнул и вдруг горестно произнес:
— Эх, не так мы живем. Не так…
Кузьма стоял рядом, не понимая с чего это вдруг спутник впал в меланхолию.
— Почему не так? Живем нормально.
— Не-е. Вот гляди — лес. И сосна, и береза. Или вон елка. Смотри, нижние ветви у неё серые. Это их покрыли лишайники. И всем хватает места. А мы? Топчемся, давим друг друга…
Кузьма умел разбираться и не в таких поворотах чужой психологии. Понял — ничего особенного не произошло. Просто Чепурной всю жизнь лез по лестнице из-под обрыва на крутояр и теперь, когда выбрался наверх, боится оглянуться назад — высоко влез. Потом все же глянул и заметил — его качает. Это когда стоишь на нижней ступени, то кач не страшен. Посередине лестницы — он заметней. На самых верхних ступеньках удержаться уже трудно, хотя очень хочется. Хочется, а мотает из стороны в сторону. Ко всему приходится опасаться, что кто-то может тебя подтолкнуть.
— Ладно, главное вы не тушуйтесь, Николай Фомич. Я по себе знаю — как прижмет чуть-чуть, так жизнь кажется тошной. А затем оклемаешься и видишь — жить-то совсем неплохо.
— Чудак ты, Сорокин. Разве речь о том хорошо жить или плохо? Дело совсем в ином. Для каждого человека наступает такой момент, когда нужно подводить итоги. Ты вот по ночам о чем думаешь?
Кузьма весело хмыкнул.
— Мужской закон, Николай Фомич: о бабах. Вон их сколько вокруг. Почему не подумать?
— Видишь, ты ещё молодой. Не созрел для самооценок. А я по ночам, когда не спится, подвожу итоги.
— Чой-то так? Вроде и вам рано бабки подбивать…
— Наверное потому, что ничего хорошего я больше ни для кого не сделаю. Ты знаешь кем я был?
Кузьма замотал головой.
— Откуда?
— А я ведь, Сорокин, боевой офицер. Три года на Афгане. Командир батальона. Командир полка. Воевал, верил, что если послала родина, значит ей это нужно. А потом выяснилось, что все это была блажь наших вождей-маразматиков.
Кузьма понимающе вздохнул.
— Я ведь тоже служил, Николай Фомич. Стыдно сказать, попкой был… Людей за проволочкой охранял. Конвойные войска, слыхали? Теперь даже стыдно признаться…
— А чего тебе стыдиться, Сорокин? Солдат должен себя стыдиться, если он трус или дезертир. В остальном он человек подневольный…
— Я тоже так думаю, но все же решил задать вопрос. — Кузьма подумал и спросил. — А вам то чего стыдиться? Вам ведь тоже приказывали. Разве не так? — И вдруг посоветовал. — Может принять лекарство?
Чепурной усмехнулся.
— Нет, Кузьма, лекарство мне не поможет. Это надлом в душе. Пытаюсь оправдаться, но никак не удается.
— В чем оправдываться?
— В том же, в чем и многие другие.
— Я не оправдываюсь.
— Значит не в чем. А меня вот мутит. Так уж ведется, что подонки, изменяя долгу, присяге, марая то, что считается честью, всегда стараются оправдаться. В первую очередь в собственных глазах. Во всех сферах жизни это выглядит одинаково гнусно и грязно. В религии презираем поп, который начинает с амвона возвещать, что бога нет. В армии — военный, когда попадает в плен и берет оружие, чтобы встать на сторону противника. Все поганцы чувствуют запах вони, который от них исходит, но делают вид что воняют все другие вокруг. Хотя ладно, что теперь об этом. Пошли дальше. — Чепурной вдруг коснулся ладонью спины Кузьмы и спросил. — Туго живешь?
Кузьма смутился лишь на мгновение.
— Кто сейчас живет легко?
Причин плакаться у Кузьмы не имелось. Но сказать об этом он не рискнул. Человек, который в нынешнее время не жалуется на бытие кажется подозрительным. Даже сытые «новые русские» в своем кругу любят посетовать на налоги, которые душат финансовую инициативу, на взяточничество чиновников, на самоуправство таможен. Прибедняться — это один из приемов, позволяющих вызывать поменьше зависти.
— А как сюда попал? Здесь дорого…
— Фирма путевку купила. За хорошую работу.
— Дача у тебя есть?
— Дом в деревне. Старый. Все не соберусь обновить.
— Далеко?
— Мы — вятские.
— Может тебе помочь?
Кузьма поначалу опешил:
— Это как?
Чепурной ответил вопросом:
— Деньги у тебя есть?
Кузьма все понял и замахал руками.
— Вот это уж ни к чему, Николай Фомич!
Чепурной удрученно вздохнул.
— Хороший ты человек, Кузьма.
— Вы тоже хороший.
Кузьма ни в малой степени не лицемерил. Ему был интересен Чепурной и чем дольше они общались, тем понятней он становился. Но это нисколько не смущало Кузьму и не отвращало его от желания ликвидировать собеседника.
Чувства, которые испытывал Кузьма, общаясь с Чепурным, были особого свойства. Примерно такие посещают человека, который колет дрова. Вот перед ним лежит груда чурбаков. Каждый из них необходимо взять в руки, поставить на попа, тяпнуть топором по срезу, расколоть надвое. Потом можно повторить операцию и рассечь половинки на четвертинки.
Беря руками чурбаки, дровосек их обязательно осматривает. Что-то из того что пойдет под топор ему не нравится — кривоват чурбак, суковат, сыроват, плохо колется. Другие он берет в руки с иным чувством — чурбачок ровненький, березовый, кора на нем гладкая, свеженькая: ни сучка на ней ни задоринки. Такое бревнышко поставить и тяпнуть ему по макушке топором — одно удовольствие. Никакого труда не жалко.
Хрясь! И пополам. Хрясь! И на четвертинки. Хорошее-то бревнышко, которое пришлось по душе колоть куда приятнее, чем то, что тебе не нравится. Не согласны? Значит, никогда дров не кололи!
Гуляя с Чепурным, Кузьма сумел разглядеть его со всех сторон и потому даже заранее выбрал точку, куда удобнее всего будет всадить пулю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
* * *
Над зеленым крутояром стояли столетние сосны. Снизу их стволы были покрыты серой корой, похожей на чешую змеи. Выше до самых макушек дерево золотилось бронзовым легким загаром. Прорвавшись сквозь годы, деревья переживали не лучшее время. Могучие гиганты над песчаным обрывом уже были приговорены к смерти. Дожди и время медленно разрушали кручу, и толстые причудливо извивавшиеся корни, которые связывали деревья с землей, уже потеряли опору и висели над пустотой, как щупальца морского чудища.
Рыжая тропинка тянулась вдоль кромки обрыва. Внизу, сжатая с обеих сторон зелеными берегами, текла Москва-река, в этих местах ещё относительно чистая, живая, не загаженная цивилизацией.
Неожиданно Чепурной почувствовал боль в груди. Он остановился, достал из заднего кармана брюк пластиночку с капсулами жидкого валидола. Выдавил одну горошину, взял в рот, раскусил. Постоял немного, потирая грудь ладонью.
Кузьма, с которым Чепурной познакомился гуляя по территории санатория, встревожено спросил:
— Что с вами, Николай Фомич?
— Ерунда.
— Если сердце, то не скажите…
Чепурной тяжко вздохнул и вдруг горестно произнес:
— Эх, не так мы живем. Не так…
Кузьма стоял рядом, не понимая с чего это вдруг спутник впал в меланхолию.
— Почему не так? Живем нормально.
— Не-е. Вот гляди — лес. И сосна, и береза. Или вон елка. Смотри, нижние ветви у неё серые. Это их покрыли лишайники. И всем хватает места. А мы? Топчемся, давим друг друга…
Кузьма умел разбираться и не в таких поворотах чужой психологии. Понял — ничего особенного не произошло. Просто Чепурной всю жизнь лез по лестнице из-под обрыва на крутояр и теперь, когда выбрался наверх, боится оглянуться назад — высоко влез. Потом все же глянул и заметил — его качает. Это когда стоишь на нижней ступени, то кач не страшен. Посередине лестницы — он заметней. На самых верхних ступеньках удержаться уже трудно, хотя очень хочется. Хочется, а мотает из стороны в сторону. Ко всему приходится опасаться, что кто-то может тебя подтолкнуть.
— Ладно, главное вы не тушуйтесь, Николай Фомич. Я по себе знаю — как прижмет чуть-чуть, так жизнь кажется тошной. А затем оклемаешься и видишь — жить-то совсем неплохо.
— Чудак ты, Сорокин. Разве речь о том хорошо жить или плохо? Дело совсем в ином. Для каждого человека наступает такой момент, когда нужно подводить итоги. Ты вот по ночам о чем думаешь?
Кузьма весело хмыкнул.
— Мужской закон, Николай Фомич: о бабах. Вон их сколько вокруг. Почему не подумать?
— Видишь, ты ещё молодой. Не созрел для самооценок. А я по ночам, когда не спится, подвожу итоги.
— Чой-то так? Вроде и вам рано бабки подбивать…
— Наверное потому, что ничего хорошего я больше ни для кого не сделаю. Ты знаешь кем я был?
Кузьма замотал головой.
— Откуда?
— А я ведь, Сорокин, боевой офицер. Три года на Афгане. Командир батальона. Командир полка. Воевал, верил, что если послала родина, значит ей это нужно. А потом выяснилось, что все это была блажь наших вождей-маразматиков.
Кузьма понимающе вздохнул.
— Я ведь тоже служил, Николай Фомич. Стыдно сказать, попкой был… Людей за проволочкой охранял. Конвойные войска, слыхали? Теперь даже стыдно признаться…
— А чего тебе стыдиться, Сорокин? Солдат должен себя стыдиться, если он трус или дезертир. В остальном он человек подневольный…
— Я тоже так думаю, но все же решил задать вопрос. — Кузьма подумал и спросил. — А вам то чего стыдиться? Вам ведь тоже приказывали. Разве не так? — И вдруг посоветовал. — Может принять лекарство?
Чепурной усмехнулся.
— Нет, Кузьма, лекарство мне не поможет. Это надлом в душе. Пытаюсь оправдаться, но никак не удается.
— В чем оправдываться?
— В том же, в чем и многие другие.
— Я не оправдываюсь.
— Значит не в чем. А меня вот мутит. Так уж ведется, что подонки, изменяя долгу, присяге, марая то, что считается честью, всегда стараются оправдаться. В первую очередь в собственных глазах. Во всех сферах жизни это выглядит одинаково гнусно и грязно. В религии презираем поп, который начинает с амвона возвещать, что бога нет. В армии — военный, когда попадает в плен и берет оружие, чтобы встать на сторону противника. Все поганцы чувствуют запах вони, который от них исходит, но делают вид что воняют все другие вокруг. Хотя ладно, что теперь об этом. Пошли дальше. — Чепурной вдруг коснулся ладонью спины Кузьмы и спросил. — Туго живешь?
Кузьма смутился лишь на мгновение.
— Кто сейчас живет легко?
Причин плакаться у Кузьмы не имелось. Но сказать об этом он не рискнул. Человек, который в нынешнее время не жалуется на бытие кажется подозрительным. Даже сытые «новые русские» в своем кругу любят посетовать на налоги, которые душат финансовую инициативу, на взяточничество чиновников, на самоуправство таможен. Прибедняться — это один из приемов, позволяющих вызывать поменьше зависти.
— А как сюда попал? Здесь дорого…
— Фирма путевку купила. За хорошую работу.
— Дача у тебя есть?
— Дом в деревне. Старый. Все не соберусь обновить.
— Далеко?
— Мы — вятские.
— Может тебе помочь?
Кузьма поначалу опешил:
— Это как?
Чепурной ответил вопросом:
— Деньги у тебя есть?
Кузьма все понял и замахал руками.
— Вот это уж ни к чему, Николай Фомич!
Чепурной удрученно вздохнул.
— Хороший ты человек, Кузьма.
— Вы тоже хороший.
Кузьма ни в малой степени не лицемерил. Ему был интересен Чепурной и чем дольше они общались, тем понятней он становился. Но это нисколько не смущало Кузьму и не отвращало его от желания ликвидировать собеседника.
Чувства, которые испытывал Кузьма, общаясь с Чепурным, были особого свойства. Примерно такие посещают человека, который колет дрова. Вот перед ним лежит груда чурбаков. Каждый из них необходимо взять в руки, поставить на попа, тяпнуть топором по срезу, расколоть надвое. Потом можно повторить операцию и рассечь половинки на четвертинки.
Беря руками чурбаки, дровосек их обязательно осматривает. Что-то из того что пойдет под топор ему не нравится — кривоват чурбак, суковат, сыроват, плохо колется. Другие он берет в руки с иным чувством — чурбачок ровненький, березовый, кора на нем гладкая, свеженькая: ни сучка на ней ни задоринки. Такое бревнышко поставить и тяпнуть ему по макушке топором — одно удовольствие. Никакого труда не жалко.
Хрясь! И пополам. Хрясь! И на четвертинки. Хорошее-то бревнышко, которое пришлось по душе колоть куда приятнее, чем то, что тебе не нравится. Не согласны? Значит, никогда дров не кололи!
Гуляя с Чепурным, Кузьма сумел разглядеть его со всех сторон и потому даже заранее выбрал точку, куда удобнее всего будет всадить пулю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83