Это считается нормальным. Стоило поменять стереотипы, и ты собрался дать задний ход.
— Зачем же их было менять?
— Я не привыкла считать себя вещью, которую можно взять, поиметь, потом отбросить. Ты это почувствовал и испугался.
— Я?! — Шоркин подвинулся к Руфине, полуобнял её и притянул к себе. — Налить еще?
— Для храбрости? — Она глядела на него глазами, в которых искрился смех.
Шоркин встал, потянул её за руки и заставил встать с дивана.
— Сними платье, — предложил он полушепотом, приблизившись к ней вплотную.
— Есть вещи, которые женщина не должна делать сама…
— Какие, к примеру?
— Раздевать её должен любовник.
— Я уже назначен на эту должность?
— Это не должность. Это почетное право.
Руфина приподнялась на цыпочки, запрокинула голову, закрыла глаза и подставила ему губы для поцелуя. Он обнял её за талию, притянул к себе.
— Не пожалеешь?
— Ты опять испугался?
Медленными движениями пальцев, нащупывая пуговички, он стал расстегивать блузку. Потом распахнул полы и скользнул ладонями внутрь. Одновременно стал опускать её на диван.
— Не здесь, — сказала она упрямо.
— Почему?
Он не мог понять причину её внезапного сопротивления.
— Тебе хочется экзотики? Тогда спустимся во двор и сядем в машину.
— Прости, я не собирался тебя обидеть.
Она снова прижалась к нему, теплая, мягкая.
— Пошли в спальню.
Ее голос выдавал внутреннее напряжение. Спальня была просторной, светлой, со стенами, оклеенными обоями нежных розовых цветов с муаровыми блестящими разводами. Ковер, устилавший пол от стены до стены, гармонировал с цветом стен. Кровать, огромная, широкая, с высоким изголовьем, явно предназначалась не для банального сна, а для любовных ристалищ. Потолок — и это поразило Шоркина больше всего — был выложен зеркалами. Они населяли комнату множеством одинаковых беззвучно двигавшихся фигур.
Первая схватка жаждавших близости тел чаще всего сумбурна и быстротечна. Так натерпевшийся, истомившийся без воды человек, припав к ключевому источнику, первые глотки делает с жадностью, не ощущая ни облегчения жажды, ни истинной сладости влаги. И только напившись, он может наслаждаться водой, вкушать её прелести…
***
Аллигатор, а в уголовном просторечии кадровый преступник, Арсений Шуба всегда был оптимистом: и когда тянул первый срок, дрожа на морозе в сером ватничке на рыбьем меху в карьере «нерудных материалов», и когда в неимоверный зной дробил камень в щебенку для железных дорог — утирал соплящийся нос рукавом и говорил уверенно: «Ништо, будет и на моей улице праздник». Словно в воду глядел: на его улицу праздник пришел. И не просто праздник — фестиваль в несколько лет длиной.
Встретил Шуба недавно майора Карпухина. Был он в давние времена начальником ИТУ — исправительно-трудового учреждения, в котором Шуба мотал унылые дни, назначенные ему самым справедливым в мире советским судом. Силен был в те годы майор: близко не подходи, дышать на него не смей. Сапоги хромовые — на заказ сшитые. Тачал Федька-Сапожник, мастер модельной обуви. Сапожным острым ножом под горячую руку распорол он брюхо собственной бабе, чтобы с соседом Ерохой не путалась. От вышки Федьку спасло то, что баба живуча как кошка и выцарапалась из ямы, а муженек её продолжил шить сапоги и в зоне. Первые — майору Карпухину. С тупыми носками и шикарным офицерским скрипом. Что он там под стельку подкладывал — тайна мастера, но при каждом шаге прохаря скрипели, будто ступал майор по морозному снежному первопутку. Так его и звали в лагере — Скрип.
И китель у Карпухина был ладненький — словно влитой сидел на фигуре. И был майор перетянут поясом поперек живота и ремешком потоньше от правого плеча налево. Говорили лагерные знатоки, что в царское время портупея помогала поддерживать пояс на пузе, чтобы не сползал, когда на него цепляли полицейскую шашку — «селедку». Но в советской действительности шашек чинам МВД не полагалось, а портупея Карпухину нравилась, и он носил её, не снимая, как старательный конь свою упряжь.
Короче, было время, и был Карпухин законным литером — начальником всех попок, сидевших в бочках по углам зоны, а Шуба — обычным сереньким стырщиком, на которого попки из бочек поглядывали через прицелы «Калашниковых».
Только праздники для каждого в жизни приходят и уходят: то они на улице православной, то оказываются на иудейской. То раз в году легавые отмечают День милиции, а потом целый год после милицейского праздника в стране демократии, победившей власть, гудит, пьет и гужуется хива.
Смотреть на майора Карпухина Шубе было тошно (может, он теперь и полковник в отставке, хрен с ним!), но весь такой занюханный, потертый, должно быть, живет только на пенсию. Другой бы раз пальцы козой и в глаза:
«Здрасьте вам, гражданин начальник!», а тут прошел Шуба, даже пожалел человека: идет мимо нечто считавшееся когда-то майором, несет в авоське полбулки мандры — черного сырого хлеба местной городской выпечки. Не с той, видать стороны берег советскую власть майор, ой, не с той!
А на свое житье-бытье Шуба пожаловаться не может: не скрипит, а как по маслу катится: на водяру хватает, пожрать может вволю. Еще бы — мастер художественной резьбы по телу. Хоть пиской по морде чиркнуть в виде предупреждения на будущее, хоть перышко в бок или под лопаточку. Это для того, чтобы точку поставить в жизни того, кто предупреждений не понимает. Вот пришлось выезжать на Каменку. Три часа ожидания, взмах приправой — и готово: жмурик улегся, а в карман Шубы плюхнулась тысяча баксов. Ништо! И все шито-крыто, доволен заказчик и исполнитель-мастер.
Теперь наклюнулось новое дело. Это уже собственный бизнес, не заказной. Повезет — снимет Шуба банк на козырного туза и потечет на юга, прыщеватую задницу греть на солнышке. Хочешь не хочешь, а тот гребаный карьер дает о себе знать — поясницу к холоду ломит, мать её так!
Шуба стоял у стойки пивбара и досасывал третью кружку разливного жигулевского пива. Не спешил, коротал время в томительном ожидании. Где-то по городу Семка Винт водил китайца — денежного гусачка, черт знает с какой целью приехавшего из Японии. Впрочем, если точнее, не гусака, а лебедя. Так на Дальнем Востоке издавна называли китайцев, за которыми лихие люди вели охоту. Корейцы — те фазаны. «Наши фазаны — все партизаны: чуть война — фыр-р тайга!» Шуба вспомнил хохму и улыбнулся. Была ещё и такая, более современная: «Наши корейцы — все красноармейцы: чуть война — фыр-р тайга!» Почти одинаково, но не совсем.
Лебединая охота обещала быть прибыльной. Главное — провести её аккуратно. Ради собственного успеха Шуба всегда умел расстараться.
Он стоял, посасывая пивко, и не видел, что сквозь синий чад табачного дыма за ним следит пара внимательных острых глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Зачем же их было менять?
— Я не привыкла считать себя вещью, которую можно взять, поиметь, потом отбросить. Ты это почувствовал и испугался.
— Я?! — Шоркин подвинулся к Руфине, полуобнял её и притянул к себе. — Налить еще?
— Для храбрости? — Она глядела на него глазами, в которых искрился смех.
Шоркин встал, потянул её за руки и заставил встать с дивана.
— Сними платье, — предложил он полушепотом, приблизившись к ней вплотную.
— Есть вещи, которые женщина не должна делать сама…
— Какие, к примеру?
— Раздевать её должен любовник.
— Я уже назначен на эту должность?
— Это не должность. Это почетное право.
Руфина приподнялась на цыпочки, запрокинула голову, закрыла глаза и подставила ему губы для поцелуя. Он обнял её за талию, притянул к себе.
— Не пожалеешь?
— Ты опять испугался?
Медленными движениями пальцев, нащупывая пуговички, он стал расстегивать блузку. Потом распахнул полы и скользнул ладонями внутрь. Одновременно стал опускать её на диван.
— Не здесь, — сказала она упрямо.
— Почему?
Он не мог понять причину её внезапного сопротивления.
— Тебе хочется экзотики? Тогда спустимся во двор и сядем в машину.
— Прости, я не собирался тебя обидеть.
Она снова прижалась к нему, теплая, мягкая.
— Пошли в спальню.
Ее голос выдавал внутреннее напряжение. Спальня была просторной, светлой, со стенами, оклеенными обоями нежных розовых цветов с муаровыми блестящими разводами. Ковер, устилавший пол от стены до стены, гармонировал с цветом стен. Кровать, огромная, широкая, с высоким изголовьем, явно предназначалась не для банального сна, а для любовных ристалищ. Потолок — и это поразило Шоркина больше всего — был выложен зеркалами. Они населяли комнату множеством одинаковых беззвучно двигавшихся фигур.
Первая схватка жаждавших близости тел чаще всего сумбурна и быстротечна. Так натерпевшийся, истомившийся без воды человек, припав к ключевому источнику, первые глотки делает с жадностью, не ощущая ни облегчения жажды, ни истинной сладости влаги. И только напившись, он может наслаждаться водой, вкушать её прелести…
***
Аллигатор, а в уголовном просторечии кадровый преступник, Арсений Шуба всегда был оптимистом: и когда тянул первый срок, дрожа на морозе в сером ватничке на рыбьем меху в карьере «нерудных материалов», и когда в неимоверный зной дробил камень в щебенку для железных дорог — утирал соплящийся нос рукавом и говорил уверенно: «Ништо, будет и на моей улице праздник». Словно в воду глядел: на его улицу праздник пришел. И не просто праздник — фестиваль в несколько лет длиной.
Встретил Шуба недавно майора Карпухина. Был он в давние времена начальником ИТУ — исправительно-трудового учреждения, в котором Шуба мотал унылые дни, назначенные ему самым справедливым в мире советским судом. Силен был в те годы майор: близко не подходи, дышать на него не смей. Сапоги хромовые — на заказ сшитые. Тачал Федька-Сапожник, мастер модельной обуви. Сапожным острым ножом под горячую руку распорол он брюхо собственной бабе, чтобы с соседом Ерохой не путалась. От вышки Федьку спасло то, что баба живуча как кошка и выцарапалась из ямы, а муженек её продолжил шить сапоги и в зоне. Первые — майору Карпухину. С тупыми носками и шикарным офицерским скрипом. Что он там под стельку подкладывал — тайна мастера, но при каждом шаге прохаря скрипели, будто ступал майор по морозному снежному первопутку. Так его и звали в лагере — Скрип.
И китель у Карпухина был ладненький — словно влитой сидел на фигуре. И был майор перетянут поясом поперек живота и ремешком потоньше от правого плеча налево. Говорили лагерные знатоки, что в царское время портупея помогала поддерживать пояс на пузе, чтобы не сползал, когда на него цепляли полицейскую шашку — «селедку». Но в советской действительности шашек чинам МВД не полагалось, а портупея Карпухину нравилась, и он носил её, не снимая, как старательный конь свою упряжь.
Короче, было время, и был Карпухин законным литером — начальником всех попок, сидевших в бочках по углам зоны, а Шуба — обычным сереньким стырщиком, на которого попки из бочек поглядывали через прицелы «Калашниковых».
Только праздники для каждого в жизни приходят и уходят: то они на улице православной, то оказываются на иудейской. То раз в году легавые отмечают День милиции, а потом целый год после милицейского праздника в стране демократии, победившей власть, гудит, пьет и гужуется хива.
Смотреть на майора Карпухина Шубе было тошно (может, он теперь и полковник в отставке, хрен с ним!), но весь такой занюханный, потертый, должно быть, живет только на пенсию. Другой бы раз пальцы козой и в глаза:
«Здрасьте вам, гражданин начальник!», а тут прошел Шуба, даже пожалел человека: идет мимо нечто считавшееся когда-то майором, несет в авоське полбулки мандры — черного сырого хлеба местной городской выпечки. Не с той, видать стороны берег советскую власть майор, ой, не с той!
А на свое житье-бытье Шуба пожаловаться не может: не скрипит, а как по маслу катится: на водяру хватает, пожрать может вволю. Еще бы — мастер художественной резьбы по телу. Хоть пиской по морде чиркнуть в виде предупреждения на будущее, хоть перышко в бок или под лопаточку. Это для того, чтобы точку поставить в жизни того, кто предупреждений не понимает. Вот пришлось выезжать на Каменку. Три часа ожидания, взмах приправой — и готово: жмурик улегся, а в карман Шубы плюхнулась тысяча баксов. Ништо! И все шито-крыто, доволен заказчик и исполнитель-мастер.
Теперь наклюнулось новое дело. Это уже собственный бизнес, не заказной. Повезет — снимет Шуба банк на козырного туза и потечет на юга, прыщеватую задницу греть на солнышке. Хочешь не хочешь, а тот гребаный карьер дает о себе знать — поясницу к холоду ломит, мать её так!
Шуба стоял у стойки пивбара и досасывал третью кружку разливного жигулевского пива. Не спешил, коротал время в томительном ожидании. Где-то по городу Семка Винт водил китайца — денежного гусачка, черт знает с какой целью приехавшего из Японии. Впрочем, если точнее, не гусака, а лебедя. Так на Дальнем Востоке издавна называли китайцев, за которыми лихие люди вели охоту. Корейцы — те фазаны. «Наши фазаны — все партизаны: чуть война — фыр-р тайга!» Шуба вспомнил хохму и улыбнулся. Была ещё и такая, более современная: «Наши корейцы — все красноармейцы: чуть война — фыр-р тайга!» Почти одинаково, но не совсем.
Лебединая охота обещала быть прибыльной. Главное — провести её аккуратно. Ради собственного успеха Шуба всегда умел расстараться.
Он стоял, посасывая пивко, и не видел, что сквозь синий чад табачного дыма за ним следит пара внимательных острых глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78