дабы раскрыть вашу... э-э... циничную актерскую душонку. Вы, актеришки, театр в вертеп превратив, убили его. Балаган вместо театра! Лицедейство, заменяющее игру!..
Критик выпил водки. Актер тоже. Тень великого Мамонта Дальского стояла у него за плечом.
— Вы в озверелости своей критиканско-кариесной, — сказал Володя, — готовы все святое оплевать, распять! Актер есть нерв! Вот мы играли, помню, в Туле. «Ромео и эта... как ее?.. Джульетта». Финал, лежат два тела недвижимых. Стоят Монтекки, Капулетти. И — над телами — герцог. Выходит отец Лоренцо, чтобы загнуть монолог... Ну — нерв! Выходит и стоит над трупами с письмом в руке. Все ждут монолога, а патер молчит. Он пять раз от алкоголизма лечился... Народный артист, кстати. Нерв! Молчит. Потому что — совесть. И текст забыл, сука, начисто. Вот он постоял-постоял, махнул рукой и говорит: «Ну .. вот!.. Простите, люди!» Но как сказал! Вручил он герцогу письмо, повернулся и пошел за кулисы. Дошел. Упал только за кулисами. А герцог тоже нерв и совесть! Он три раза от этого самого лечился. Заслуженный артист.
— Понятно, — сказал Сергеи Всеволодович, — пять раз лечился — народный, а если всего три — заслуженный. Мудро.
— Папрашу не перебивать! Монах сказал: «Ну... вот!.. Простите, люди!» — и отдал письмо герцогу. Герцог, натурально, заглядывает в «письмо» и произносит: «В письме подтверждены слова монаха». Вот как играет настоящий актер... потому что — нерв! Обнаженный, в натуре, нерв.
— И совесть, — подхватил критик.
— Да, — провозгласил Соболин торжественно.
— Раненая!
— Верно, — кивнул Соболин благосклонно.
— Пропитая в дым.
— Да, — согласился Володя с чувством. Но тут же спохватился и проревел: — Молчи, кариес, убийца талантов! Актер себя не щадит — сжигает...
— В белой горячке, — ехидно вставил критик и хлопнул рюмку
— Он сжигает себя, как Джордано Бруно, — ответил Володя и тоже хлопнул рюмку. — И может, разумеется, что-то забыть. Вот в ТЮЗе ставили мы «Конька-горбунка». Я играл Ивана. Важнейшая, ответственнейшая роль! Как я играл! Дети обмирали.
— Еще бы. От вашей игры все обмирают.
— Молчите, вас не спрашивают, мелкий завистливый человек. И представьте, я забыл текст. Царь обращается ко мне, к Ивану...
— Дураку, забыли вы добавить.
— Дураку, естественно... Царь обращается ко мне, дураку, с монологом. А я забыл ответ от... от утомления (Качевский хохотнул). Вспоминаю текст, мучительно вспоминаю текст. И не могу вспомнить. Но — мастерство! И я находчиво ему отвечаю: «Вот все, что ты сказал, — не так!» Буря аплодисментов. А вы, Качевский, убийца талантов.
— А водка-то где же, э-э!.. голубчики? — вдруг спросил Сергей Всеволодович.
— Действительно, — подхватил Володя, — где же это водка-то?
Он внимательно осмотрел пустые бутылки, развороченные закуски и поднял взгляд на Качевского.
— Вот так! — сказал обличающе Володя. — Ежели в приличную компанию затесался критик, то вся — вся! — водка будет им обязательно выжрата. Беспардонно, бесстыже.
— Но, но, но! — ответствовал Сергей Всеволодович. Голос его звенел. — Но, но, но! Водка всенепременно кончается там, где в компанию затесались актеришки. Пьянь... э-э... голубчик, всем известная! Знаю я, актеришек, знаю. Пьянь — через одного. Вот, помнится, в ТЮЗе Зиновий Яковлевич Карагодский ставил «Бэмби». Был там такой эпизод. Бэмби... э-э... мечется по сцене, и люди вокруг превращаются в оленей.
— Это очень правильно! — заметил Володя. — Людей кругом до хрена, а оленей что-то не видать. Если бы всех критиков в оленей переделать... Ух, какое поголовье получилось бы. И дефицит водки прекратился бы...
— Вы бы, оленевод, помолчали, когда я вам рассказываю. Э-э... люди превращаются в оленей. Режиссерское решение таково: они вскидывают над головой ладони с растопыренными пальцами — и ревут. Банальщина! Но... э-э... спектакль идет. На заднем плане декорация-скала. И вот на эту скалу взлетает актер Иванов. Широко известный актеришка — он Ивана играл в «Вечном зове». Взлетает он на... э-э-э... скалу... ему оттуда монолог, обращенный к Бэмби, произносить нужно. А пьян — в хлам, по вашему вульгарному выражению. Выскочил на скалу, пальцы над головой растопырил, заревел и... бухнулся вниз! Но неужели... э-э... водки не осталось?
— Я Иванова знаю, пил с ним... очень талантливый актер... А уж где какой критик затесался — пиши пропало. Все до капли будет выжрато.
Творческий диалог двух титанов продолжался. Горели взоры. Тень Мамонта Дальского хмурилась. Потом Сергей Всеволодович и Володя Соболин дружно отправились за добавкой.
— В ту пору, когда я служил на театре, — доносился голос Володи из коридора.
— Театр умер, — слышался голос Качевского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Критик выпил водки. Актер тоже. Тень великого Мамонта Дальского стояла у него за плечом.
— Вы в озверелости своей критиканско-кариесной, — сказал Володя, — готовы все святое оплевать, распять! Актер есть нерв! Вот мы играли, помню, в Туле. «Ромео и эта... как ее?.. Джульетта». Финал, лежат два тела недвижимых. Стоят Монтекки, Капулетти. И — над телами — герцог. Выходит отец Лоренцо, чтобы загнуть монолог... Ну — нерв! Выходит и стоит над трупами с письмом в руке. Все ждут монолога, а патер молчит. Он пять раз от алкоголизма лечился... Народный артист, кстати. Нерв! Молчит. Потому что — совесть. И текст забыл, сука, начисто. Вот он постоял-постоял, махнул рукой и говорит: «Ну .. вот!.. Простите, люди!» Но как сказал! Вручил он герцогу письмо, повернулся и пошел за кулисы. Дошел. Упал только за кулисами. А герцог тоже нерв и совесть! Он три раза от этого самого лечился. Заслуженный артист.
— Понятно, — сказал Сергеи Всеволодович, — пять раз лечился — народный, а если всего три — заслуженный. Мудро.
— Папрашу не перебивать! Монах сказал: «Ну... вот!.. Простите, люди!» — и отдал письмо герцогу. Герцог, натурально, заглядывает в «письмо» и произносит: «В письме подтверждены слова монаха». Вот как играет настоящий актер... потому что — нерв! Обнаженный, в натуре, нерв.
— И совесть, — подхватил критик.
— Да, — провозгласил Соболин торжественно.
— Раненая!
— Верно, — кивнул Соболин благосклонно.
— Пропитая в дым.
— Да, — согласился Володя с чувством. Но тут же спохватился и проревел: — Молчи, кариес, убийца талантов! Актер себя не щадит — сжигает...
— В белой горячке, — ехидно вставил критик и хлопнул рюмку
— Он сжигает себя, как Джордано Бруно, — ответил Володя и тоже хлопнул рюмку. — И может, разумеется, что-то забыть. Вот в ТЮЗе ставили мы «Конька-горбунка». Я играл Ивана. Важнейшая, ответственнейшая роль! Как я играл! Дети обмирали.
— Еще бы. От вашей игры все обмирают.
— Молчите, вас не спрашивают, мелкий завистливый человек. И представьте, я забыл текст. Царь обращается ко мне, к Ивану...
— Дураку, забыли вы добавить.
— Дураку, естественно... Царь обращается ко мне, дураку, с монологом. А я забыл ответ от... от утомления (Качевский хохотнул). Вспоминаю текст, мучительно вспоминаю текст. И не могу вспомнить. Но — мастерство! И я находчиво ему отвечаю: «Вот все, что ты сказал, — не так!» Буря аплодисментов. А вы, Качевский, убийца талантов.
— А водка-то где же, э-э!.. голубчики? — вдруг спросил Сергей Всеволодович.
— Действительно, — подхватил Володя, — где же это водка-то?
Он внимательно осмотрел пустые бутылки, развороченные закуски и поднял взгляд на Качевского.
— Вот так! — сказал обличающе Володя. — Ежели в приличную компанию затесался критик, то вся — вся! — водка будет им обязательно выжрата. Беспардонно, бесстыже.
— Но, но, но! — ответствовал Сергей Всеволодович. Голос его звенел. — Но, но, но! Водка всенепременно кончается там, где в компанию затесались актеришки. Пьянь... э-э... голубчик, всем известная! Знаю я, актеришек, знаю. Пьянь — через одного. Вот, помнится, в ТЮЗе Зиновий Яковлевич Карагодский ставил «Бэмби». Был там такой эпизод. Бэмби... э-э... мечется по сцене, и люди вокруг превращаются в оленей.
— Это очень правильно! — заметил Володя. — Людей кругом до хрена, а оленей что-то не видать. Если бы всех критиков в оленей переделать... Ух, какое поголовье получилось бы. И дефицит водки прекратился бы...
— Вы бы, оленевод, помолчали, когда я вам рассказываю. Э-э... люди превращаются в оленей. Режиссерское решение таково: они вскидывают над головой ладони с растопыренными пальцами — и ревут. Банальщина! Но... э-э... спектакль идет. На заднем плане декорация-скала. И вот на эту скалу взлетает актер Иванов. Широко известный актеришка — он Ивана играл в «Вечном зове». Взлетает он на... э-э-э... скалу... ему оттуда монолог, обращенный к Бэмби, произносить нужно. А пьян — в хлам, по вашему вульгарному выражению. Выскочил на скалу, пальцы над головой растопырил, заревел и... бухнулся вниз! Но неужели... э-э... водки не осталось?
— Я Иванова знаю, пил с ним... очень талантливый актер... А уж где какой критик затесался — пиши пропало. Все до капли будет выжрато.
Творческий диалог двух титанов продолжался. Горели взоры. Тень Мамонта Дальского хмурилась. Потом Сергей Всеволодович и Володя Соболин дружно отправились за добавкой.
— В ту пору, когда я служил на театре, — доносился голос Володи из коридора.
— Театр умер, — слышался голос Качевского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77