Пополоскал рот, сплюнул – и вот уже чувствуешь себя лучше! И легкое пощипывание мяты на деснах. Вернувшись в зал ожидания, он сделал три звонка.
– Завтра утром – это годится, – сказал ему Майк Доусон.
– Да, но я прилетаю сегодня поздно вечером.
– Это что же, новый рейс?
– Нет. Это тот самый рейс, на котором я и планировал улететь.
– Мне тебя встретить?
– Не обязательно, – ответил Кэлли. – Просто дай знать Протеро.
– Извините, Кэлли, – сказал ему Карл Мэзерс. – Я не могу позволить себе, чтобы Тайлер дрючил меня в хвост и в гриву. Ведь это для меня источник существования, вы понимаете?
– Не беспокойтесь, – сказал Кэлли, – это, черт подери, не внесло особой разницы. Я высылаю вам почтой немного денег. Это для Джерри Каттини, там оплата за два дня.
– Я прослежу, чтобы он получил их. Послушайте, Кэлли, извините меня, ладно?
«...Если вы хотите оставить сообщение...» – сказал голос Элен Блейк.
* * *
В течение некоторого времени это было невозможным. А потом это стало вполне возможным. Она видела эти фотографии: парк, море, они вдвоем гуляют по французским улицам, они бредут рядом, хотя их руки, раньше сцепленные, теперь висят по бокам. И наконец, это стало более, чем возможно. И все цвета сразу потускнели, и теперь уже трудно было разобрать, кто это там, вот эти люди на снимках... Его лицо было в тени, а ее полуповернуто, чтобы взглянуть назад. И когда они гуляли по «Булыжнику», удаляясь от линз ее глаз-биноклей, нельзя было с уверенностью сказать, что это были они, Нина и Робин. Робин и Нина.
А потом это стало несомненным. Белый яркий блеск, словно пламя, медленно полз по фотографиям, по траве и деревьям парка, по ставням и красным крышам французских домов, по булыжному волнолому, который, изгибаясь, уходил в открытое море... И когда она мысленно взглянула на все это, фигуры на снимках сначала подрумянились по всей длине своих контуров, а потом ярко вспыхнули неистовым огнем, как будто она вдруг посмотрела прямо на солнце.
Нина натянула на себя одежду, подобно человеку, только что научившемуся это делать. Пуговицы блузки оказались не в своих петлях, и еще она дважды пыталась надеть правую туфлю на левую ногу. Из чемоданчика она достала один-единственный предмет, а из кошелька вынула столько денег, чтобы хватило на поездку на такси.
Оставив все остальное в комнате, она направилась к входной двери. А еще через пару мгновений вышла наружу, в этот сверкающий день.
* * *
Кэлли испытал знакомое ощущение волны, ударившей в спину, и способности держаться на плаву, и вот они уже были в воздухе и начали делать вираж. Его сосед закурил сигарету, как только это было разрешено, потом улыбнулся Кэлли и подал какую-то шутливую реплику. Кэлли отвернулся к окну. Пустыня была и коричневатой, и желтой, и красной, она удалялась от него навсегда, то тут, то там слегка запачканная зеленью. Солнце, вторя виражам самолета, перекатывалось по окну. Он посмотрел вниз, на раскаляющуюся землю. Искаженные маревом дали словно струились. Если не считать этой иллюзии, все было недвижимо.
* * *
Такси доставило ее до того стыка дорог, где возле взятого напрокат автомобиля с поднятым капотом стоял Кэлли, выглядевший таким несчастным и заброшенным. Она шла до того места, откуда был виден дом, заняв ту самую наблюдательную позицию, которой пользовался Кэлли, и держась ниже линии горизонта, как делал и он. Розы плыли куда-то вверх, они кружились, как танцоры, и все они улыбались красными истерическими улыбками.
Она смотрела на все это несколько минут, а потом двинулась к пустыне.
* * *
Маленький серебристый прямоугольник метался вокруг небольшой скалы. Он носился туда-сюда, словно взбесившись. Издалека он выглядел резкой точкой света, которая появлялась и исчезала слишком беспорядочно, чтобы быть азбукой морзе, хотя внешне это и походило на какой-то сигнал.
Нина брела уже два часа. В ее руке было зеркальце, которое она достала из своего чемоданчика. Она ощущала тошноту и головокружение. Боль обручем изнутри сдавила ей голову, словно там вертелось шлифовальное колесо вокруг невидимой оси со скоростью, делающей расплывчатыми его очертания. Она с трудом пробиралась среди хаоса камней, и каждый раз, когда она спотыкалась, зеркальце посылало световой сигнал вдоль пространства пустыни. Бремя солнечного света было настолько невыносимым, что она сгибалась под его тяжестью. Жара иссушала ее, и хотя кожа ее горела от лихорадки, пот как бы сгорал дотла, едва начиная сочиться.
«А чего ты хочешь, Нина? – Уехать с тобой. Уехать».
Она потеряла свою обувь и упала. Некоторое время она лежала, дрожа всем телом, мысли слишком опутали ее, чтобы сдвинуться с места. «Чего ты хочешь? – То, что ты показывал мне. Те места». Нина – Робин. Прошлое стало неведомой страной, будущее – способом забвения, новым видом существования.
Робин – Нина. Это ведь они сами, ухватившиеся друг за друга, вросшие друг в друга. Клятвы и обещания. Кровавая свадьба. Она поднялась на ноги и побрела дальше, окутанная маревом, окруженная белым светом, пока ей не стало казаться, что она может растаять. И прямо перед ней, заполняя все поле ее зрения, стояла та самая плоская гора.
Она вскарабкалась на небольшой выступ, совсем невысокий, но чтобы подняться на него под палящим солнцем, у нее ушло десять минут. Она еще не добралась до пещеры, но уже видела ее, эту темную овальную расселину на другом, недосягаемом выступе, футах в тридцати над ней. Ей казалось, что она уже ощущает тепло этого спящего зверя, его дразнящий запах.
«Не беспокойся. Я буду ждать тебя». Она хотела сказать: я не уеду без тебя. «Но теперь, – подумала она, – это невозможно. Я не могу ждать. Я не могу ждать». Она услышала ворчливое сопение и подумала, что видит остроконечную морду в отверстии пещеры. Ни дуновения ветерка. Солнце било убийственными толчками, громовыми ударами барабанов, сотрясавшими ее голову, подобно череде темно-красных вспышек. Кровавая свадьба, кровавый договор, дурная кровь – все это было одно и то же. Это было нечто ужасное. Это было одно и то же.
Она постучала зеркальцем об уступ скалы перед собой, и оно раскололось по всей длине слегка изломанной линией. Одна половинка осталась у нее в руке. Она напоминала изогнутую турецкую саблю, и солнечный свет поигрывал на ее режущей кромке.
Это было одно и то же. То же самое. Она чувствовала, как его кровь струится вместе с ее кровью, тоненькими ниточками, черными и сгорающими вместе с недугом...
«Когда ты уходишь...»
Она провела кромкой зеркальца черту по своему перевернутому запястью, потом поменяла руки и провела такую же черту по другой, торопясь, пока первая рука не ослабнет. Она резала глубоко. Плоть легко раскрывалась, и два этих маленьких устья вдруг закричали гневом и болью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
– Завтра утром – это годится, – сказал ему Майк Доусон.
– Да, но я прилетаю сегодня поздно вечером.
– Это что же, новый рейс?
– Нет. Это тот самый рейс, на котором я и планировал улететь.
– Мне тебя встретить?
– Не обязательно, – ответил Кэлли. – Просто дай знать Протеро.
– Извините, Кэлли, – сказал ему Карл Мэзерс. – Я не могу позволить себе, чтобы Тайлер дрючил меня в хвост и в гриву. Ведь это для меня источник существования, вы понимаете?
– Не беспокойтесь, – сказал Кэлли, – это, черт подери, не внесло особой разницы. Я высылаю вам почтой немного денег. Это для Джерри Каттини, там оплата за два дня.
– Я прослежу, чтобы он получил их. Послушайте, Кэлли, извините меня, ладно?
«...Если вы хотите оставить сообщение...» – сказал голос Элен Блейк.
* * *
В течение некоторого времени это было невозможным. А потом это стало вполне возможным. Она видела эти фотографии: парк, море, они вдвоем гуляют по французским улицам, они бредут рядом, хотя их руки, раньше сцепленные, теперь висят по бокам. И наконец, это стало более, чем возможно. И все цвета сразу потускнели, и теперь уже трудно было разобрать, кто это там, вот эти люди на снимках... Его лицо было в тени, а ее полуповернуто, чтобы взглянуть назад. И когда они гуляли по «Булыжнику», удаляясь от линз ее глаз-биноклей, нельзя было с уверенностью сказать, что это были они, Нина и Робин. Робин и Нина.
А потом это стало несомненным. Белый яркий блеск, словно пламя, медленно полз по фотографиям, по траве и деревьям парка, по ставням и красным крышам французских домов, по булыжному волнолому, который, изгибаясь, уходил в открытое море... И когда она мысленно взглянула на все это, фигуры на снимках сначала подрумянились по всей длине своих контуров, а потом ярко вспыхнули неистовым огнем, как будто она вдруг посмотрела прямо на солнце.
Нина натянула на себя одежду, подобно человеку, только что научившемуся это делать. Пуговицы блузки оказались не в своих петлях, и еще она дважды пыталась надеть правую туфлю на левую ногу. Из чемоданчика она достала один-единственный предмет, а из кошелька вынула столько денег, чтобы хватило на поездку на такси.
Оставив все остальное в комнате, она направилась к входной двери. А еще через пару мгновений вышла наружу, в этот сверкающий день.
* * *
Кэлли испытал знакомое ощущение волны, ударившей в спину, и способности держаться на плаву, и вот они уже были в воздухе и начали делать вираж. Его сосед закурил сигарету, как только это было разрешено, потом улыбнулся Кэлли и подал какую-то шутливую реплику. Кэлли отвернулся к окну. Пустыня была и коричневатой, и желтой, и красной, она удалялась от него навсегда, то тут, то там слегка запачканная зеленью. Солнце, вторя виражам самолета, перекатывалось по окну. Он посмотрел вниз, на раскаляющуюся землю. Искаженные маревом дали словно струились. Если не считать этой иллюзии, все было недвижимо.
* * *
Такси доставило ее до того стыка дорог, где возле взятого напрокат автомобиля с поднятым капотом стоял Кэлли, выглядевший таким несчастным и заброшенным. Она шла до того места, откуда был виден дом, заняв ту самую наблюдательную позицию, которой пользовался Кэлли, и держась ниже линии горизонта, как делал и он. Розы плыли куда-то вверх, они кружились, как танцоры, и все они улыбались красными истерическими улыбками.
Она смотрела на все это несколько минут, а потом двинулась к пустыне.
* * *
Маленький серебристый прямоугольник метался вокруг небольшой скалы. Он носился туда-сюда, словно взбесившись. Издалека он выглядел резкой точкой света, которая появлялась и исчезала слишком беспорядочно, чтобы быть азбукой морзе, хотя внешне это и походило на какой-то сигнал.
Нина брела уже два часа. В ее руке было зеркальце, которое она достала из своего чемоданчика. Она ощущала тошноту и головокружение. Боль обручем изнутри сдавила ей голову, словно там вертелось шлифовальное колесо вокруг невидимой оси со скоростью, делающей расплывчатыми его очертания. Она с трудом пробиралась среди хаоса камней, и каждый раз, когда она спотыкалась, зеркальце посылало световой сигнал вдоль пространства пустыни. Бремя солнечного света было настолько невыносимым, что она сгибалась под его тяжестью. Жара иссушала ее, и хотя кожа ее горела от лихорадки, пот как бы сгорал дотла, едва начиная сочиться.
«А чего ты хочешь, Нина? – Уехать с тобой. Уехать».
Она потеряла свою обувь и упала. Некоторое время она лежала, дрожа всем телом, мысли слишком опутали ее, чтобы сдвинуться с места. «Чего ты хочешь? – То, что ты показывал мне. Те места». Нина – Робин. Прошлое стало неведомой страной, будущее – способом забвения, новым видом существования.
Робин – Нина. Это ведь они сами, ухватившиеся друг за друга, вросшие друг в друга. Клятвы и обещания. Кровавая свадьба. Она поднялась на ноги и побрела дальше, окутанная маревом, окруженная белым светом, пока ей не стало казаться, что она может растаять. И прямо перед ней, заполняя все поле ее зрения, стояла та самая плоская гора.
Она вскарабкалась на небольшой выступ, совсем невысокий, но чтобы подняться на него под палящим солнцем, у нее ушло десять минут. Она еще не добралась до пещеры, но уже видела ее, эту темную овальную расселину на другом, недосягаемом выступе, футах в тридцати над ней. Ей казалось, что она уже ощущает тепло этого спящего зверя, его дразнящий запах.
«Не беспокойся. Я буду ждать тебя». Она хотела сказать: я не уеду без тебя. «Но теперь, – подумала она, – это невозможно. Я не могу ждать. Я не могу ждать». Она услышала ворчливое сопение и подумала, что видит остроконечную морду в отверстии пещеры. Ни дуновения ветерка. Солнце било убийственными толчками, громовыми ударами барабанов, сотрясавшими ее голову, подобно череде темно-красных вспышек. Кровавая свадьба, кровавый договор, дурная кровь – все это было одно и то же. Это было нечто ужасное. Это было одно и то же.
Она постучала зеркальцем об уступ скалы перед собой, и оно раскололось по всей длине слегка изломанной линией. Одна половинка осталась у нее в руке. Она напоминала изогнутую турецкую саблю, и солнечный свет поигрывал на ее режущей кромке.
Это было одно и то же. То же самое. Она чувствовала, как его кровь струится вместе с ее кровью, тоненькими ниточками, черными и сгорающими вместе с недугом...
«Когда ты уходишь...»
Она провела кромкой зеркальца черту по своему перевернутому запястью, потом поменяла руки и провела такую же черту по другой, торопясь, пока первая рука не ослабнет. Она резала глубоко. Плоть легко раскрывалась, и два этих маленьких устья вдруг закричали гневом и болью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123