Он знал, что она приедет, – она бы ни за что не задержалась, не дав знать об этом. Было уже семь часов, и, по его расчетам, Мэгги была в пути. От Корнуолла до Лондона четыре часа на автомобиле. Она, должно быть, выехала в половине третьего, как обычно. Дикон купил две бараньи отбивные и сделал салат.
Телефон зазвонил, и он усмехнулся. Наверняка у нее кончился бензин. Сейчас он услышит, как она говорит: «Я почти дома, положи что-нибудь на лед», – и он пошутит по этому поводу. Сняв трубку, он не поздоровался, не назвал себя; вместо этого он весело гаркнул: «Привет!» На том конце линии ответил мужской голос, сообщивший Джону, что Мэгги мертва.
Волны ударялись пенными гребнями о камень, на котором сидел Дикон, потом отступали и уходили в песок. «Господи Боже, – подумал он. – Эту невыносимую тяжесть я обречен нести вечно». Вот уже год... впрочем, нет, он живет с этим чувством меньше года. Сначала оно было для него внове, он не был способен ни осознать, ни принять его, ни даже признать его существование. Убежать от самого себя было не просто, и вряд ли это было бы мудро. Так или иначе, ему помог забыться алкоголь. Едва кончилось время, когда надо было что-то делать – хлопотать о погребении и всем прочем, – как он запил на целый месяц. Только так он мог затемнить в своем сознании ту сцену, свидетелем которой он не был, но которая рисовалась в его воображении постоянно: в три утра, в полдень, в пять вечера, в любое время, – в любое время, но чаще всего все-таки в три утра.
Мэгги уверенно ведет машину и слушает кассету, может быть, Моцарта, или Баха, или какой-нибудь сборник рок-музыки семидесятых. Да, Господи, какая разница, какое это имеет значение! Люк в крыше открыт, в опущенные окна дует ветер. На ней полосатая рубашка и голубая футболка, она жмет на педали босыми ногами, к которым прилип песок с пляжа. Песок осыпается, и на коврике уже образовалась маленькая его кучка. А потом заносит встречный грузовик, и он пересекает нейтральную полосу, а Мэгги едет в самом левом ряду – где же еще ей быть? И вот уже ничего нельзя поделать. Ее машина таранит прицеп, который разворачивается боком. Полный хаос. Машину Мэгги бросает то вперед, то назад, она крутится волчком и летит поперек шоссе, сквозь ряды машин...
Как долго это длилось? Сколько времени она умирала? Был ли это грузовик или какая-нибудь другая машина? Что бы это ни было, оно убило ее. И не просто убило – оторвало ей голову. Дикон вспомнил про полосы на рубашке, и про голубую футболку, и про песчинки, застрявшие между пальцами ног. Это безумие – невозможно себе представить, что даже столь эфемерная вещь, как песок, остался на своем месте. Там, где ее голова отделилась от тела, пришлось укрепить кружевной воротничок, как у хористок.
Запой Джона продолжался целый месяц. Когда же он наконец протрезвел, то понял, что это было ошибкой, и запил еще на месяц. Потом еще. Фил Мэйхью зашел к нему и сообщил, что его уволили. Ему и так предоставили больше времени, чем следовало. А он никуда не выходил, кроме как за спиртным, ни с кем не говорил и не отвечал на звонки. Его сочли безнадежным и махнули на него рукой.
Дикон налил себе еще один скотч и заявил Мэйхью, что ему наплевать на эту работу. Мэйхью почесал в затылке, явно не зная, что делать и что говорить. Вскользь он заметил, что, по крайней мере, у Дикона не будет проблем с деньгами. Дикон воспринял это как обидный намек на то, что Мэгги была богата и что он, Дикон, будет не прочь воспользоваться ее денежками. Мэйхью был одним из его близких друзей. Дикон попытался ударить его, но не смог удержаться на ногах.
Так продолжалось больше шести месяцев. Утреннее похмелье стало для Дикона привычным состоянием, а провалы в памяти – его союзниками. Он почти не придавал значения тому, как живет. Счета остались бы неоплаченными, если бы этим не занялся банк. Дикон не остался на зиму в холоде и темноте исключительно благодаря заботе и доброму отношению Фила Мэйхью. Рождество было для него невыносимо, весь праздник он провел в постели, наполненный до краев виски и жалостью к самому себе. Деньги Мэгги – Мэйхью был прав: их действительно оказалось немало – сослужили Дикону гораздо худшую службу, чем нравственные муки. Необходимость работать могла бы заставить его протрезветь, а протрезвление дало бы ему силы примириться с происшедшим. В противном случае Дикон мог оставаться в запое годы – до тех пор, пока пьянство не прикончило бы его.
Но однажды ранним весенним утром случилось нечто такое, что дало ему встряску. Он проснулся с раскалывающейся головой и поднимающейся тошнотой, которая стала для него уже привычной. Квартира провоняла скотчем и табачным дымом. Было около семи, еще не рассвело, и он потянулся зажечь лампу на прикроватном столике. При этом он опрокинул на себя и на мятые простыни наполненный до половины стакан виски. Чертыхаясь и ничего не видя перед собой, он выкарабкался из кровати и дотащился до ванной, чтобы проблеваться.
Вернувшись в комнату, он нашел у себя в кровати девушку. Это не слишком его удивило – такое случалось и раньше. Единственная проблема, возникающая во время этих ничего не значащих для него встреч, заключалась в том, чтобы на следующее утро избавиться от безымянной партнерши без задержки и без лишнего шума. Девушка – как там ее звали – спала и не слышала, как Дикон пролил виски и, матюгаясь на чем свет стоит, уполз в ванную.
С минуту Дикон смотрел на спящую. Выбираясь из постели, он стянул с нее простыню до самой талии, и теперь стало видно родимое пятнышко у нее между грудями. Длинные темные волосы наполовину закрывали ей лицо, но следы многочисленных выпивок все равно были видны. Она лежала на спине, раскинув руки по сторонам, и походила в такой позе на распятие. Ее рот был приоткрыт, и при каждом вдохе она издавала тихий звук, чуть слышное хныканье, которое почему-то казалось пугающим. Дикон оставил ее лежать и пошел на кухню сделать себе кофе, сдобренный порцией виски.
Она проснулась только через три часа – за это время Дикон успел снова забыть о ее присутствии. Его квартира находилась на третьем, последнем этаже викторианского дома, и из кухонного окна были видны, поверх шпилей церкви, построенной в георгианском стиле, зеленые улицы и парки. Пока девушка спала, Джон сидел на табуретке и смотрел на крыши, деревья и облака, лишь изредка вставая, чтобы налить себе еще кофе и плеснуть в чашку новую порцию виски. Он было начал считать птиц, летавших вокруг платана в конце сада, но вскоре сбился со счета и бросил это занятие. Кошмары снова стали осаждать его: ему виделась авария, последние минуты жизни Мэгги. Но больше этих воображаемых ужасов его терзали воспоминания, кусочки прошлого, всплывавшие в памяти один за другим, сценки, предельно отчетливые, – движения, жесты, фразы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Телефон зазвонил, и он усмехнулся. Наверняка у нее кончился бензин. Сейчас он услышит, как она говорит: «Я почти дома, положи что-нибудь на лед», – и он пошутит по этому поводу. Сняв трубку, он не поздоровался, не назвал себя; вместо этого он весело гаркнул: «Привет!» На том конце линии ответил мужской голос, сообщивший Джону, что Мэгги мертва.
Волны ударялись пенными гребнями о камень, на котором сидел Дикон, потом отступали и уходили в песок. «Господи Боже, – подумал он. – Эту невыносимую тяжесть я обречен нести вечно». Вот уже год... впрочем, нет, он живет с этим чувством меньше года. Сначала оно было для него внове, он не был способен ни осознать, ни принять его, ни даже признать его существование. Убежать от самого себя было не просто, и вряд ли это было бы мудро. Так или иначе, ему помог забыться алкоголь. Едва кончилось время, когда надо было что-то делать – хлопотать о погребении и всем прочем, – как он запил на целый месяц. Только так он мог затемнить в своем сознании ту сцену, свидетелем которой он не был, но которая рисовалась в его воображении постоянно: в три утра, в полдень, в пять вечера, в любое время, – в любое время, но чаще всего все-таки в три утра.
Мэгги уверенно ведет машину и слушает кассету, может быть, Моцарта, или Баха, или какой-нибудь сборник рок-музыки семидесятых. Да, Господи, какая разница, какое это имеет значение! Люк в крыше открыт, в опущенные окна дует ветер. На ней полосатая рубашка и голубая футболка, она жмет на педали босыми ногами, к которым прилип песок с пляжа. Песок осыпается, и на коврике уже образовалась маленькая его кучка. А потом заносит встречный грузовик, и он пересекает нейтральную полосу, а Мэгги едет в самом левом ряду – где же еще ей быть? И вот уже ничего нельзя поделать. Ее машина таранит прицеп, который разворачивается боком. Полный хаос. Машину Мэгги бросает то вперед, то назад, она крутится волчком и летит поперек шоссе, сквозь ряды машин...
Как долго это длилось? Сколько времени она умирала? Был ли это грузовик или какая-нибудь другая машина? Что бы это ни было, оно убило ее. И не просто убило – оторвало ей голову. Дикон вспомнил про полосы на рубашке, и про голубую футболку, и про песчинки, застрявшие между пальцами ног. Это безумие – невозможно себе представить, что даже столь эфемерная вещь, как песок, остался на своем месте. Там, где ее голова отделилась от тела, пришлось укрепить кружевной воротничок, как у хористок.
Запой Джона продолжался целый месяц. Когда же он наконец протрезвел, то понял, что это было ошибкой, и запил еще на месяц. Потом еще. Фил Мэйхью зашел к нему и сообщил, что его уволили. Ему и так предоставили больше времени, чем следовало. А он никуда не выходил, кроме как за спиртным, ни с кем не говорил и не отвечал на звонки. Его сочли безнадежным и махнули на него рукой.
Дикон налил себе еще один скотч и заявил Мэйхью, что ему наплевать на эту работу. Мэйхью почесал в затылке, явно не зная, что делать и что говорить. Вскользь он заметил, что, по крайней мере, у Дикона не будет проблем с деньгами. Дикон воспринял это как обидный намек на то, что Мэгги была богата и что он, Дикон, будет не прочь воспользоваться ее денежками. Мэйхью был одним из его близких друзей. Дикон попытался ударить его, но не смог удержаться на ногах.
Так продолжалось больше шести месяцев. Утреннее похмелье стало для Дикона привычным состоянием, а провалы в памяти – его союзниками. Он почти не придавал значения тому, как живет. Счета остались бы неоплаченными, если бы этим не занялся банк. Дикон не остался на зиму в холоде и темноте исключительно благодаря заботе и доброму отношению Фила Мэйхью. Рождество было для него невыносимо, весь праздник он провел в постели, наполненный до краев виски и жалостью к самому себе. Деньги Мэгги – Мэйхью был прав: их действительно оказалось немало – сослужили Дикону гораздо худшую службу, чем нравственные муки. Необходимость работать могла бы заставить его протрезветь, а протрезвление дало бы ему силы примириться с происшедшим. В противном случае Дикон мог оставаться в запое годы – до тех пор, пока пьянство не прикончило бы его.
Но однажды ранним весенним утром случилось нечто такое, что дало ему встряску. Он проснулся с раскалывающейся головой и поднимающейся тошнотой, которая стала для него уже привычной. Квартира провоняла скотчем и табачным дымом. Было около семи, еще не рассвело, и он потянулся зажечь лампу на прикроватном столике. При этом он опрокинул на себя и на мятые простыни наполненный до половины стакан виски. Чертыхаясь и ничего не видя перед собой, он выкарабкался из кровати и дотащился до ванной, чтобы проблеваться.
Вернувшись в комнату, он нашел у себя в кровати девушку. Это не слишком его удивило – такое случалось и раньше. Единственная проблема, возникающая во время этих ничего не значащих для него встреч, заключалась в том, чтобы на следующее утро избавиться от безымянной партнерши без задержки и без лишнего шума. Девушка – как там ее звали – спала и не слышала, как Дикон пролил виски и, матюгаясь на чем свет стоит, уполз в ванную.
С минуту Дикон смотрел на спящую. Выбираясь из постели, он стянул с нее простыню до самой талии, и теперь стало видно родимое пятнышко у нее между грудями. Длинные темные волосы наполовину закрывали ей лицо, но следы многочисленных выпивок все равно были видны. Она лежала на спине, раскинув руки по сторонам, и походила в такой позе на распятие. Ее рот был приоткрыт, и при каждом вдохе она издавала тихий звук, чуть слышное хныканье, которое почему-то казалось пугающим. Дикон оставил ее лежать и пошел на кухню сделать себе кофе, сдобренный порцией виски.
Она проснулась только через три часа – за это время Дикон успел снова забыть о ее присутствии. Его квартира находилась на третьем, последнем этаже викторианского дома, и из кухонного окна были видны, поверх шпилей церкви, построенной в георгианском стиле, зеленые улицы и парки. Пока девушка спала, Джон сидел на табуретке и смотрел на крыши, деревья и облака, лишь изредка вставая, чтобы налить себе еще кофе и плеснуть в чашку новую порцию виски. Он было начал считать птиц, летавших вокруг платана в конце сада, но вскоре сбился со счета и бросил это занятие. Кошмары снова стали осаждать его: ему виделась авария, последние минуты жизни Мэгги. Но больше этих воображаемых ужасов его терзали воспоминания, кусочки прошлого, всплывавшие в памяти один за другим, сценки, предельно отчетливые, – движения, жесты, фразы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99