Она попыталась завладеть пистолетом, он ударил ее, пятаясь отобрать оружие. Вот на этом их показания расходятся: вижу почерк Яши Кивелиди… Давно пора прочистить ему мозги… Она говорит, что после этого он снова изнасиловал ее, он это отрицает. Опять не было медэкспертизы, опять ее слово против его и свидетелей нет. Опять прокурор позволил защите вить веревки из свидетеля обвинения… Бесспорно доказан только один акт sexual penetration, но квалифицировать его как изнасилование нельзя… Ах, если бы я был там, если бы я вовремя вправил этим девочкам мозги и объяснил, что можно говорить, а что нельзя!…
— Где же вы были?
Пепеляев сжал губы.
— В госпитале, — просто ответил он. — Из меня выковыривали пулю, которую я схлопотал на Турецком валу.
— Простите, — смутился Верещагин.
— Не за что. Я понимаю ваши чувства. Послушайте, мы действительно можем попытаться все переиграть. Выехать на том, что показания были даны в состоянии стресса, под психологическим давлением, при помощи наводящих вопросов… Что отсутствие протеста нельзя трактовать как согласие…
— Дался вам всем этот протест… Послушайте, вы знаете, что случилось со мной?
— Слышал.
— Я тоже не протестовал и не сопротивлялся… В какой-то степени я их даже провоцировал… Значит ли это, что они невиновны?
— Есть огромная разница.
— Неужели?
— Существуют преступления безусловные. Они являются преступлениями вне зависимости от согласия жертвы. Захват заложников — безусловное преступление, даже если заложники согласны. Врач, который по просьбе больного проведет эвтаназию, будет осужден за убийство первой степени, даже если предъявит письменную просьбу больного. Если бы… кому-то нанесли тяжкие телесные повреждения с его согласия… Ну, скажем, во время садомазохистских игрищ… Это не было бы оправданием для того, кто их нанес: он безусловно виновен с точки зрения закона. С изнасилованиями — совсем другое дело: само понятие этого преступления подразумевает половой акт вопреки воле жертвы — иначе придется посадить все мужское население планеты. А поскольку телепатии пока нет — во всяком случае, современное право ее не признает — воля обеих сторон должна быть выражена словесно: да или нет. Иначе нельзя квалифицировать как преступление, к примеру, насилие мужа над женой. Или наоборот: пресловутые американские date rapes, когда наутро после ночи, которая оказалась не такой приятной, как представлялось, девушка вдруг решает, что была изнасилована и борзенько скачет в суд. Она, видите ли, не думала, что, приглашая ее к себе в дом после вечера в ресторане молодой человек имеет в виду это. Она думала, что он имеет в виду показать ей персидские ковры… Извини дорогая, говорят ей в суде, ты сказала ему: “Нет, я не хочу”? Если сказала — да, это изнасилование. Если молчала — прости, ты неправа.
Он посмотрел в лицо своему собеседнику, протянул руку через стол и пожал Верещагину запястье.
— Послушайте… ради вас. Если вы попросите. Я возьмусь за это дело. За оба, если хотите, и добьюсь осуждения подонков. Но прежде спросите себя и ее: хотите ли вы этого? И выдержат ли ваши нервы?
— А что потребуется?
— Первое: изменить показания.
— Вы, юрист, предлагаете лгать под присягой?
— Арт, давайте определимся, чего вы хотите: соблюсти невинность или добиться справедливости?
— А это разные вещи…?
— Как видите, да. Первое лежит в сфере писаных правил, второе — в сфере этических представлений.
— А зачем писаны правила?
— А затем, что этические представления людей так же разнятся, как и сами люди. Вы же умный человек, Арт, и должны это понимать.
— То есть, не все, что законно — справедливо. И не все, что справедливо — законно.
— Да. Но поскольку я могу руководствоваться своими представлениями о справедливости только в своей личной жизни, в своей жизни общественной я руководствуюсь понятиями законности.
— И все же хотите, чтоб она солгала.
— Да, поскольку это единственный способ добиться справедливости, действуя в рамках закона. Если же вы хотите выйти за эти рамки, я как человек не буду вас осуждать. Но как юрист я вам в этом случае не помощник.
— А что вы посоветовали бы… как человек?
— На выбор: просто, по-мужски набить ему морду. Или, учитывая ваш авторитет в армии, поговорить с начальником того лагеря военнопленных, где он сидит — чтобы ему устроили веселую жизнь.
— Широкий спектр возможностей. Спасибо.
— Да не за что. Ну что, мы попробуем?
— Вы говорите, что если она изменит показания, у вас получится…
— Возможно, Арт. Но… взвесьте все и решайте сами: если вы уговорите ее снова предстать перед комиссией, снова окунуться во все это дерьмо… Это может стать психической травмой не меньшей, чем само изнасилование. И даже если мы добьемся успеха, в чем я по-прежнему не уверен, и упечем этих сукиных детей в Арабат как военных преступников — сколько они там пробудут, два месяца? Три? Через три месяца мы или подпишем мир, и тогда пленных будут менять, или нас уничтожат, а их — освободят. Овчинка не стоит выделки, на мой взгляд.
— Хорошо. Пусть так. Вообще-то, я попросил вас заняться этим делом не только для того, чтобы… а, черт! Послушайте, просматривая его, вы как профессионал, не почувствовали какой-то… сквознячок? Как будто в один момент все переменилось?
— И я даже скажу, что это за момент, полковник, с точностью до суток: двадцать шестое мая! До этого дня от нас требовали возбуждать как можно больше уголовных дел против советских “военных преступников”, широко освещать их… А в этот день — как отрезало. И обратное указание: как можно строже соблюдать законность, как можно меньше суровых наказаний… По фактам убийств военнопленных и гражданских было вынесено три смертных приговора — и все три пересмотрены с заменой на пожизненное заключение. А ведь один случай совершенно жуткий: насилие над малолетней и убийство: заметали следы. Офицер, запретивший солдатам убить подонков на месте, теперь локти грызет. Думаете, только у вас болит голова обо всем этом? Она болит у всего юстотдела. Двадцать шестого проклюнулась какая-то надежда на мирное урегулирование — и вот пожалуйста, пленных уже не трожь, вчерашние военные преступники невинней овечек, а погань вроде Яши Кивелиди заправляет всем, потому что порядочному юристу защищать красную сволочь застерво …
— Я понял, Юрий Антонович… Спасибо вам.
— Вот уж действительно не за что…
— Наш разговор был для меня весьма интересен и содержатален. Я узнал для себя много нового.
— Не сомневаюсь. У вас на лице написаны ваши мысли. Вы обдумываете сравнительные тактико-технические характеристики закона и дышла.
— Верно, — усмехнулся Верещагин.
— Позвольте на правах старшего по возрасту сказать вам одну вещь…
— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199
— Где же вы были?
Пепеляев сжал губы.
— В госпитале, — просто ответил он. — Из меня выковыривали пулю, которую я схлопотал на Турецком валу.
— Простите, — смутился Верещагин.
— Не за что. Я понимаю ваши чувства. Послушайте, мы действительно можем попытаться все переиграть. Выехать на том, что показания были даны в состоянии стресса, под психологическим давлением, при помощи наводящих вопросов… Что отсутствие протеста нельзя трактовать как согласие…
— Дался вам всем этот протест… Послушайте, вы знаете, что случилось со мной?
— Слышал.
— Я тоже не протестовал и не сопротивлялся… В какой-то степени я их даже провоцировал… Значит ли это, что они невиновны?
— Есть огромная разница.
— Неужели?
— Существуют преступления безусловные. Они являются преступлениями вне зависимости от согласия жертвы. Захват заложников — безусловное преступление, даже если заложники согласны. Врач, который по просьбе больного проведет эвтаназию, будет осужден за убийство первой степени, даже если предъявит письменную просьбу больного. Если бы… кому-то нанесли тяжкие телесные повреждения с его согласия… Ну, скажем, во время садомазохистских игрищ… Это не было бы оправданием для того, кто их нанес: он безусловно виновен с точки зрения закона. С изнасилованиями — совсем другое дело: само понятие этого преступления подразумевает половой акт вопреки воле жертвы — иначе придется посадить все мужское население планеты. А поскольку телепатии пока нет — во всяком случае, современное право ее не признает — воля обеих сторон должна быть выражена словесно: да или нет. Иначе нельзя квалифицировать как преступление, к примеру, насилие мужа над женой. Или наоборот: пресловутые американские date rapes, когда наутро после ночи, которая оказалась не такой приятной, как представлялось, девушка вдруг решает, что была изнасилована и борзенько скачет в суд. Она, видите ли, не думала, что, приглашая ее к себе в дом после вечера в ресторане молодой человек имеет в виду это. Она думала, что он имеет в виду показать ей персидские ковры… Извини дорогая, говорят ей в суде, ты сказала ему: “Нет, я не хочу”? Если сказала — да, это изнасилование. Если молчала — прости, ты неправа.
Он посмотрел в лицо своему собеседнику, протянул руку через стол и пожал Верещагину запястье.
— Послушайте… ради вас. Если вы попросите. Я возьмусь за это дело. За оба, если хотите, и добьюсь осуждения подонков. Но прежде спросите себя и ее: хотите ли вы этого? И выдержат ли ваши нервы?
— А что потребуется?
— Первое: изменить показания.
— Вы, юрист, предлагаете лгать под присягой?
— Арт, давайте определимся, чего вы хотите: соблюсти невинность или добиться справедливости?
— А это разные вещи…?
— Как видите, да. Первое лежит в сфере писаных правил, второе — в сфере этических представлений.
— А зачем писаны правила?
— А затем, что этические представления людей так же разнятся, как и сами люди. Вы же умный человек, Арт, и должны это понимать.
— То есть, не все, что законно — справедливо. И не все, что справедливо — законно.
— Да. Но поскольку я могу руководствоваться своими представлениями о справедливости только в своей личной жизни, в своей жизни общественной я руководствуюсь понятиями законности.
— И все же хотите, чтоб она солгала.
— Да, поскольку это единственный способ добиться справедливости, действуя в рамках закона. Если же вы хотите выйти за эти рамки, я как человек не буду вас осуждать. Но как юрист я вам в этом случае не помощник.
— А что вы посоветовали бы… как человек?
— На выбор: просто, по-мужски набить ему морду. Или, учитывая ваш авторитет в армии, поговорить с начальником того лагеря военнопленных, где он сидит — чтобы ему устроили веселую жизнь.
— Широкий спектр возможностей. Спасибо.
— Да не за что. Ну что, мы попробуем?
— Вы говорите, что если она изменит показания, у вас получится…
— Возможно, Арт. Но… взвесьте все и решайте сами: если вы уговорите ее снова предстать перед комиссией, снова окунуться во все это дерьмо… Это может стать психической травмой не меньшей, чем само изнасилование. И даже если мы добьемся успеха, в чем я по-прежнему не уверен, и упечем этих сукиных детей в Арабат как военных преступников — сколько они там пробудут, два месяца? Три? Через три месяца мы или подпишем мир, и тогда пленных будут менять, или нас уничтожат, а их — освободят. Овчинка не стоит выделки, на мой взгляд.
— Хорошо. Пусть так. Вообще-то, я попросил вас заняться этим делом не только для того, чтобы… а, черт! Послушайте, просматривая его, вы как профессионал, не почувствовали какой-то… сквознячок? Как будто в один момент все переменилось?
— И я даже скажу, что это за момент, полковник, с точностью до суток: двадцать шестое мая! До этого дня от нас требовали возбуждать как можно больше уголовных дел против советских “военных преступников”, широко освещать их… А в этот день — как отрезало. И обратное указание: как можно строже соблюдать законность, как можно меньше суровых наказаний… По фактам убийств военнопленных и гражданских было вынесено три смертных приговора — и все три пересмотрены с заменой на пожизненное заключение. А ведь один случай совершенно жуткий: насилие над малолетней и убийство: заметали следы. Офицер, запретивший солдатам убить подонков на месте, теперь локти грызет. Думаете, только у вас болит голова обо всем этом? Она болит у всего юстотдела. Двадцать шестого проклюнулась какая-то надежда на мирное урегулирование — и вот пожалуйста, пленных уже не трожь, вчерашние военные преступники невинней овечек, а погань вроде Яши Кивелиди заправляет всем, потому что порядочному юристу защищать красную сволочь застерво …
— Я понял, Юрий Антонович… Спасибо вам.
— Вот уж действительно не за что…
— Наш разговор был для меня весьма интересен и содержатален. Я узнал для себя много нового.
— Не сомневаюсь. У вас на лице написаны ваши мысли. Вы обдумываете сравнительные тактико-технические характеристики закона и дышла.
— Верно, — усмехнулся Верещагин.
— Позвольте на правах старшего по возрасту сказать вам одну вещь…
— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199