— Кошки думают только о собственных удовольствиях.
Проходя опять через кухню и увидев раздавленного горем Лазара, по-прежнему сидевшего на том же месте, доктор Казэнов почувствовал глубокое волнение. Не говоря ни слова, он привлек своими ручищами Лазара к себе и обнял его как отец. В это время вбежал Матье, которого выгоняла Вероника. Он все время слонялся по лестнице и тихо, с присвистом скулил; звук этот походил на жалобный крик птицы; но едва дверь в комнату больной приотворялась, как пес начинал подвывать на самой высокой ноте так, что в ушах звенело.
— Пошел, пошел! — кричала Вероника. — Ты своей музыкой ее на ноги не поставишь!
Заметив Лазара, она добавила:
— Уведите его куда-нибудь! И мы от него избавимся, и вам полезно будет пройтись.
Это было распоряжение Полины. Она поручила Веронике выпроводить Лазара из дому, заставить его подольше погулять. Но Лазар отказался, у него не хватало сил подняться с места. Между тем собака легла у его ног и снова принялась скулить.
— Бедняга Матье, он уже немолод… — сказал доктор, глядя на него.
— Еще бы, ему четырнадцать лет, — ответила Вероника. — Это, однако, не мешает ему до сих пор, как угорелому, гоняться за мышами… Видите, у него нос ободран и глаза красные. Сегодня почуял мышь за печкой, целую ночь не сомкнул глаз, перенюхал и перерыл у меня всю кухню; у него еще и теперь, верно, горят лапы. Потеха, право! Огромный пес гоняется за крохотной зверюшкой! Впрочем, не только за мышами: любая малявка, все живое, что шевелится, — вылупившийся цыпленок, котята Минуш — все это до того будоражит его, что он не ест и не пьет… Иной раз часами лежит под диваном, где прополз таракан… А теперь он, верно, чует, что в доме творится неладное…
Она замолчала, заметив на глазах у Лазара слезы.
— Пойдите прогуляйтесь, мой друг, — сказал доктор. — Здесь вы все равно не нужны, а вам лучше побыть на воздухе.
Молодой человек с трудом поднялся с места.
— Идем, мой бедный Матье, — сказал он.
Проводив доктора до экипажа, он побрел с собакой вдоль прибрежных скал. Время от времени он останавливался, поджидая Матье, потому что пес и в самом деле очень состарился. Он плохо владел задними ногами и волочил по земле свои огромные лапы, шаркая, точно разношенными туфлями. Он уже больше не рыл ям в огороде и, если пытался ловить собственный хвост, сразу же в изнеможении валился наземь. Но больше всего уставал Матье, когда купался; стоило ему несколько минут побыть в воде, как он начинал кашлять и, растянувшись на земле, громко сопел. Теперь он шел по берегу, путаясь под ногами у хозяина.
Лазар на минуту остановился, присматриваясь к рыбачьей лодке, должно быть, из Пор-ан-Бессэна; серый парус скользил по водной глади, словно крыло чайки. Затем Лазар продолжал свой путь. Мать умирает! Слова эти мощными ударами отдавались в душе. Когда же он хоть на миг переставал об этом думать, новый удар потрясал его еще глубже; Лазар непрестанно удивлялся, к этой мысли невозможно было привыкнуть; несмотря на то, что она бесконечно повторялась, она каждый раз ошеломляла его своей новизной и вытесняла все ощущения. А если она порой утрачивала свою четкость, Лазар был как в тумане, как в кошмаре, когда надо всем довлеет только тревожное предчувствие несчастья. Минутами все окружающее исчезало из его поля зрения; затем он снова замечал песок, водоросли, море и необъятный горизонт вдали; в изумлении он ничего не узнавал. Здесь ли он гулял столько раз? Казалось, смысл окружающего зримого мира изменился для него. Никогда еще он с такой остротой не воспринимал формы и краски. Мать умирает! И он шел все дальше, спасаясь от этих оглушавших его слов.
Вдруг он услыхал позади себя тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел собаку. Чуть живая, она плелась за ним, высунув язык. Тогда Лазар громко сказал:
— Бедный Матье! У тебя нет больше сил. Пойдем-ка домой! Сколько ни бегай, все равно от своих дум не уйдешь!
По вечерам ужинали наспех. Лазар ничего не мог есть, с трудом проглатывал кусочек хлеба и уходил к себе, говоря отцу, что у него срочная работа. Поднявшись на второй этаж, он заходил к матери, через силу, с трудом просиживал у нее минут пять, затем целовал ее и желал спокойной ночи. Впрочем, больная совершенно забывала о сыне и ни разу не спрашивала, как он провел день. Когда он склонялся над лей, она подставляла щеку для поцелуя, не удивляясь столь быстрому прощанию, с каждым часом все больше уходя в себя с бессознательным эгоизмом умирающей. И Лазар не задерживался у матери, — Полина всегда находила предлог, чтобы выслать его из спальни и тем самым сократить посещение.
Но в его большой комнате на третьем этаже терзания Лазара усиливались. В особенности ночь, долгая ночь угнетала его измученный мозг. Он приносил с собой свечи, чтобы не оставаться впотьмах, и жег их, одну за другой, всю ночь напролет, до рассвета, потому что боялся темноты. Улегшись в постель, он пробовал читать, но тщетно; сначала его еще занимали старые медицинские учебники, затем он бросил их тоже: теперь и они стали внушать ему страх. Он лежал на спине с открытыми глазами, с одним сознанием, что около него за стеной совершается нечто ужасное, и оно вот-вот обрушится на него всей своей тяжестью. В ушах его постоянно звучало дыхание умирающей матери; за последние два дня оно стало таким громким, что он слышал его на каждой ступени лестницы и, проходя мимо ее комнаты, всегда ускорял шаги. Казалось, весь дом жалобно стонет, и Лазар с волнением прислушивался, лежа в постели. Иногда, встревоженный внезапно наступившей тишиной, он вскакивал, босиком выбегал на площадку и, нагнувшись над перилами, слушал. Полина и Вероника, дежурившие вдвоем, оставляли дверь открытой, чтобы проветривалась комната. Сверху Лазар видел на паркете бледный квадрат света, отбрасываемый слабым ночником; из темноты до него доносилось тяжелое дыхание больной. Возвращаясь к себе в комнату, он тоже оставлял дверь открытой, ибо для него стало необходимостью слышать этот хрип, который, преследовал его до самого рассвета, пока он не засыпал тяжелым сном. Как и во время болезни Полины, ужас Лазара перед смертью совершенно исчез. Мать умирает, а с ней умирает все. Лазар был глубоко проникнут сознанием распада живого, и им владело лишь одно чувство, — бешенство от сознания своего полного бессилия.
На другой день у г-жи Шанто началась агония, которая носила характер подлинного словоизвержения и продолжалась сутки. Теперь больная была спокойна, безумный страх, что ее хотят отравить, прошел. Она говорила без умолку, сама с собой, ясным голосом, не поднимая головы с подушки. Это не было беседой, больная ни к кому не обращалась. Организм был уже разрушен, и только мозг продолжал работать, словно часы с испорченным заводом, которые торопятся достучать положенные им мгновения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Проходя опять через кухню и увидев раздавленного горем Лазара, по-прежнему сидевшего на том же месте, доктор Казэнов почувствовал глубокое волнение. Не говоря ни слова, он привлек своими ручищами Лазара к себе и обнял его как отец. В это время вбежал Матье, которого выгоняла Вероника. Он все время слонялся по лестнице и тихо, с присвистом скулил; звук этот походил на жалобный крик птицы; но едва дверь в комнату больной приотворялась, как пес начинал подвывать на самой высокой ноте так, что в ушах звенело.
— Пошел, пошел! — кричала Вероника. — Ты своей музыкой ее на ноги не поставишь!
Заметив Лазара, она добавила:
— Уведите его куда-нибудь! И мы от него избавимся, и вам полезно будет пройтись.
Это было распоряжение Полины. Она поручила Веронике выпроводить Лазара из дому, заставить его подольше погулять. Но Лазар отказался, у него не хватало сил подняться с места. Между тем собака легла у его ног и снова принялась скулить.
— Бедняга Матье, он уже немолод… — сказал доктор, глядя на него.
— Еще бы, ему четырнадцать лет, — ответила Вероника. — Это, однако, не мешает ему до сих пор, как угорелому, гоняться за мышами… Видите, у него нос ободран и глаза красные. Сегодня почуял мышь за печкой, целую ночь не сомкнул глаз, перенюхал и перерыл у меня всю кухню; у него еще и теперь, верно, горят лапы. Потеха, право! Огромный пес гоняется за крохотной зверюшкой! Впрочем, не только за мышами: любая малявка, все живое, что шевелится, — вылупившийся цыпленок, котята Минуш — все это до того будоражит его, что он не ест и не пьет… Иной раз часами лежит под диваном, где прополз таракан… А теперь он, верно, чует, что в доме творится неладное…
Она замолчала, заметив на глазах у Лазара слезы.
— Пойдите прогуляйтесь, мой друг, — сказал доктор. — Здесь вы все равно не нужны, а вам лучше побыть на воздухе.
Молодой человек с трудом поднялся с места.
— Идем, мой бедный Матье, — сказал он.
Проводив доктора до экипажа, он побрел с собакой вдоль прибрежных скал. Время от времени он останавливался, поджидая Матье, потому что пес и в самом деле очень состарился. Он плохо владел задними ногами и волочил по земле свои огромные лапы, шаркая, точно разношенными туфлями. Он уже больше не рыл ям в огороде и, если пытался ловить собственный хвост, сразу же в изнеможении валился наземь. Но больше всего уставал Матье, когда купался; стоило ему несколько минут побыть в воде, как он начинал кашлять и, растянувшись на земле, громко сопел. Теперь он шел по берегу, путаясь под ногами у хозяина.
Лазар на минуту остановился, присматриваясь к рыбачьей лодке, должно быть, из Пор-ан-Бессэна; серый парус скользил по водной глади, словно крыло чайки. Затем Лазар продолжал свой путь. Мать умирает! Слова эти мощными ударами отдавались в душе. Когда же он хоть на миг переставал об этом думать, новый удар потрясал его еще глубже; Лазар непрестанно удивлялся, к этой мысли невозможно было привыкнуть; несмотря на то, что она бесконечно повторялась, она каждый раз ошеломляла его своей новизной и вытесняла все ощущения. А если она порой утрачивала свою четкость, Лазар был как в тумане, как в кошмаре, когда надо всем довлеет только тревожное предчувствие несчастья. Минутами все окружающее исчезало из его поля зрения; затем он снова замечал песок, водоросли, море и необъятный горизонт вдали; в изумлении он ничего не узнавал. Здесь ли он гулял столько раз? Казалось, смысл окружающего зримого мира изменился для него. Никогда еще он с такой остротой не воспринимал формы и краски. Мать умирает! И он шел все дальше, спасаясь от этих оглушавших его слов.
Вдруг он услыхал позади себя тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел собаку. Чуть живая, она плелась за ним, высунув язык. Тогда Лазар громко сказал:
— Бедный Матье! У тебя нет больше сил. Пойдем-ка домой! Сколько ни бегай, все равно от своих дум не уйдешь!
По вечерам ужинали наспех. Лазар ничего не мог есть, с трудом проглатывал кусочек хлеба и уходил к себе, говоря отцу, что у него срочная работа. Поднявшись на второй этаж, он заходил к матери, через силу, с трудом просиживал у нее минут пять, затем целовал ее и желал спокойной ночи. Впрочем, больная совершенно забывала о сыне и ни разу не спрашивала, как он провел день. Когда он склонялся над лей, она подставляла щеку для поцелуя, не удивляясь столь быстрому прощанию, с каждым часом все больше уходя в себя с бессознательным эгоизмом умирающей. И Лазар не задерживался у матери, — Полина всегда находила предлог, чтобы выслать его из спальни и тем самым сократить посещение.
Но в его большой комнате на третьем этаже терзания Лазара усиливались. В особенности ночь, долгая ночь угнетала его измученный мозг. Он приносил с собой свечи, чтобы не оставаться впотьмах, и жег их, одну за другой, всю ночь напролет, до рассвета, потому что боялся темноты. Улегшись в постель, он пробовал читать, но тщетно; сначала его еще занимали старые медицинские учебники, затем он бросил их тоже: теперь и они стали внушать ему страх. Он лежал на спине с открытыми глазами, с одним сознанием, что около него за стеной совершается нечто ужасное, и оно вот-вот обрушится на него всей своей тяжестью. В ушах его постоянно звучало дыхание умирающей матери; за последние два дня оно стало таким громким, что он слышал его на каждой ступени лестницы и, проходя мимо ее комнаты, всегда ускорял шаги. Казалось, весь дом жалобно стонет, и Лазар с волнением прислушивался, лежа в постели. Иногда, встревоженный внезапно наступившей тишиной, он вскакивал, босиком выбегал на площадку и, нагнувшись над перилами, слушал. Полина и Вероника, дежурившие вдвоем, оставляли дверь открытой, чтобы проветривалась комната. Сверху Лазар видел на паркете бледный квадрат света, отбрасываемый слабым ночником; из темноты до него доносилось тяжелое дыхание больной. Возвращаясь к себе в комнату, он тоже оставлял дверь открытой, ибо для него стало необходимостью слышать этот хрип, который, преследовал его до самого рассвета, пока он не засыпал тяжелым сном. Как и во время болезни Полины, ужас Лазара перед смертью совершенно исчез. Мать умирает, а с ней умирает все. Лазар был глубоко проникнут сознанием распада живого, и им владело лишь одно чувство, — бешенство от сознания своего полного бессилия.
На другой день у г-жи Шанто началась агония, которая носила характер подлинного словоизвержения и продолжалась сутки. Теперь больная была спокойна, безумный страх, что ее хотят отравить, прошел. Она говорила без умолку, сама с собой, ясным голосом, не поднимая головы с подушки. Это не было беседой, больная ни к кому не обращалась. Организм был уже разрушен, и только мозг продолжал работать, словно часы с испорченным заводом, которые торопятся достучать положенные им мгновения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102