Эта мысль показалась Туминьону невероятно комичной. Он воображал, что знает свою супругу лучше, чем кто бы то ни был. Уж кто-кто, а его жена никогда не имела склонности к этим занятиям. Больше того, она их не выносила и не раз говорила ему об этом. И Туминьон обратил свой гнев против пакостных клеветников:
– Если ты поймаешь хоть одного – веди его ко мне немедля. Он будет иметь дело со мной!
О всемогущий случай! Именно в эту минуту в комнату вошёл Ипполит Фонсимань. Франсуа Туминьон встретил его с радостью:
– Послушайте, господин Ипполит, я вам сейчас сообщу забавнейшую штуковину. Говорят, вы спите с Жюдит!
– Я?.. – начал заикаться клерк, чувствуя, что багровеет.
– Франсуа, прошу тебя! Франсуа, не говори глупостей! – воскликнула Жюдит, чтобы как-то сгладить неловкость, и залилась стыдливым рурумянцем.
– Дай же мне сказать, чёрт возьми! – упрямо кричал Туминьон. – Не так уж часто можно посмеяться в этом краю остолопов. Так вы забавляетесь с Жюдит? Ну и потеха!
– Да замолчи же, наконец, Франсуа! – повторила неверная супруга.
Но Франсуа завёлся. Он продолжал гнуть своё:
– Скажите, господин Ипполит, ведь вы считаете Жюдит красивой женщиной? Не так ли? А какая там она женщина?! Ледышка она, да и только. Если бы вы смогли её расшевелить, я был бы вам только благодарен. Не стесняйтесь! Я вас оставлю одних – мне надобно заглянуть к Пьешю. Пользуйтесь случаем, господин Ипполит! Постарайтесь доказать, что вы искуснее меня.
И перед тем, как закрыть двери магазина, он снова распорядился:
– Всякого, кто посмеет болтать напраслину, посылай ко мне. Ты меня поняла, Жюдит?
Никогда ещё прелестная коммерсантка не любила красавца клерка с таким пылом. Так было заключено соглашение, основанное на доверии и давшее долгое счастье сразу трём существам.
4
НЕСКОЛЬКО ПОРТРЕТОВ ВЛИЯТЕЛЬНЫХ ГОРОЖАН
(Продолжение)
В тридцати метрах от «Галери божолез» находилось почтовое отделение, которым ведала мадемуазель Вузон, а десятью метрами выше – табачная лавка, где восседала г-жа Фуаш. (Нам ещё предстоит вернуться к этой особе.) Неподалёку от табачной лавки возвышался особняк доктора Мурая, обращавший на себя внимание медной дощечкой и металлической дверью гаража – единственного пока на весь Клошмерль.
Впрочем, и сам доктор Мурай был человеком, единственным в своём роде: пятидесятитрёхлетний здоровяк, багровый, горластый, вольнодумец и грубиян (как говорили шепотком пациенты). В своей врачебной практике он был законченным фаталистом и полностью предоставлял природе заботы об исцелении недужных. Статистика, основанная на пятнадцатилетнем опыте, окончательно убедила его в целесообразности такого метода. Доктор Мурай в молодости совершил ту же ошибку в отношении здоровья своих пациентов, какую юный кюре Поносс допустил в отношении духовного здоровья своих прихожан: он проявил слишком большое рвение. В те времена доктор Мурай штурмовал болезни с помощью смелых и оригинальных диагнозов и резких терапевтических контратак. При серьёзных заболеваниях такая система давала двадцать три процента смертных случаев – цифра, которую доктор Мурай свел к девяти процентам, как только перешёл к простой констатации болезни, методу, облюбованному его коллегами во всех соседних городках.
Доктор Мурай охотно выпивал, проявляя при этом редкую в Клошмерле склонность к аперитивам, – привычку, которую он приобрёл ещё в студенческие годы, длившиеся весьма долго и посвящённые в равной степени пивным, скачкам, покеру, домам терпимости, пикникам и штудиям на медицинском факультете. Тем не менее обитатели Клошмерля очень уважали своего врача, предвидя, что рано или поздно они могут попасть к нему в лапы и он тогда отомстит за обиду каким-нибудь коварным поворотом ланцета при вскрытии нарыва или же зверской жестокостью при удалении зуба. Доктор Мурай, по сути говоря, имел дело главным образом с челюстями обитателей городка. Иными словами, он выдёргивал у клошмерлян зубы, пользуясь при этом ужасающим первобытным инструментом, который никогда не соскакивал, ибо руки доктора Мурая были твёрже железа. Чистку и пломбирование он считал патентованным шарлатанством, анестезию считал излишней. Он полагал, что защиту от боли следует искать в самой боли, а неожиданность в этом деле – лучший помощник. Исходя из этих соображений, он выработал быструю и, как правило, эффективную технику. По раздутой флюсом щеке он неожиданно наносил страшный удар кулаком, отчего пациент едва не терял сознание. В рот, раскрытый для жалобного вопля, он тотчас же загонял свои клещи по самую рукоятку и резкими рывками начинал тащить злополучный зуб, пренебрегая нагноением, воспалением надкостницы и стонами. Объект подобного лечения поднимался со стула настолько ошеломлённым, что немедленно платил деньги. А такая поспешность весьма необычна в Клошмерле.
Зверские методы врачевания буквально принуждали к почтительности. Ни один горожанин не посмел бы выступить против Мурая. Но доктор сам выбирал себе врагов. Одним из них сделался, вопреки своей воле, кюре Поносс, который однажды вмешался не в своё дело – вылечил живот тётушки Сидони Сови. Эта история стоит того, чтобы её рассказали. Лучше всего это выходит у Бабетты Манапу, обладающей самым бойким языком во всём Клошмерле. К тому же Бабетта специализировалась на рассказах такого сорта. Вот что она говорит:
– Как-то раз у Сидони Сови живот раздуло. Сами понимаете, что в её годы не от греха это получилось. Злые языки, правда, болтали, будто в молодости у неё под юбкой чёрт побывал. Да разве ж теперь это проверишь. Уж очень много с того времени воды утекло. А кто запомнит, что делала в девках баба, которой уже шестьдесят отстукало.
По правде говоря, блюла себя Сидони раньше или таскалась направо и налево – один чёрт. Теперь-то уж ничего не попишешь! Не знаю, про что люди больше жалеют: про то, что они делали, или про то, чего не делали.
Так вот, значит, у Сидони живот разрастался, право слово, как тыква на солнце. И всё потому, что она до ветру больше ходить не могла. От того он у неё такой и получился. Дело дошло до того, что вышел у неё желудочш флюс.
– Вы хотите сказать непроходимость, госпожа Манапу?
– Вот-вот, так это и доктор называл. Но брюхо у неё раздуло, совсем как щёку от зуба. Одним словом, забеспокоились из-за этого живота дети тётки Сидони и особенно Альфред. И вот к вечеру он у неё спрашивает: «Ты что, мать, может, не в себе немного? Может, ты, чего доброго, выпила лишку?» Сказал он ей это, и всё тут. А Сидони ему в ответ ни гугу, потому как ей самой было невдомёк, что у неё с животом приключилось. Но вот ночью затрясла её вовсю лихоманка, да так, что она места себе не находила. Дети подождали до утра, а когда увидали, что мать сама собой не поправится, они смекнули, что надо деньгу готовить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97