«Он сидел», – говорит народ о таком человеке, уважительно покашливая, как в свое время крепостные при упоминании имени барина-самодура, который мог и батогов дать, и девку испортить, и ребятенка конем затоптать, но зато никогда не гнушался с крестьянами чарку выпить и языком почесать. Для народа всякий сидевший что-то вроде былинного богатыря, православного мученика и советского разведчика, хотя на самом деле большинство из них за малым исключением – полное фуфло, готовое ни с того ни сего обворовать кого угодно: куму, родного брата, многодетную вдову…
Но Павлову я этого не говорю, потому что у всех нас есть свои бзики, и мои, наверное, удручили бы его не менее.
– А где же твой самогон? – спрашиваю я.
– Да осталось на рюмашку… – отвечает Павлов со вздохом, – а так – капает… У тещи на именинах выпили все, что было. Два дня гуляли… Даже на опохмел ничего не осталось. Какие-то, блядь, шурины из Павловопосада приехали…
– А коньяк откуда?
– Да вот Том притащил…
Том – полуеврей по крови, но по израильским законам самый что ни на есть еврей, потому что мама у него еврейка. Мама у него старая, но бодрая, как и все любящие еврейские матери, и из-за этого ему нет от нее житья. Отец у Тома был каким-то сельскохозяйственным академиком, старше жены лет на пятнадцать, и уже давно умер. С Розой Абрамовной они поженились как раз в те времена, когда почему-то все академики, писатели, композиторы, военачальники, народные артисты и даже знатные стахановцы женились на еврейках. Я так полагаю, что это была стратегическая часть всемирного сионистского заговора. Заговор, как всегда, не удался и кончился очередным Исходом, но от этих браков на свет появились странные сыновья – с калькуляторными еврейскими мозгами, одаренные многочисленными талантами, но пьяницы, ебари и патриоты похлеще русских. Те из них, кто все-таки свалил в Штаты или Израиль, поменяли крестьянские фамилии отцов на материнские, и оказалось, что почти все они, так или иначе, Гинзбурги… Всемирный заговор Гинзбургов. Том же категорически не хочет никуда уезжать, и поэтому он не Гинзбург, а Фишман по матери, но его устраивает отцовская фамилия Селиванов, корни которой следует искать где-то в Приволжской степи. От знаменитого отца им с матерью осталась шикарная четырехкомнатная квартира в сталинской высотке на «Баррикадной», заросшая пылью, и Том уже который год безуспешно пытается убедить мать обменять ее на две двухкомнатные, чтобы ему было где ебаться. Но Роза Абрамовна уперлась рогом, мотивируя это тем, что квартира еще понадобится Тому для его будущих многочисленных детей. Однако девушек в доме она тоже не терпит и при появлении какой-нибудь особы тотчас валится на диван с сердечным приступом или с мигренью и начинает изводить Тома причитаниями. От отчаяния Том пытался приводить исключительно евреек, но и это не помогло. Мать считает, что ее замечательного сына достойна только женщина из семейства Ротшильдов. Ну или хотя бы Березовских. Поэтому Том ебется по квартирам приятелей. Я тоже пару раз пускал его с подругой в квартиру Аллы, а сам уезжал ночевать к родителям.
Мы все любим Тома, потому что он никогда не скупится, когда дело касается выпивки, но мне кажется, если мама мешает тебе ебаться, пошли маму на хуй, но, пожалуйста, сделай это любя.
Том, Стае и Кулик о чем-то тихо пиздят. Видимо, о бабах. Ну ладно. Надо выпить. Расслабиться. А что у нас из запивки? В этой компании никогда не закусывают, потому что на закуску нет денег, только запивают. В кружке что-то темнеет. Я отхлебываю. Остывший сладкий чай. То, что надо.
– Ну, за нас! – провозглашаю я.
Павлов кивает. Я задерживаю дыхание и глотаю коньяк. Он уже не обжигает и, застряв на мгновение, проваливается в горло. Я быстро запиваю чаем, но коньячный дух бьет мне через ноздри. Уф-ф-ф… Будто весь мир пропах коньяком. Мне кажется, что даже мысли мои им провоняли. Мне становится жарко. Надо бы снять куртку, я в ней запарюсь…
– Вы здесь будете сидеть? – спрашиваю я у Павлова.
– Здесь. А чего в зале-то делать?
– Оно и правильно… Я куртку оставлю, посмотрите тогда за ней. У меня там паспорт, ключи…
– О'кей. Ты когда поешь?
– В самом конце. За Алферовым.
– А он что – еще не пел?
– Нет еще. Вы тут сидите, ни хуя не слышите… Да! А Левитанский здесь?
– Где-то здесь был. Я его точно видел. С какой-то бабой.
– Надо будет найти. Хочу у него гитару попросить. Давай еще по одной…
– Как скажешь…
Я поднимаюсь, снимаю куртку, вешаю ее и сумку с кассетами на спинку стула и окидываю зал. Битком. Гогот, гул, звон. В зале, слава Богу, этого не слышно. А кто же все-таки в зале? Чьи-то глаза из пелены дыма смотрят на меня. Я вглядываюсь. Что-то знакомое, но очень трудно сосредоточиться. Легкая рябь перед глазами. Ба, да это же Рита! И может быть, с коньячком. Да-с! И – как всегда: никогда не подойдет первая, не подаст голос. Гордая женщина, знающая себе цену. А может быть, девушка? Скорей всего… Но меня это не касается. Хватит с меня. Я улыбаюсь и машу Рите рукой.
– Привет! – кричу я. – Сейчас подойду.
Павлов уже налил нам по второй и разливает остальным.
– Андрей, ты когда выступаешь? – спрашивает Том.
– Самым последним. Давайте выпьем, мне тут кое с кем пообщаться надо. Но я еще вернусь.
– С бабой небось, – хмуро говорит Кулик. – Познакомил бы, что ли, с кем-нибудь, Степанов…
– Да иди и знакомься! Целый малинник вокруг…
Кулик всегда хмур, бородат, одет бог знает во что, даже мой поношенный свитер по сравнению с его какой-то полуженской, вытянутой на локтях кофтой тропического оттенка кажется от Армани. Всегда треснувшие очки. В общем, типичный байдарочник. По-моему, никто не знает, как его зовут, – все Кулик да Кулик…
– Бабы со мной знакомиться не хотят, – ухмыляется Кулик, дымя, – антураж не тот. А ты у нас знаменитость.
– Сам ты знаменитость. Ладно, давайте выпьем.
– Чтоб хуй стоял и деньги были! – провозглашает Павлов.
Сто лет этого тоста не слышал. Самый, по-моему, хороший тост. А действительно, что еще мужику в жизни надо? И без того, и без другого – мужик не мужик. Особенно без стоящего хуя. Без денег еще как-то можно прожить, правда, дерьмово так, страшно напрягаясь, стыдясь себя и злясь на весь мир, но можно…
Я еще когда покидал больницу, подумал: «Неужели вся жизнь моя уйдет на добывание денег?» Любым способом – не так, так эдак. Изнуряя себя. Деньги! Деньги!.. Деньги, которые пахнут. Провоняли мертвечиной. Чтобы жить, чтобы чему-то там соответствовать… Чтобы красиво ебаться и пить не Лешин целебный самогон. Чтобы попробовать наконец лангуста. Трудиться. Пребывая всю жизнь в ужасе перед нищей, позорной, отвратительной русской старостью. Почему я – это я? Почему мне в жизни никто ничего не дал, никто ничего не оставил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Но Павлову я этого не говорю, потому что у всех нас есть свои бзики, и мои, наверное, удручили бы его не менее.
– А где же твой самогон? – спрашиваю я.
– Да осталось на рюмашку… – отвечает Павлов со вздохом, – а так – капает… У тещи на именинах выпили все, что было. Два дня гуляли… Даже на опохмел ничего не осталось. Какие-то, блядь, шурины из Павловопосада приехали…
– А коньяк откуда?
– Да вот Том притащил…
Том – полуеврей по крови, но по израильским законам самый что ни на есть еврей, потому что мама у него еврейка. Мама у него старая, но бодрая, как и все любящие еврейские матери, и из-за этого ему нет от нее житья. Отец у Тома был каким-то сельскохозяйственным академиком, старше жены лет на пятнадцать, и уже давно умер. С Розой Абрамовной они поженились как раз в те времена, когда почему-то все академики, писатели, композиторы, военачальники, народные артисты и даже знатные стахановцы женились на еврейках. Я так полагаю, что это была стратегическая часть всемирного сионистского заговора. Заговор, как всегда, не удался и кончился очередным Исходом, но от этих браков на свет появились странные сыновья – с калькуляторными еврейскими мозгами, одаренные многочисленными талантами, но пьяницы, ебари и патриоты похлеще русских. Те из них, кто все-таки свалил в Штаты или Израиль, поменяли крестьянские фамилии отцов на материнские, и оказалось, что почти все они, так или иначе, Гинзбурги… Всемирный заговор Гинзбургов. Том же категорически не хочет никуда уезжать, и поэтому он не Гинзбург, а Фишман по матери, но его устраивает отцовская фамилия Селиванов, корни которой следует искать где-то в Приволжской степи. От знаменитого отца им с матерью осталась шикарная четырехкомнатная квартира в сталинской высотке на «Баррикадной», заросшая пылью, и Том уже который год безуспешно пытается убедить мать обменять ее на две двухкомнатные, чтобы ему было где ебаться. Но Роза Абрамовна уперлась рогом, мотивируя это тем, что квартира еще понадобится Тому для его будущих многочисленных детей. Однако девушек в доме она тоже не терпит и при появлении какой-нибудь особы тотчас валится на диван с сердечным приступом или с мигренью и начинает изводить Тома причитаниями. От отчаяния Том пытался приводить исключительно евреек, но и это не помогло. Мать считает, что ее замечательного сына достойна только женщина из семейства Ротшильдов. Ну или хотя бы Березовских. Поэтому Том ебется по квартирам приятелей. Я тоже пару раз пускал его с подругой в квартиру Аллы, а сам уезжал ночевать к родителям.
Мы все любим Тома, потому что он никогда не скупится, когда дело касается выпивки, но мне кажется, если мама мешает тебе ебаться, пошли маму на хуй, но, пожалуйста, сделай это любя.
Том, Стае и Кулик о чем-то тихо пиздят. Видимо, о бабах. Ну ладно. Надо выпить. Расслабиться. А что у нас из запивки? В этой компании никогда не закусывают, потому что на закуску нет денег, только запивают. В кружке что-то темнеет. Я отхлебываю. Остывший сладкий чай. То, что надо.
– Ну, за нас! – провозглашаю я.
Павлов кивает. Я задерживаю дыхание и глотаю коньяк. Он уже не обжигает и, застряв на мгновение, проваливается в горло. Я быстро запиваю чаем, но коньячный дух бьет мне через ноздри. Уф-ф-ф… Будто весь мир пропах коньяком. Мне кажется, что даже мысли мои им провоняли. Мне становится жарко. Надо бы снять куртку, я в ней запарюсь…
– Вы здесь будете сидеть? – спрашиваю я у Павлова.
– Здесь. А чего в зале-то делать?
– Оно и правильно… Я куртку оставлю, посмотрите тогда за ней. У меня там паспорт, ключи…
– О'кей. Ты когда поешь?
– В самом конце. За Алферовым.
– А он что – еще не пел?
– Нет еще. Вы тут сидите, ни хуя не слышите… Да! А Левитанский здесь?
– Где-то здесь был. Я его точно видел. С какой-то бабой.
– Надо будет найти. Хочу у него гитару попросить. Давай еще по одной…
– Как скажешь…
Я поднимаюсь, снимаю куртку, вешаю ее и сумку с кассетами на спинку стула и окидываю зал. Битком. Гогот, гул, звон. В зале, слава Богу, этого не слышно. А кто же все-таки в зале? Чьи-то глаза из пелены дыма смотрят на меня. Я вглядываюсь. Что-то знакомое, но очень трудно сосредоточиться. Легкая рябь перед глазами. Ба, да это же Рита! И может быть, с коньячком. Да-с! И – как всегда: никогда не подойдет первая, не подаст голос. Гордая женщина, знающая себе цену. А может быть, девушка? Скорей всего… Но меня это не касается. Хватит с меня. Я улыбаюсь и машу Рите рукой.
– Привет! – кричу я. – Сейчас подойду.
Павлов уже налил нам по второй и разливает остальным.
– Андрей, ты когда выступаешь? – спрашивает Том.
– Самым последним. Давайте выпьем, мне тут кое с кем пообщаться надо. Но я еще вернусь.
– С бабой небось, – хмуро говорит Кулик. – Познакомил бы, что ли, с кем-нибудь, Степанов…
– Да иди и знакомься! Целый малинник вокруг…
Кулик всегда хмур, бородат, одет бог знает во что, даже мой поношенный свитер по сравнению с его какой-то полуженской, вытянутой на локтях кофтой тропического оттенка кажется от Армани. Всегда треснувшие очки. В общем, типичный байдарочник. По-моему, никто не знает, как его зовут, – все Кулик да Кулик…
– Бабы со мной знакомиться не хотят, – ухмыляется Кулик, дымя, – антураж не тот. А ты у нас знаменитость.
– Сам ты знаменитость. Ладно, давайте выпьем.
– Чтоб хуй стоял и деньги были! – провозглашает Павлов.
Сто лет этого тоста не слышал. Самый, по-моему, хороший тост. А действительно, что еще мужику в жизни надо? И без того, и без другого – мужик не мужик. Особенно без стоящего хуя. Без денег еще как-то можно прожить, правда, дерьмово так, страшно напрягаясь, стыдясь себя и злясь на весь мир, но можно…
Я еще когда покидал больницу, подумал: «Неужели вся жизнь моя уйдет на добывание денег?» Любым способом – не так, так эдак. Изнуряя себя. Деньги! Деньги!.. Деньги, которые пахнут. Провоняли мертвечиной. Чтобы жить, чтобы чему-то там соответствовать… Чтобы красиво ебаться и пить не Лешин целебный самогон. Чтобы попробовать наконец лангуста. Трудиться. Пребывая всю жизнь в ужасе перед нищей, позорной, отвратительной русской старостью. Почему я – это я? Почему мне в жизни никто ничего не дал, никто ничего не оставил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74