Здесь было так же холодно, как и в коридоре, и по мне пробегали волны озноба, ставшие уже неотъемлемой частью моего состояния, но когда меня опять повезли и стол стал надвигаться на меня, мне вдруг стало так легко и спокойно, словно и этот стол, и эта холодная стерильная операционная, и все эти люди, занятые сосредоточенным приготовлением к тому, чтобы с профессиональным равнодушием резать и кромсать мое измученное тело, являются единственно нормальным и естественным продолжением моей жизни, что сейчас здесь происходит именно то, что должно было случиться, и что без этого обойтись уже никак нельзя… На меня снизошло понимание того, что Я являюсь только малой частью своей жизни и гораздо большей частью чего-то еще, что Я уже ничего не могу сделать ни со своим телом, ни с тем, что со мной происходит, вообще ни с чем, и что, наверное, раньше мне только казалось, что Я могу все контролировать, и я почувствовал огромное облегчение оттого, что больше не нужно ни о чем беспокоиться и сейчас случится именно то, к чему моя жизнь была только прелюдией, лотереей с набранными и ненабранными очками, то, к чему мои желание и нежелание не имеют никакого отношения, и весь Я, то есть все, что я полагал самым бесспорно важным в этом мире, теперь не имеет никакого значения, и смирение овладело мной… Уже не беспокоило, насколько сложна и опасна предстоящая операция, переживу ли я ее, я просто знал, что решать это уже буду не я, и понимал, что страх здесь неуместен.
Когда каталку подвезли к столу, я перелег на него сам и с облегчением вытянулся… Мне что-то говорили, задавали какие-то вопросы, даже, кажется, шутили. Я отвечал невпопад, тоже пошутил в духе сериала «Скорая помощь», чем вызвал, как мне показалось, несколько напряженный смешок хирургов, и все недоумевал, почему они никак не приступят. Наконец мне надели маску, я стал послушно считать: «Раз… два… три…» – и перед тем, как отключиться, успел подумать, как скверно было бы вдруг очнуться от наркоза во время операции…
…Я очнулся в палате, в мягкой теплой койке, плавая в расходящихся парах эфира, счастливый и довольный. У меня ничего не болело, в голове не стучало, и чувствовал я себя превосходно. За окном был день, перетекающий в вечер. Я осторожно опустил одеяло и увидел, что живот мой разрезан от пупка до груди и аккуратно зашит большими стежками. Это не вызвало у меня никаких эмоций, кроме мысленной констатации факта, что жить мне отныне придется со шрамом.
– Ничего, – услышал я голос, – лет через пять-шесть его вообще не будет заметно…
Я окинул взглядом палату и увидел вторую койку, стоящую у окна. На ней, дружелюбно кивая головой, сидел приятно полный мужчина в полосатой пижаме, интеллигентнейшего вида, с добрыми близорукими глазами в очках. Он осторожно пил из стакана дымящийся чай.
– Меня уже второй раз режут, – добродушно продолжил он. – Прободение язвы… В первый раз оперировали в девятнадцать – знаете, студенческие годы, сухомятка, – такой шрам остался, что смотреть было страшно, а через пять лет рассосался, и живот стал как новенький. А теперь вот опять… Повышенная кислотность, – вздохнул он. – Вы ведь тоже язвенник?
Я кивнул, не понимая, о чем он говорит. Язвенник? Прободение язвы? Это что же – у меня язва желудка?! Какая язва, откуда?.. Да вот, блядь, оттуда! Оттуда, ебенать! От моей несчастной, нищей, бесприютной жизни, полной невзгод, лишений, нервотрепок и стрессов по каждому дерьмовому поводу, из-за рухнувших надежд и страха перед будущим, из-за пьянок до и после концерта, чтобы расслабиться, без закуски, потому что дорого, благодаря моей тонкой, чувствительной натуре, все воспринимающей чересчур остро, близко к сердцу и, как оказалось, к желудку, и special thanks моим истеричным родителям и моей истеричной стране, подарившим мне это беспросветное существование… Существование на грани фола!.. Я был искренне возмущен. Довели! Довели! Все-таки они все меня доконали!.. Это как же нужно довести нормального человека, чтобы у него случилось прободение язвы желудка, о которой он даже не подозревал?.. Теперь понятно, откуда у меня взялись и эта усталость, и боли, и полный даун – это хуевость моей жизни трансформировалась в язву желудка… Ну ничего, дай Бог мне только выйти отсюда…
– Вы, наверное, пить хотите? – вернул меня в койку выздоравливающего уютный голос. – Есть-то вам сейчас нельзя, да, наверное, и не хочется после наркоза, а пить можно. Я знаю – после полостных операций всегда пить хочется. Могу предложить яблочный сок, очень, доложу я вам, правильный напиток после таких операций…
Я почувствовал, что действительно очень хочу пить. «Попадаются же хорошие люди», – с умилением подумал я.
– Да, спасибо, – отвечал я ватным голосом, старательно модулируя благодарственные интонации.
Он поставил на тумбочку рядом с моей койкой стакан, полный сока, и пакет, произнес задумчиво:
– Пойду посмотрю телевизор… Совсем я тут, знаете, заплесневел, пора бы уж и на волю, – и вышел.
Я жадно выпил сок, ощутил жар, распространившийся по всему телу, и тяжесть в желудке. Я закрыл глаза и принялся размышлять, долго ли я тут проваляюсь. Ну неделю – это точно. А то и больше… В зависимости от состояния, анализов и прочего… Ну ладно, я по крайней мере отдохну.
С этой мыслью я уснул, а когда проснулся, понял, что спал я недолго, может быть, полчаса, и что мне плохо… Под шрамом, там, где по моим скудным анатомическим познаниям был желудок, зародилась боль. Это была не тупая вялая боль заживающей раны, раздражающе нудная, но естественная и поэтому терпимая, это была боль, которая заставила меня насторожиться. Сначала она была слабой, но было в ней что-то такое, что вызвало у меня чувство настороженности, я почувствовал ее пугающую скрытую мощь, это была боль неизвестной мне доселе природы – не выматывающая зубная боль, не обжигающая боль панариция, не тошнотворная головная боль, не саднящая боль вывиха или тягучая боль в животе – она была безжизненной, гнилой, темной, не просто болью, а чем-то ужасным, я ощутил заключенную в ней опасность, сдерживаемое до поры пламя и свое неизбежное поражение. Она росла и двигалась по моему телу медленно, как бы на ощупь, словно слепая хищная масса, уверенно и цепко, будто зная, что я целиком принадлежу ей… Мне стало страшно, и потому, что мне стало страшно, я начал надеяться, что это просто какой-нибудь приступ, естественный после такой операции, что, может быть, исполосованный желудок очнулся от наркоза, что это скоро пройдет, но знал, что это не так. У меня заныла голова, и тошнота подступила к горлу, мне становилось все хуже и хуже, боль выжигала меня изнутри, мне казалось, что сквозь швы повалит черный едкий дым, воняющий моей паленой плотью, я понял, что бороться с этой болью бесполезно, ее невозможно ни вытерпеть, ни заглушить, что скоро она просто сожрет меня, испепелит, что у меня нет никаких шансов, и когда в ней больше не осталось ничего человеческого, я закричал…
Я кричал долго («Сестра!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74