Когда в наших селениях и стойбищах не было металла, моржовый клык был заменой всему – это был наконечник стрелы, копья, лезвия ножа. Морж для нас – вестник весны и надежд на долгую трудную зиму… Не ругайте моржа, нашего друга.
Сэйвытэгин сел и отер пот с лица.
Айвангу с нежностью посмотрел на отца. Даже с сыном Сэйвытэгин редко разговаривал… Рядом с отцом сидела мать Росхинаут. Как она постарела! Глубокие морщины избороздили лицо, скрыв татуировку. Веки набрякли, нависли над глазами. Она тоже была немногословная женщина и всю нежность к сыну выражала взглядом и незаметной заботой. А ведь сколько страданий доставил он ей! Отец и мать прожили жизнь в жестокой борьбе. Разве это не подвиг – каждое утро уходить на движущийся лед моря, каждый день рисковать на море, на суше, в мороз, в пургу. Они держали жизнь в собственных руках и не могли выпустить ее ни на одно мгновение. Каждый час они думали о еде, о тепле, об одежде, потому что это и была жизнь… Многие радости, которые знали люди других земель, прошли мимо них. Ведь есть страны, где ласковое солнце сняло с человека заботу об одежде и ежедневном пропитании. Есть земли, где почва дает пищу и огромные лесные пространства защищают поселения от сильных бурь и уничтожающих ураганов… Чукчи выбрали место, где они смотрели прямо в глаза природе. Никто не стоит между ними. Одни они с глазу на глаз.
…Механик полярной станции рванул гармошку, и начались русские танцы.
От могучего топота ног тряслись стены нового дома, тонкие половицы из плавникового леса угрожающе потрескивали.
– Эй, жги, жги, жги, говори! – кричал Громук и махал пальцем перед лицом своей жены, которая мелко семенила по полу, ловко обходя зрителей, скатерти. Она поставила согнутые пальцы рук на бедра и плыла по комнате, выставляя вперед то одно, то другое плечо. Глаза ее были полузакрыты, и для нее не существовало ни Громука, ни орущих и хлопающих гостей – она плыла, как нерпа, плавно и гордо поводя головой.
Потом пели песни. О бродяге, который бежал с Сахалина. Айвангу знал и любил эту песню. Проезжал дважды на пароходе мимо Сахалина – сначала на пути во Владивосток, потом возвращаясь обратно на Чукотку. Сахалин светился огнями, оттуда доносился далекий непонятный гул… Бежал бродяга с Сахалина…
…Умру – в чужой земле зароют, –
пел Громук таким тоскливым голосом, что мороз подирал по коже. «Странное дело, – думал Айвангу, – ведь мертвому все равно где лежать, а представишь себе, что похоронили тебя в далекой, чужой земле, и сразу станет неуютно, как-то зябко. Сколько могил раскидала война! И лежит где-то далеко Рахтуге, бывший муж Раулены, убитый пушкой и зарытый в чужой земле…»
Гальгана захмелела и тоже подпевала поющим. Вот что значит человек пожил в русском селении – она отлично говорит по-русски и свой язык знает, и, кроме того, Алим научил ее эскимосскому!
В комнате становилось просторнее. Кто-то уходил, кто-то уползал, кого-то уносили.
Давно спустился над селением темный зимний вечер, потянул ветер с замерзшего моря, задымились сугробы, заструги. Собиралась пурга. Яркая луна торопилась, мелькала в редких разрывах облаков. В комнате остались Пашков, Гальгана и уснувшие дети.
15
Уже несколько лет перед моржовой охотой в Тэпкэн приезжали уполномоченные из районного центра. В прошлом году им был начальник районного отделения милиции Шершнев. Он оказался заядлым охотником, сам стоял на носу вельбота и даже научился гарпунить зверя. В других колхозах, как слышал Айвангу, уполномоченные только мешали. Они давали дурацкие советы, вмешивались в промысел и требовали для разъездов отдельный вельбот. А уполномоченный по моржовому промыслу из эскимосского селения Нуукэн боялся садиться в вельбот и вздрагивал при каждом выстреле. Он был ветеринаром и страшнее собаки зверя не видел. Тэпкэнцам опять повезло в этом году. Приехал сам секретарь райкома Петр Яковлевич Белов.
Он прибыл по последнему снежному следу, минуя на большой скорости посиневшие от обилия талой воды озера и реки, готовые вот-вот лопнуть. Снег был острый, резал собачьи лапы. В первый же день псы стерли кожаные тапки, и за ними на снегу тянулся кровавый след.
Белов бурей влетел в Тэпкэн. Его узнали и нарту тотчас окружили.
– Какомэй, Белов!
– Наш земляк приехал!
– Етти, Белов!
Белову поставили кровать в колхозной конторе возле железного ящика с деньгами. В первый же вечер в тесную комнатку набилось полно гостей. Табачный дым валил из форточки, как из трубы. Все наперебой рассказывали новости. И хотя пекарь Пашков женился в начале зимы, это событие оставило неизгладимый след в памяти тэпкэнцев. Каждый вспоминал все новые и новые подробности.
– Свинину впервые попробовали, – сказал Рыпэль.
– Понравилась? – поинтересовался Белов.
– Пахнет, – не моргнув глазом, ответил Рыпэль.
– Чем же она пахнет?
– Брагой пахнет, – ответил Рыпэль. Помолчал и добавил: – Хороший был праздник. Я речь сказал. Длинную, как ты или Пряжкин. Только мне почему-то не хлопали.
– Это почему же не хлопали?
– Лозунга не успел выкрикнуть, всем не терпелось поскорее выпить, – сокрушенно ответил Рыпэль.
Потом наступил черед Белову рассказывать новости.
Вести он привез радостные. Страна возводила новые плотины на реках, рыла каналы, сажала полезащитные лесополосы. Быстро хорошели разрушенные во время войны города и села.
– Скоро войдем в правительство с предложением переселить всех чукчей из яранг в дома, – закончил свой рассказ Белов.
После полуночи все разошлись, но Айвангу Белов задержал.
– За что это на тебя Громук и Кавье взъелись? – спросил он Айвангу. – Вот опять письмо от них. Пишут, что подрываешь авторитет. Ну что молчишь? Или тебе нечего сказать?
– Ладно! – Айвангу решился. – Так и быть, все выложу вам, как есть, Петр Яковлевич. Только наберитесь терпения и не прерывайте меня.
Айвангу рассказал о том, как подсмотрел у Кавье за портретом Ленина амулеты, поведал и о том, как тот потихоньку шаманил и за глаза смеялся над русскими, которые его всюду хвалили.
– Он к этому пришел не сам, не своим умом, а наблюдая за такими людьми, как Громук, как Пряжкин, – говорил Айвангу. – Он знает, чем брать: мол, он чукча, вырвавшийся из невежества, из темноты, обреченный на вымирание. Такие не вымирают – таких уничтожают. Стоит его только поймать за руку, он тотчас начнет все валить на пережитки, с которыми совладать не может. Он призывает, чтобы чукчей побольше принимали в партию, даже неграмотных. Вот недавно приняли Элекэя. А он только и знает грамоту – расписываться. С неграмотным Кавье проще. Как был он шаманом, так и остался.
Айвангу рассказал и о бюсте Ленина и о том, как его хотели обвинить в двоеженстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Сэйвытэгин сел и отер пот с лица.
Айвангу с нежностью посмотрел на отца. Даже с сыном Сэйвытэгин редко разговаривал… Рядом с отцом сидела мать Росхинаут. Как она постарела! Глубокие морщины избороздили лицо, скрыв татуировку. Веки набрякли, нависли над глазами. Она тоже была немногословная женщина и всю нежность к сыну выражала взглядом и незаметной заботой. А ведь сколько страданий доставил он ей! Отец и мать прожили жизнь в жестокой борьбе. Разве это не подвиг – каждое утро уходить на движущийся лед моря, каждый день рисковать на море, на суше, в мороз, в пургу. Они держали жизнь в собственных руках и не могли выпустить ее ни на одно мгновение. Каждый час они думали о еде, о тепле, об одежде, потому что это и была жизнь… Многие радости, которые знали люди других земель, прошли мимо них. Ведь есть страны, где ласковое солнце сняло с человека заботу об одежде и ежедневном пропитании. Есть земли, где почва дает пищу и огромные лесные пространства защищают поселения от сильных бурь и уничтожающих ураганов… Чукчи выбрали место, где они смотрели прямо в глаза природе. Никто не стоит между ними. Одни они с глазу на глаз.
…Механик полярной станции рванул гармошку, и начались русские танцы.
От могучего топота ног тряслись стены нового дома, тонкие половицы из плавникового леса угрожающе потрескивали.
– Эй, жги, жги, жги, говори! – кричал Громук и махал пальцем перед лицом своей жены, которая мелко семенила по полу, ловко обходя зрителей, скатерти. Она поставила согнутые пальцы рук на бедра и плыла по комнате, выставляя вперед то одно, то другое плечо. Глаза ее были полузакрыты, и для нее не существовало ни Громука, ни орущих и хлопающих гостей – она плыла, как нерпа, плавно и гордо поводя головой.
Потом пели песни. О бродяге, который бежал с Сахалина. Айвангу знал и любил эту песню. Проезжал дважды на пароходе мимо Сахалина – сначала на пути во Владивосток, потом возвращаясь обратно на Чукотку. Сахалин светился огнями, оттуда доносился далекий непонятный гул… Бежал бродяга с Сахалина…
…Умру – в чужой земле зароют, –
пел Громук таким тоскливым голосом, что мороз подирал по коже. «Странное дело, – думал Айвангу, – ведь мертвому все равно где лежать, а представишь себе, что похоронили тебя в далекой, чужой земле, и сразу станет неуютно, как-то зябко. Сколько могил раскидала война! И лежит где-то далеко Рахтуге, бывший муж Раулены, убитый пушкой и зарытый в чужой земле…»
Гальгана захмелела и тоже подпевала поющим. Вот что значит человек пожил в русском селении – она отлично говорит по-русски и свой язык знает, и, кроме того, Алим научил ее эскимосскому!
В комнате становилось просторнее. Кто-то уходил, кто-то уползал, кого-то уносили.
Давно спустился над селением темный зимний вечер, потянул ветер с замерзшего моря, задымились сугробы, заструги. Собиралась пурга. Яркая луна торопилась, мелькала в редких разрывах облаков. В комнате остались Пашков, Гальгана и уснувшие дети.
15
Уже несколько лет перед моржовой охотой в Тэпкэн приезжали уполномоченные из районного центра. В прошлом году им был начальник районного отделения милиции Шершнев. Он оказался заядлым охотником, сам стоял на носу вельбота и даже научился гарпунить зверя. В других колхозах, как слышал Айвангу, уполномоченные только мешали. Они давали дурацкие советы, вмешивались в промысел и требовали для разъездов отдельный вельбот. А уполномоченный по моржовому промыслу из эскимосского селения Нуукэн боялся садиться в вельбот и вздрагивал при каждом выстреле. Он был ветеринаром и страшнее собаки зверя не видел. Тэпкэнцам опять повезло в этом году. Приехал сам секретарь райкома Петр Яковлевич Белов.
Он прибыл по последнему снежному следу, минуя на большой скорости посиневшие от обилия талой воды озера и реки, готовые вот-вот лопнуть. Снег был острый, резал собачьи лапы. В первый же день псы стерли кожаные тапки, и за ними на снегу тянулся кровавый след.
Белов бурей влетел в Тэпкэн. Его узнали и нарту тотчас окружили.
– Какомэй, Белов!
– Наш земляк приехал!
– Етти, Белов!
Белову поставили кровать в колхозной конторе возле железного ящика с деньгами. В первый же вечер в тесную комнатку набилось полно гостей. Табачный дым валил из форточки, как из трубы. Все наперебой рассказывали новости. И хотя пекарь Пашков женился в начале зимы, это событие оставило неизгладимый след в памяти тэпкэнцев. Каждый вспоминал все новые и новые подробности.
– Свинину впервые попробовали, – сказал Рыпэль.
– Понравилась? – поинтересовался Белов.
– Пахнет, – не моргнув глазом, ответил Рыпэль.
– Чем же она пахнет?
– Брагой пахнет, – ответил Рыпэль. Помолчал и добавил: – Хороший был праздник. Я речь сказал. Длинную, как ты или Пряжкин. Только мне почему-то не хлопали.
– Это почему же не хлопали?
– Лозунга не успел выкрикнуть, всем не терпелось поскорее выпить, – сокрушенно ответил Рыпэль.
Потом наступил черед Белову рассказывать новости.
Вести он привез радостные. Страна возводила новые плотины на реках, рыла каналы, сажала полезащитные лесополосы. Быстро хорошели разрушенные во время войны города и села.
– Скоро войдем в правительство с предложением переселить всех чукчей из яранг в дома, – закончил свой рассказ Белов.
После полуночи все разошлись, но Айвангу Белов задержал.
– За что это на тебя Громук и Кавье взъелись? – спросил он Айвангу. – Вот опять письмо от них. Пишут, что подрываешь авторитет. Ну что молчишь? Или тебе нечего сказать?
– Ладно! – Айвангу решился. – Так и быть, все выложу вам, как есть, Петр Яковлевич. Только наберитесь терпения и не прерывайте меня.
Айвангу рассказал о том, как подсмотрел у Кавье за портретом Ленина амулеты, поведал и о том, как тот потихоньку шаманил и за глаза смеялся над русскими, которые его всюду хвалили.
– Он к этому пришел не сам, не своим умом, а наблюдая за такими людьми, как Громук, как Пряжкин, – говорил Айвангу. – Он знает, чем брать: мол, он чукча, вырвавшийся из невежества, из темноты, обреченный на вымирание. Такие не вымирают – таких уничтожают. Стоит его только поймать за руку, он тотчас начнет все валить на пережитки, с которыми совладать не может. Он призывает, чтобы чукчей побольше принимали в партию, даже неграмотных. Вот недавно приняли Элекэя. А он только и знает грамоту – расписываться. С неграмотным Кавье проще. Как был он шаманом, так и остался.
Айвангу рассказал и о бюсте Ленина и о том, как его хотели обвинить в двоеженстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75