Но разве Джон Смит – сирота? Что такое сирота, я вас спрашиваю? Сирота – это человек, потерявший отца и мать. А если он их потерял, следовательно, должен был их иметь. Это ясно. Что касается Джона Смита, то совершенно не доказано, имел ли он вообще когда-либо отца и мать. Наоборот, все известные факты говорят за то, что он их не имел. Следовательно, Джон Смит не является сиротой. Несмотря на это, Джон Смит, находясь на палубе судна «Левиафан», принадлежащего британскому адмиралтейству, принимал пищу, не имея на то права, в течение двух месяцев и шестнадцати дней, а следующие шесть дней питался за счет города Саутгемптона. Расходы, связанные с его содержанием, составляют на сегодняшний день три фунта одиннадцать шиллингов семь пенсов. Указанную сумму вышеупомянутый Джон Смит обязан выплатить государственной казне. А так как взыскать эту сумму не представляется возможным, предлагаю Джона Смита препроводить в долговую тюрьму.
Так случилось, что я в возрасте трех месяцев и пяти дней очутился во Флите, где провел восемнадцать лет своей жизни.
Я с удовольствием вспоминаю это время, сэр. Размеренная жизнь, строгий порядок, полная безопасность, общество людей, почти поголовно глубоко раскаивающихся в легкомысленном отношении к деньгам, закалили меня морально.
К сожалению, этому безмятежному существованию неожиданно пришел конец. Мистер Грендль скончался, и его преемник мистер Бембль, заглянув в бумаги, которые остались после покойного, нашел, что его ученый предшественник пренебрег кое-какими мелочами, относящимися к моему особому случаю.
А именно, он совершенно забыл о законе от тысяча семьсот двенадцатого года, который был издан его величеством королем Георгом II, прозванным Справедливым и прославившим себя основанием Британского музея, в законе этом ясно говорится, что res derelicta – объект отложенный, но имеющий какую-либо цену, – подлежит передаче в музей. А Джон Смит, то есть я, бесспорно, находился в положении отложенного. Оставалось только доказать, что я объект. Это в общем было легко сделать на основании параграфа восемнадцатого закона от тысяча триста шестидесятого года, изданного блаженной памяти его величеством королем Эдуардом III, во время правления которого началась Столетняя война с Францией; в этом самом законе совершенно недвусмысленно и многократно повторяется, что каждый британский гражданин является объектом для разных санкций, например смертной казни или четвертования в таких-то и таких-то случаях (которые подробно перечислены на ста девяносто шести страницах специальной Белой книги). Оставалось только доказать, что я объект, имеющий ценность. И это было нетрудно сделать, потому что в учетных книгах долговой Флитской тюрьмы значилось, что администрация тюрьмы израсходовала на меня за восемнадцать лет моего пребывания там девяносто шесть фунтов два шиллинга один пенс.
После разрешения конфликта не в пользу администрации тюрьмы меня переправили в Британский музей. И хотя мне уже было восемнадцать лет, я радовался, как дитя, перемене места, ибо всегда отличался любознательностью. Но моя радость была омрачена новым спором – относительно того, в какой отдел следует меня поместить. Должен ли я находиться среди коллекций минералов или в отделе фольклора? С египетскими мумиями или в отделе тихоокеанской фауны? Спор тянулся несколько лет, и мистер Бембль не дожил до его окончания. Все эти годы я временно проживал среди редких рукописей и печатей. Воспользовавшись этим обстоятельством, я выучился читать и писать по-халдейски, что позже, когда я столкнулся с представителями власти, мне очень пригодилось. Но прежде чем окончательно решили, куда меня определить, произошло событие, которое снова изменило течение моей жизни.
Перелистывая однажды историю Британской империи, я вычитал, что дом каждого британского гражданина неприкосновенен. «Мой дом – моя крепость» – стояло там дословно, и сознание, что в Англии столько крепостей, наполнило меня чувством гордости и глубокого покоя. В то время я жил в большом дубовом шкафу, стоящем в зале с историческими печатями. Вдумываясь внимательно в смысл фразы: «Мой дом – моя крепость», – я постепенно пришел к убеждению, что моей крепостью является шкаф. Продолжая логически свою мысль, я установил, что если печати его величества короля неприкосновенны, это исключительно благодаря моим личным заслугам. А следовательно, я имею полное право претендовать на должность Хранителя печати.
Министерство юстиции, занимавшееся этим делом, опротестовало мою претензию, сообщив, что место уже занято герцогом Глостерским. Началась запутанная распря; при разборе ее выяснилось, что Ричард Львиное Сердце в тысяча сто девяносто первом году издал закон, в котором недвусмысленно говорилось, что если на место Хранителя печати появятся два претендента, один из них должен быть повешен и в назидание оставлен на виселице в течение одной недели. Герцог Глостерский отказался быть повешенным, мотивируя свой отказ тем, что он страдает головокружениями. Выходило: повесить нужно меня, ибо я на головокружение никогда не жаловался.
Мне ничего не оставалось, как, спасая свою жизнь, укрыться в шкафу, который являлся моей крепостью, а следовательно, был неприкосновенен. К сожалению, я забыл о существовании параграфа сто двадцать девятого закона от тысяча четыреста седьмого года, содержащего кое-какие поправки к ранее упомянутому закону от тысяча сто девяносто первого года. В одной из них упоминалось, что закон о неприкосновенности не распространяется на дом того британского гражданина, у которого не имеется хотя бы сотни фунтов стерлингов, могущих свидетельствовать о. его добропорядочности. Этих ста фунтов, разумеется, у меня не было.
Я подвергся осаде, которая длилась несколько дней, причем победа клонилась то в одну, то в другую сторону. Осада шкафа была поручена фирме «Пибоди и сыновья», принадлежащей ныне вдове Пибоди, и Экспедиционной конторе его величества короля; отчаявшись одержать победу в открытом бою, они вынесли шкаф, где я заперся, из музея и кинули его в Темзу.
Но моя крепость устояла даже тогда, когда ей пришлось превратиться в судно. Я поднял на нем британский флаг, проплыл, подгоняемый свежим юго-западным ветерком, мимо Вестминстерского аббатства и взял курс на устье Темзы.
Было раннее утро, когда мое судно вдруг тряхнуло и оно остановилось. Я убедился, что наскочил неподалеку от правого берега на одну из тех небольших песчаных отмелей, какие здесь нередко намывает река. Этот островок имел всего-навсего шесть шагов в длину и четыре в ширину; тем не менее не могло быть ни малейших сомнений, что это вновь открытый остров, не отмеченный до сих пор на морских картах среди территорий, принадлежащих Британской империи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Так случилось, что я в возрасте трех месяцев и пяти дней очутился во Флите, где провел восемнадцать лет своей жизни.
Я с удовольствием вспоминаю это время, сэр. Размеренная жизнь, строгий порядок, полная безопасность, общество людей, почти поголовно глубоко раскаивающихся в легкомысленном отношении к деньгам, закалили меня морально.
К сожалению, этому безмятежному существованию неожиданно пришел конец. Мистер Грендль скончался, и его преемник мистер Бембль, заглянув в бумаги, которые остались после покойного, нашел, что его ученый предшественник пренебрег кое-какими мелочами, относящимися к моему особому случаю.
А именно, он совершенно забыл о законе от тысяча семьсот двенадцатого года, который был издан его величеством королем Георгом II, прозванным Справедливым и прославившим себя основанием Британского музея, в законе этом ясно говорится, что res derelicta – объект отложенный, но имеющий какую-либо цену, – подлежит передаче в музей. А Джон Смит, то есть я, бесспорно, находился в положении отложенного. Оставалось только доказать, что я объект. Это в общем было легко сделать на основании параграфа восемнадцатого закона от тысяча триста шестидесятого года, изданного блаженной памяти его величеством королем Эдуардом III, во время правления которого началась Столетняя война с Францией; в этом самом законе совершенно недвусмысленно и многократно повторяется, что каждый британский гражданин является объектом для разных санкций, например смертной казни или четвертования в таких-то и таких-то случаях (которые подробно перечислены на ста девяносто шести страницах специальной Белой книги). Оставалось только доказать, что я объект, имеющий ценность. И это было нетрудно сделать, потому что в учетных книгах долговой Флитской тюрьмы значилось, что администрация тюрьмы израсходовала на меня за восемнадцать лет моего пребывания там девяносто шесть фунтов два шиллинга один пенс.
После разрешения конфликта не в пользу администрации тюрьмы меня переправили в Британский музей. И хотя мне уже было восемнадцать лет, я радовался, как дитя, перемене места, ибо всегда отличался любознательностью. Но моя радость была омрачена новым спором – относительно того, в какой отдел следует меня поместить. Должен ли я находиться среди коллекций минералов или в отделе фольклора? С египетскими мумиями или в отделе тихоокеанской фауны? Спор тянулся несколько лет, и мистер Бембль не дожил до его окончания. Все эти годы я временно проживал среди редких рукописей и печатей. Воспользовавшись этим обстоятельством, я выучился читать и писать по-халдейски, что позже, когда я столкнулся с представителями власти, мне очень пригодилось. Но прежде чем окончательно решили, куда меня определить, произошло событие, которое снова изменило течение моей жизни.
Перелистывая однажды историю Британской империи, я вычитал, что дом каждого британского гражданина неприкосновенен. «Мой дом – моя крепость» – стояло там дословно, и сознание, что в Англии столько крепостей, наполнило меня чувством гордости и глубокого покоя. В то время я жил в большом дубовом шкафу, стоящем в зале с историческими печатями. Вдумываясь внимательно в смысл фразы: «Мой дом – моя крепость», – я постепенно пришел к убеждению, что моей крепостью является шкаф. Продолжая логически свою мысль, я установил, что если печати его величества короля неприкосновенны, это исключительно благодаря моим личным заслугам. А следовательно, я имею полное право претендовать на должность Хранителя печати.
Министерство юстиции, занимавшееся этим делом, опротестовало мою претензию, сообщив, что место уже занято герцогом Глостерским. Началась запутанная распря; при разборе ее выяснилось, что Ричард Львиное Сердце в тысяча сто девяносто первом году издал закон, в котором недвусмысленно говорилось, что если на место Хранителя печати появятся два претендента, один из них должен быть повешен и в назидание оставлен на виселице в течение одной недели. Герцог Глостерский отказался быть повешенным, мотивируя свой отказ тем, что он страдает головокружениями. Выходило: повесить нужно меня, ибо я на головокружение никогда не жаловался.
Мне ничего не оставалось, как, спасая свою жизнь, укрыться в шкафу, который являлся моей крепостью, а следовательно, был неприкосновенен. К сожалению, я забыл о существовании параграфа сто двадцать девятого закона от тысяча четыреста седьмого года, содержащего кое-какие поправки к ранее упомянутому закону от тысяча сто девяносто первого года. В одной из них упоминалось, что закон о неприкосновенности не распространяется на дом того британского гражданина, у которого не имеется хотя бы сотни фунтов стерлингов, могущих свидетельствовать о. его добропорядочности. Этих ста фунтов, разумеется, у меня не было.
Я подвергся осаде, которая длилась несколько дней, причем победа клонилась то в одну, то в другую сторону. Осада шкафа была поручена фирме «Пибоди и сыновья», принадлежащей ныне вдове Пибоди, и Экспедиционной конторе его величества короля; отчаявшись одержать победу в открытом бою, они вынесли шкаф, где я заперся, из музея и кинули его в Темзу.
Но моя крепость устояла даже тогда, когда ей пришлось превратиться в судно. Я поднял на нем британский флаг, проплыл, подгоняемый свежим юго-западным ветерком, мимо Вестминстерского аббатства и взял курс на устье Темзы.
Было раннее утро, когда мое судно вдруг тряхнуло и оно остановилось. Я убедился, что наскочил неподалеку от правого берега на одну из тех небольших песчаных отмелей, какие здесь нередко намывает река. Этот островок имел всего-навсего шесть шагов в длину и четыре в ширину; тем не менее не могло быть ни малейших сомнений, что это вновь открытый остров, не отмеченный до сих пор на морских картах среди территорий, принадлежащих Британской империи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99