— Ты, наверное, читал на солнце, — сказала я.
И он, наконец, улыбнулся, кивнул головой, его рука сжала мое плечо, и он отступил на шаг. До сих пор наши тела, находившиеся в метре друг от друга, были натянуты в сопротивлении неистовому геотропизму разделенного желания. Они держались вдали от своей добычи, на привязи, как две великолепно выдрессированные охотничьи собаки. Один шаг Луи — и они сорвались с привязи. Мы так естественно скользнули один к другому и, тесно прижавшись, обернулись к Дидье. Он улыбался.
— Не хочется вас обижать, но оба вы выглядели какими-то неуклюжими, — сказал он, — и невеселыми. Выпить бы чего-нибудь. А то я как дуэнья испанских жениха с невестой.
А я, знавшая, что дневная неловкость — отражение ночной гармонии, что нарочито соблюдаемая дистанция обличает тайное бесстыдство, почувствовала гордость я благодарность к этим сильным телам, принадлежащим Луи и мне, с такой легкостью смиряющимся под взглядом третьего. Да, нашу любовь повезут по предначертанному пути две хорошие лошадки, два чистокровных скакуна, пугливых, верных, любящих ветер и тьму. Я прилегла на диван. Луи достал бутылку виски. Дидье поставил на проигрыватель пластинку с квинтетом Шуберта, и мы быстро выпили первую рюмку. Оказалось, я умираю от жажды и усталости. Наступил вечер. Я уже десять лет сидела перед этим камином и могла наизусть пропеть этот незнакомый квинтет. Пусть я сто раз умру, я согласна быть сто раз осужденной на вечные муки за эти мгновения жизни.
Деревенский ресторанчик находился в трехстах метрах от дома, и мы пошли пешком. Когда мы возвращались, было совсем темно, но белая дорога бледно вырисовывалась перед нами. Комната Луи была просторна и пустынна. Оба окна были открыты, и ночной ветер, пролетая из одного в другое, изредка задерживался на нас, освежая и осушая наши тела — внимательный, легкий, как раб, сторожащий двух своих собратьев, тоже рабов, но другого, более безжалостного хозяина.
Через два дня, то есть в воскресенье, окрестная корова решила отелиться. Луи предложил нам сопровождать его, но мы с Дидье заколебались.
— Пошли, — сказал Луи, — вот уже два дня вы оба, не переставая, расхваливаете сельские красоты. После флоры — фауна. В путь!
Мы проехали пятнадцать километров на предельной скорости. Я пыталась припомнить эпизод из одного очень хорошего романа Вайяна, где героиня, женщина хрупкая, но в то же время сильная, помогает теленку появиться на свет. В конце концов, если моя жизнь должна протекать между утонченными дискуссиями об импрессионизме и барокко и более жестокими капризами природы, мне следует хорошенько изучить материал.
В стойле было темно, женщина, двое мужчин и ребенок толпились перед загородкой, из-за которой слышалось душераздирающее мычанье. Странный запах, пресный и сильный, мешался с запахом навоза. Вдруг я поняла, что это запах крови. Луи снял куртку, закатал рукава и пошел вперед. Оба, мужчины расступились, и я увидела что-то серое, розовое и липкое, качавшееся продолжением коровы. Она замычала громче, в это что-то как будто увеличилось. Я поняла, что это теленок, и бросилась вон, охваченная приступом тошноты. Дидье, под предлогом, что я нуждаюсь в помощи, последовал за мной, но сам весь дрожал. Мы жалобно взглянули друг на друга, потом стали смеяться. Решительно, переходу от гостиной г-жи Дебу к атому стойлу недоставало постепенности.
Корова издала новый крик, от которого разрывалось сердце. Дидье протянул мне сигарету.
— Какой ужас, — произнес он, — Не хочет ли мой бедный брат таким способом примирить меня с мыслью об отцовстве? Лично я подожду здесь.
Чуть позже мы пошли полюбоваться на теленка. Потом Луи вымыл руки, залитые кровью. Фермер предложил нам рюмку спиртного, и мы вернулись в машину. Луи смеялся. — Опыт был не слишком убедителен, — сказал он.
— Для меня так очень, — заявил Дидье. — Я никогда не имел удовольствия видеть это. Интересно, как ты с этим справляешься?
Луи пожал плечами.
— По правде говоря, этой несчастной корове я не был нужен. Я был бы полезен, если бы дела пошли плохо. Иногда после приходится зашивать.
— Ох, замолчи! — сказал Дидье. — Пощади нас.
Из чистого садизма Луи пустился в пространные подробности, одна ужаснее другой. Мы были вынуждены заткнуть уши. Остановились в лесу, у пруда. Братья принялись кидать камушки по воде.
— Жозе говорила тебе о последнем чудачестве Юлиуса А. Крама? — спросил Дидье.
— Нет, — ответила я, — я даже не вспомнила об этом.
Луи наклонился, держа камешек в руке, повернул голову и поглядел на меня.
— Что за чудачество?
— Юлиус решил финансировать журнал, где работает Жозе, — объявил Дидье. — И вот эта женщина, которая только что наблюдала, как телилась корова, будет решать судьбы современной живописи и скульптуры.
— Ну-ну, — сказал Луи, потом вытянул руку, и камушек проскакал пять или шесть раз по гладкой поверхности пруда и исчез.
— Неплохо, — сказал он, довольный собой. — Это большая ответственность, да?
Он смотрел на меня, и внезапно пьянящая радость при мысли о моих новых обязанностях сменилась сознанием суетности и грозящей опасности. По какому праву я согласилась выносить приговор чужим творениям, если не могла поручиться за его справедливость? Я сошла с ума! Взгляд Луи заставил меня это понять.
— Дидье искажает факты, — сказала я. — Я не буду критиковать в полном смысле слова. Я ограничусь тем, что буду писать о том, что вызывает у меня восхищение, нравится мне.
— Ты не поэтому сумасшедшая, — сказал Луи. — Ты отдаешь себе отчет, что за твоя слова, как, впрочем, и за твое молчание тебе будут платить? И платить будет Юлиус А. Крам.
— Через Дюкре, — поправила я.
— Через посредство Дюкре, — подхватил Луи. — Ты не можешь на это согласиться.
Я смотрела на него, смотрела на Дидье, который опустил глаза, без сомнения смущенный тем, что коснулся этой темы, и занервничала. Как тогда в «Пон-Руаль», я видела в Луи врага, судью, пуританина. Я больше не видела в нем моего дорогого возлюбленного.
— Я уже три месяца это делаю, — ответила я. — Может быть, мне недостает опыта, но этим я зарабатываю на жизнь, и, кроме того, мне это нравится. Мне неважно, кто мне платит — Дюкре или Юлиус.
— А мне важно, — заявил Луи.
Он поднял новый камушек. Лицо его стало жестким. У меня вдруг возникло дурацкое предчувствие, что он бросит мне его в лицо.
— Все думают, что я любовница Юлиуса, — сказала я. — Во всяком случае, все думают, что он меня содержит.
— Это тоже должно измениться, — перебил Луи, — и очень скоро.
Что, в конце концов, он хочет изменить? Париж — нечистый город. А уж в этой среде живут одними уловками и видимостью. Но я принадлежу Луи, ему одному, и он это знает. Он хочет, чтобы я не восхищалась никем, кроме него?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33