Я отчаянно пыталась найти слова, которые не были бы общим местом или не ограничивались бы примитивным желанием ободрить, но безуспешно.
— Вот поэтому, — продолжал Юлиус все тише, — с тех пор как я познакомился с вами, я стал гораздо счастливее. Я чувствую, что я забочусь о вас, что я, наконец, занят кем-то. Жестоко это говорить, но когда вы на днях вернулись к «Пьеру» в слезах и позволили мне вас утешить — да, я знаю, это ужасно, — но я уже давно не был так счастлив.
Я ничего не ответила, сидя совершенно неподвижно. Капелька пота скользила по моей спине. Я закрыла глаза — как будто, если я не буду его видеть, это помешает мне и слышать его. И в то же время, с какой-то жестокой насмешкой над самой собой, я призналась себе, что с самой первой встречи у Алфернов, с той самой минуты, когда я очутилась лицом к лицу с Юлиусом А. Крамом, я ждала этого момента. Мое чистосердечие на поверку звалось лицемерием, а моя беззаботность — слепотой.
— Правда, — промолвил Юлиус, — если я потеряю вас, я этого не переживу.
Я не смела ответить ему, что, ничего не имея, он не может ничего потерять. Ведь я путешествовала с ним, с ним проводила почти все вечера. Если случалась неприятность, я звала его на помощь, на него рассчитывала. Отсутствие физического обладания не могло исключить для него чувства моральной власти — и, может быть, даже усиливало его. Жестоко и глупо было бы отрицать: можно очень просто разделять с кем-то его жизнь, не деля с ним ложа, даже если это и не модно, а бог знает, что так оно и есть. И я чувствовала, что, отказывая ему в этом сомнительном даре, не желая дать ему хотя бы на время этот пустячный залог — мое тело, — я несу за него гораздо большую ответственность, чем за тех многих, которым я так легко его предоставляла. Я сделала последнюю попытку сохранить легкомысленный тон:
— Но вы совсем не должны меня потерять, Юлиус…
Он прервал меня:
— Я хотел бы, чтобы вы поняли, что я испытываю глубокое желание жениться на вас.
Я поднялась с гамака, в страхе перед этим словом, тоном, мыслью. В страхе от того, что эта фраза предполагала ответ, что этим ответом могло быть только «нет» и что я не хочу причинять ему боль. И снова я почувствовала себя загнанной дичью, охваченной ужасом и сознанием вины, под огнем безжалостных чувств, которых я не разделяю.
— Не отвечайте, — сказал Юлиус поспешно, и по его голосу я поняла, что он в таком же страхе, как и я.
— Я ничего у вас не прошу, особенно ответа. Просто я хотел, чтобы вы знали.
Я вяло опустилась в гамак, достала сигареты и вдруг осознала, что пианист давно уже играет. Я узнала и песню, это был «Mood indigo», и я машинально силилась припомнить слова.
— Пойду лягу, — сказал Юлиус, — простите меня, я немного устал. Поужинаю в постели.
Я прошептала: «Доброй ночи, Юлиус», и он ушел с одеялом под мышкой, оставив у моих ног пляж, море и свою любовь и повергнув меня этим в полную подавленность.
Спустя два часа я отправилась в пустой бар и проглотила там два пунша. Через десять минут явился пианист и попросил позволения угостить меня еще одним. Через полчаса мы уже называли друг друга по имени, а через час я лежала голая рядом с ним в его бунгало. На чае я забыла обо всем, а потом вернулась к себе, тайком, как неверная жена. Только не гордая этим. Я не обманывала себя: счастливая утоленность моего тела была так же истинна, как неутоленный голод моего сердца.
В этот первый весенний вечер Париж сиял. Его золотистые и голубоватые камни были так же бесплотны, как и его огни. Мосты, казалось, висели в воздухе, памятники плыли в небе, а у пешеходов как будто выросли крылья. В таком состоянии эйфории я вошла в цветочный магазин. Мне навстречу с лаем выбежала такса. Она была, по-видимому, единственной хозяйкой этих мест. Прошло несколько секунд. Никто не появлялся. Я спросила у собаки, сколько стоят тюльпаны и розы. Расхаживая по магазину, я показывала ей разные растения, а она, повизгивая, бегала за мной, заметно радуясь такому развлечению. В тот момент, когда я произносила панегирик дикорастущим нарциссам, кто-то постучал в витрину. Я обернулась и увидела, что на тротуаре стоит мужчина и с иронической улыбкой постукивает указательным пальцем себе по лбу. Пантомима между мной и собакой, происходившая уже пять минут, видно, рассмешила его, и я ответила ему улыбкой. Мы смотрели друг на друга сквозь залитое солнцем, ненужное стекло. Собака залилась еще громче, а Луи Дале, толкнув дверь, уже взял меня за руку и так больше и не выпускал ее. Он был еще выше, чем мне показалось в первый раз.
— Никого не было, — сказала я. — Забавно… Магазин открыт…
— Значит, не остается ничего другого, как забрать собаку и одну розу, — решил он.
И вытащив одну розу, он протянул ее мне, а собака, вместо того, чтобы осудить воровство, завиляла хвостиком. Все же мы оставили ее на ее посту, и вышли на солнце. Луи Дале продолжал держать меня за руку, и это казалось мне в высшей степени естественным. Мы вышли на бульвар Монпарнас.
— Обожаю этот квартал, — сказал он. — Это один из тех немногих, где еще можно увидеть, как женщины покупают цветы у собак.
— Я думала, вы в деревне. Дидье мне рассказывал, что вы работаете ветеринаром.
— Время от времени я приезжаю в Париж повидаться с братом. Сядем?
И не дожидаясь ответа, он усадил меня за столик на террасе какого-то кафе. Оставив свою руку на моем колене, он вынул из кармана пачку сигарет. Мне ужасно нравились его непринужденные движения.
— Кстати, — сказал он, — я приехал только что и еще не видел Дидье. Как он?
— Я общалась с ним только по телефону. Я сама всего два дня как вернулась.
— Где вы были?
— В Нью-Йорке, а потом в Нассо.
На секунду я испугалась, что он начнет со мной говорить о Юлиусе таким же резким тоном, как в нашу первую встречу. Но он не стал этого делать. Он выглядел беззаботным, счастливым, спокойным. Мне казалось, он помолодел.
— Действительно, — сказал он, — вы так загорели. Он повернулся ко мне и стал меня разглядывать. У него были удивительные светлые глаза.
— Вы долго путешествовали?
— Я ездила навестить моего мужа. Он болен…
Я запнулась. Мне вдруг показалось, что и клинику в Нью-Йорке, и ослепительно белый пляж, и Юлиуса в обмороке, и чересчур красивое лицо пианиста я видела в очень старом, цветном фильме со стершейся пленкой. А действительность — это лицо моего соседа, серый тротуар и мирно зеленеющие до самого конца улицы деревья. Впервые с момента моего возвращения я почувствовала, что я опять в своем городе. Все было как-то смутно в последнее время. И слова Юлиуса в самолете с просьбой забыть те минуты затмения, нашедшею на него на пляже, и на удивление восторженный прием, оказанный мне моим главным редактором Дюкре, и облегчение в голосе Дидье по телефону — все имело какой-то налет неясности и сомнения, ставших теперь основными оттенками моей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Вот поэтому, — продолжал Юлиус все тише, — с тех пор как я познакомился с вами, я стал гораздо счастливее. Я чувствую, что я забочусь о вас, что я, наконец, занят кем-то. Жестоко это говорить, но когда вы на днях вернулись к «Пьеру» в слезах и позволили мне вас утешить — да, я знаю, это ужасно, — но я уже давно не был так счастлив.
Я ничего не ответила, сидя совершенно неподвижно. Капелька пота скользила по моей спине. Я закрыла глаза — как будто, если я не буду его видеть, это помешает мне и слышать его. И в то же время, с какой-то жестокой насмешкой над самой собой, я призналась себе, что с самой первой встречи у Алфернов, с той самой минуты, когда я очутилась лицом к лицу с Юлиусом А. Крамом, я ждала этого момента. Мое чистосердечие на поверку звалось лицемерием, а моя беззаботность — слепотой.
— Правда, — промолвил Юлиус, — если я потеряю вас, я этого не переживу.
Я не смела ответить ему, что, ничего не имея, он не может ничего потерять. Ведь я путешествовала с ним, с ним проводила почти все вечера. Если случалась неприятность, я звала его на помощь, на него рассчитывала. Отсутствие физического обладания не могло исключить для него чувства моральной власти — и, может быть, даже усиливало его. Жестоко и глупо было бы отрицать: можно очень просто разделять с кем-то его жизнь, не деля с ним ложа, даже если это и не модно, а бог знает, что так оно и есть. И я чувствовала, что, отказывая ему в этом сомнительном даре, не желая дать ему хотя бы на время этот пустячный залог — мое тело, — я несу за него гораздо большую ответственность, чем за тех многих, которым я так легко его предоставляла. Я сделала последнюю попытку сохранить легкомысленный тон:
— Но вы совсем не должны меня потерять, Юлиус…
Он прервал меня:
— Я хотел бы, чтобы вы поняли, что я испытываю глубокое желание жениться на вас.
Я поднялась с гамака, в страхе перед этим словом, тоном, мыслью. В страхе от того, что эта фраза предполагала ответ, что этим ответом могло быть только «нет» и что я не хочу причинять ему боль. И снова я почувствовала себя загнанной дичью, охваченной ужасом и сознанием вины, под огнем безжалостных чувств, которых я не разделяю.
— Не отвечайте, — сказал Юлиус поспешно, и по его голосу я поняла, что он в таком же страхе, как и я.
— Я ничего у вас не прошу, особенно ответа. Просто я хотел, чтобы вы знали.
Я вяло опустилась в гамак, достала сигареты и вдруг осознала, что пианист давно уже играет. Я узнала и песню, это был «Mood indigo», и я машинально силилась припомнить слова.
— Пойду лягу, — сказал Юлиус, — простите меня, я немного устал. Поужинаю в постели.
Я прошептала: «Доброй ночи, Юлиус», и он ушел с одеялом под мышкой, оставив у моих ног пляж, море и свою любовь и повергнув меня этим в полную подавленность.
Спустя два часа я отправилась в пустой бар и проглотила там два пунша. Через десять минут явился пианист и попросил позволения угостить меня еще одним. Через полчаса мы уже называли друг друга по имени, а через час я лежала голая рядом с ним в его бунгало. На чае я забыла обо всем, а потом вернулась к себе, тайком, как неверная жена. Только не гордая этим. Я не обманывала себя: счастливая утоленность моего тела была так же истинна, как неутоленный голод моего сердца.
В этот первый весенний вечер Париж сиял. Его золотистые и голубоватые камни были так же бесплотны, как и его огни. Мосты, казалось, висели в воздухе, памятники плыли в небе, а у пешеходов как будто выросли крылья. В таком состоянии эйфории я вошла в цветочный магазин. Мне навстречу с лаем выбежала такса. Она была, по-видимому, единственной хозяйкой этих мест. Прошло несколько секунд. Никто не появлялся. Я спросила у собаки, сколько стоят тюльпаны и розы. Расхаживая по магазину, я показывала ей разные растения, а она, повизгивая, бегала за мной, заметно радуясь такому развлечению. В тот момент, когда я произносила панегирик дикорастущим нарциссам, кто-то постучал в витрину. Я обернулась и увидела, что на тротуаре стоит мужчина и с иронической улыбкой постукивает указательным пальцем себе по лбу. Пантомима между мной и собакой, происходившая уже пять минут, видно, рассмешила его, и я ответила ему улыбкой. Мы смотрели друг на друга сквозь залитое солнцем, ненужное стекло. Собака залилась еще громче, а Луи Дале, толкнув дверь, уже взял меня за руку и так больше и не выпускал ее. Он был еще выше, чем мне показалось в первый раз.
— Никого не было, — сказала я. — Забавно… Магазин открыт…
— Значит, не остается ничего другого, как забрать собаку и одну розу, — решил он.
И вытащив одну розу, он протянул ее мне, а собака, вместо того, чтобы осудить воровство, завиляла хвостиком. Все же мы оставили ее на ее посту, и вышли на солнце. Луи Дале продолжал держать меня за руку, и это казалось мне в высшей степени естественным. Мы вышли на бульвар Монпарнас.
— Обожаю этот квартал, — сказал он. — Это один из тех немногих, где еще можно увидеть, как женщины покупают цветы у собак.
— Я думала, вы в деревне. Дидье мне рассказывал, что вы работаете ветеринаром.
— Время от времени я приезжаю в Париж повидаться с братом. Сядем?
И не дожидаясь ответа, он усадил меня за столик на террасе какого-то кафе. Оставив свою руку на моем колене, он вынул из кармана пачку сигарет. Мне ужасно нравились его непринужденные движения.
— Кстати, — сказал он, — я приехал только что и еще не видел Дидье. Как он?
— Я общалась с ним только по телефону. Я сама всего два дня как вернулась.
— Где вы были?
— В Нью-Йорке, а потом в Нассо.
На секунду я испугалась, что он начнет со мной говорить о Юлиусе таким же резким тоном, как в нашу первую встречу. Но он не стал этого делать. Он выглядел беззаботным, счастливым, спокойным. Мне казалось, он помолодел.
— Действительно, — сказал он, — вы так загорели. Он повернулся ко мне и стал меня разглядывать. У него были удивительные светлые глаза.
— Вы долго путешествовали?
— Я ездила навестить моего мужа. Он болен…
Я запнулась. Мне вдруг показалось, что и клинику в Нью-Йорке, и ослепительно белый пляж, и Юлиуса в обмороке, и чересчур красивое лицо пианиста я видела в очень старом, цветном фильме со стершейся пленкой. А действительность — это лицо моего соседа, серый тротуар и мирно зеленеющие до самого конца улицы деревья. Впервые с момента моего возвращения я почувствовала, что я опять в своем городе. Все было как-то смутно в последнее время. И слова Юлиуса в самолете с просьбой забыть те минуты затмения, нашедшею на него на пляже, и на удивление восторженный прием, оказанный мне моим главным редактором Дюкре, и облегчение в голосе Дидье по телефону — все имело какой-то налет неясности и сомнения, ставших теперь основными оттенками моей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33