Мы делали передышку в беседе, угощали юнцов папиросами. Они спрашивали, как произносить буквы русского алфавита, писали буквы на сигаретных коробках, и это тоже их отвлекало.
Один из них сильно хромал. Мы предложили ему снять сапоги. Оказалось, что ноги у него были в сплошных пузырях и гноились. Другой, очевидно, по ошибке надел чужие сапоги, когда ночью была объявлена тревога. Его сапоги, жаловался он, были совсем новые, а эти ему велики. Находившиеся тут же советские товарищи что-то записывали в блокнотах. Парня с больными ногами они тотчас же отделили от других, чтобы оказать ему неотложную помощь.
О Национальном комитете «Свободная Германия» мы с этими ребятами не заговаривали. Мы постарались только записать побольше их домашних адресов. Листовки с перечнем этих фамилий были вскоре сброшены в расположение немецких войск. Мы обещали также включить фамилии этих мальчиков в передачи по окопному передатчику и в передачи московского радиовещания. Это вызвало удивление и радость. Они стали еще более разговорчивыми.
Они спросили, можно ли им послать письма домой, останутся ли они вместе в одной группе и потом – несколько робея, но с явным любопытством – всегда ли мы находимся на передовой и что мы здесь делаем.
Тут наступил подходящий момент для того, чтобы коснуться событий недавнего прошлого, того, что им пришлось пережить. Теперь можно было привлечь их внимание к нашим задачам. Большего в ту минуту нельзя было сделать.
В наших рядах уже было немало молодых солдат, на попечение которых можно было со спокойной совестью передать этих подростков в солдатской форме, наша фронтовая школа была благодарна за то, что ей предоставляется возможность среди юношей, использованных в преступных целях, отобрать лучших для полезного дела.
Разве можно с точностью определить, для скольких юношей эти встречи стали решающими на пути к новой жизни?
Лагерь уничтожения в Майданеке
Не было такого дня, когда бы мы не узнавали о каких-либо новых фактах, крайне тревожных и волнующих. Зверские приказы нацистов и их преступления внушали ужас. Никто из нас не мог себе представить, какие беды сулили нашему народу эти злодеяния. Хотя в штабе фронта старались нам, немцам, дать понять, что никто не забыл о существовании другой, лучшей Германии, и хотя мы сами уже давно отмежевались от фашистской системы, нам трудно было избавиться от бремени тяжких дум и сердце сжималось при мысли о нашей страдающей родине, которая под властью бесчеловечной системы и по собственной вине неудержимо катилась к катастрофе.
Наши советские товарищи понимали, какую душевную драму мы переживаем, особенно в те дни, когда они праздновали новые победы, правда, без шумного ликования, но с чувством высокого удовлетворения и сознания, ценой каких жертв достигнуты эти успехи. Для них каждый день означал приближение конца войны и возможность, наконец, вернуться к мирному труду. Между тем судьба нашей родины становилась с каждым днем все безысходнее.
Когда советские войска приблизились к Люблину, прозвучало зловещее слово «Майданек», название того концлагеря, в котором, как нам уже довелось слышать, уничтожение людей стало системой. Мы поехали туда, чтобы засвидетельствовать, что представляло собой это место массовых убийств. За часы, проведенные там, у нас прибавилось седины. Мы на много дней были выведены из душевного равновесия, нас неотступно преследовали эти впечатления, точно так же чувствовали себя сотни людей, подобно нам увидевших эти горы трупов. Впервые мне довелось взглянуть в самую пасть Молоха фашизма!
Все, что мне пришлось увидеть, я изложил в статье, опубликованной в газете «Фрайес Дойчланд» от 15 октября 1944 года. В статье говорилось:
«В школьные годы нам рассказывали, что в Древнем Риме для развлечения власть имущих сжигали людей и они горели, как факелы; в будущем в школах всех стран мира детям расскажут, что Гитлер и его палачи годами планомерно уничтожали миллионы людей. Жертвами становились люди всех возрастов, всех национальностей без различия сословия, профессии и религии, – их истребляли и уничтожали только потому, что они не склонились перед гитлеровской тиранией, или потому, что они ей были не нужны.
Прислушайтесь к слову правды! Пусть каждый немец знает: таков подлинный облик Гитлера.
Мы ехали через освобожденный Люблин в воскресный ясный, солнечный день. Улицы были заполнены радостными людьми, их лица сияли, на каждом шагу бросалось в глаза, как они счастливы, празднуя освобождение. Если бы навстречу нам не шли солдаты, если бы не было разбомбленных домов и превращенного в пустыню, сравненного с землей еврейского квартала, могло бы показаться, что войны вовсе и не было.
Но вот щит с указателем пути в концлагерь: 5 километров от города. Там, где на площади в несколько квадратных километров расположены многочисленные лагерные бараки и где надо всем высится, уходя в самое небо, двадцатиметровая башенноподобная дымовая труба для вывода газов, там происходило планомерное уничтожение людей.
В сотнях битком набитых бараков томились они, эти жертвы, доставленные из всех стран, из всех областей, долгие годы стонавших под гнетом гиммлеровского террора. Этот лагерь стал последней ступенью на тернистом пути миллионов жертв из «европейского пространства». Независимо от того, как долго «меченый» человек здесь находился, независимо от того, пригнали его из Дахау или из концлагеря Папенбург на берегу Эмса или из Варшавы, – все равно он был обречен на смерть.
«Процесс» проходил, как на фабрике, каждый был занумерован, подготовлен для отправки на бойню. Их не считали живыми людьми с душой и телом, с любящим сердцем, будь то мать или дитя, инвалид или юноша, храбрые русские солдаты, рабочий или ученый, – все они были в глазах палачей безликой массой, обреченной на гибель согласно гитлеровским планам массового уничтожения.
Что происходило с этими жертвами?
Перед бараком: «Построиться для мытья! Раздеться! Одежду вложить в бумажные мешки и сдать! Фамилии написать на вешалках! Шагом марш! Сегодня еще многие должны помыться!»
В бане моются худые, истощенные люди.
– Быстро, быстро вперед! Освободить место для следующих! В сушилку! Там получите обратно вещи после дезинфекции».
Но вещи не возвращаются, никогда не вернутся. Растерявшиеся жертвы входят в большие забетонированные камеры. Сразу двадцать, тридцать человек, голые, босые.
Процесс протекает быстро. Захлопываются стальные двери с резиновыми прокладками. Помещение ярко освещено.
Презренная тварь стоит снаружи у газонепроницаемого смотрового окошка. Несколько поворотов рычага подачи горячего воздуха. Раздается шипение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124