У них исключительно хороший обзор. Мы же их совершенно не видим».
Уже через несколько минут рвутся первые снаряды, так что и нам приходится надолго спрятаться в укрытие.
Наконец мы можем двинуться дальше. Через несколько километров мы обнаруживаем дивизионный командный пункт, вырытый в песчаном холме. В заброшенном убежище коптит свеча. На нас не обращают внимания. То и дело звонит телефон. Передаются боевые донесения. Поступают мольбы о помощи. Я слышу, как из трубки доносится: «Невозможно… Мы потеряли уже двадцать человек. Русские прорвались. Немедленно откройте огонь по лощине X. Южнее Песковатки свежие русские войска оттесняют нас с Донской гряды к реке».
Тревога нарастает. Особенно когда слышишь, что советские войска, умело, используя местность, стремятся занять исходные позиции, откуда они могли бы ночью ворваться в предполагаемую систему наших опорных пунктов. Впрочем, это тактика, которую мы уже достаточно испытали на себе, сначала на Ельнинской дуге, а шесть недель назад у Логовского, когда русская разведка заставила поспешно отойти не только нас, по и дивизионный командный пункт.
В конце концов, я слышу обрывки разговора, который вертится вокруг вопроса о смене. Понятно, что каждая воинская часть, которая находится здесь, на позициях восточнее Дона – после тяжелых боев и маршей внутрь котла, – хотела бы, чтобы ее сменили. Разговор идет о том, чтобы смена частей была обеспечена артиллерийским заградительным огнем. Полковник Кур, командир артиллерийского полка дивизии, нервно барабанит пальцами по столу. Ведь известно, что мы окружены и теперь надо экономить каждый снаряд.
Дивизионный командный пункт находится в окопах, почти под открытым небом. Здесь сплошная толкотня. Приходят и раненые, требуют помощи. Можно услышать, как они горячо рассказывают о боевых действиях, еще находясь во власти пережитого. До меня доносится фраза: «Так долго продолжаться не может».
В разгар этой кутерьмы появились и мы с намерением провести личную разведку местности, где предстоит ввести в бой наш полк. Когда я говорю, что хотел бы лично побывать в штабах, размещенных на угрожаемых позициях, это встречается выражением сомнения. Мы снова слышим слово «невозможно». Днем здесь нельзя сделать ни шагу. С наступлением темноты можно будет действовать.
Мы изучаем карту, наносим обстановку, уточняем численный и боевой состав полка, прикидываем, как использовать батареи Вернебурга. Дивизия осталась без артиллерии из-за прямого попадания крупной авиабомбы. Пять орудий совершенно выбыло из строя. Вот почему офицеры штаба дивизии относятся к нам как к спасителям. Штаб корпуса обещал, что прибудут отдохнувшие части, которые займут участок обороны. Командованию дивизии хотелось бы вывести сильно потрепанные войска.
Некоторое время я слушаю молча. Начальник оперативного отдела штаба дивизии проявляет понимание, особенно что касается фактора времени. Затем, как ни тяжело мне лишить его надежды, я докладываю о состоянии моего полка, о последних боях на Дону и о быстром марше. Я подчеркиваю, что все солдаты оборваны и изнурены до последней степени, так что, по сути дела, они способны только на то, чтобы собраться в Вертячем или в соседнем районе. Поэтому в самом крайнем случае я могу выставить только батальон в составе примерно 250 человек.
«А когда вы можете быть здесь?»
«Самое раннее – завтра в два часа пополуночи, и ни на час раньше».
«Это значит, что вы еле успеете до рассвета занять позиции».
Затем начальник оперативного отдела, перекрывая голоса офицеров, бледных от бессонной ночи, говорит: «Господа! Необходимо при всех обстоятельствах продержаться до завтрашнего утра. Вы слышали, что смена не может прибыть раньше. Дело в том, что ближайшие двенадцать часов будут действительно решающими. Помните, что мы выходили и из более трудных положений. Через два часа стемнеет. Осталось ждать два часа – и задача будет выполнена». Обращаясь ко мне, он с некоторым облегчением добавляет: «У нас уже четыре дня идет эта кутерьма».
Когда мы вечером возвратились в Вертячий, там нас ожидал новый письменный приказ дивизии, оставленный адъютантом. Сам адъютант уже отбыл вместе с командирами батарей для разведки нового участка обороны между Песковаткой и Дмитриевкой. Теперь уже нет и речи о том, чтобы сменить подразделения на участке, который был тщательно разведан днем.
«Командование сошло с ума!» – вырывается у Вернебурга. Он теряет свою обычную сдержанность и корректность. Что можно возразить ему? Собственно говоря, я придерживаюсь этого же мнения. Лучше всего промолчать о проделанной рекогносцировке. Незачем говорить, что в высших штабах все идет через пень-колоду.
Во всяком случае, теперь нам известно, как обстоит дело на наших позициях: русские непрерывно атакуют наши оборонительные линии, крупные силы Красной Армии наносят удар из района Качалинской.
Правду ли говорит листовка?
Вертячий опустел, как и Песковатка, в которой за последние дни разыгралось то же, что в Вертячем и в других населенных пунктах по обе стороны Дона. Районы отступления превратились в районы оборонительных боев против замыкающегося кольца. Налеты советской авиации сделали свое дело. Все, кто мог, удрали и теперь здесь появляются ночью для того, чтобы пополнить запасы, раздобыть дрова, что-нибудь «организовать» – растяжимое понятие, охватывающее все – от дозволенного до недозволенного. Все сильнее дает себя знать инстинкт самосохранения.
Перед вечером на наши позиции сбрасывают советские листовки. «Фронтиллюстрирте"{64} с карикатурами на генералов – носителей рыцарских крестов и вооруженных моноклями офицеров прусского типа я отбрасываю в сторону. Это меня не трогает. Но есть тут и другая листовка. Не слишком броская по оформлению, но тем значительнее по содержанию. На ней дана схематическая карта: грубо заштрихованный Сталинград и две толстые черные клешни – советский фронт, – широкой дугой охватывающие Сталинград и соединяющиеся у Калача. Кроме того, на карте показаны мощные стрелы, которые южнее Дона направлены на Чир и южнее Сталинграда из солончаковой степи – на реку Аксай Курмоярский. Показано, что наш фронт прорван. Подо всем этим короткий текст: „Вы окружены, сопротивление бессмысленно, складывайте оружие!“
Правду ли говорят русские? Действительно ли так велики размеры катастрофы? Правда это или пропагандистский трюк, грубое надувательство с целью вызвать замешательство? И как, наконец, эта листовка согласуется со сводкой главного командования вермахта, которую мы совсем недавно приняли через нашу походную радиостанцию?
Последующие дни научили нас не торопиться отвергать схематические карты на советских листовках как пропагандистский трюк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Уже через несколько минут рвутся первые снаряды, так что и нам приходится надолго спрятаться в укрытие.
Наконец мы можем двинуться дальше. Через несколько километров мы обнаруживаем дивизионный командный пункт, вырытый в песчаном холме. В заброшенном убежище коптит свеча. На нас не обращают внимания. То и дело звонит телефон. Передаются боевые донесения. Поступают мольбы о помощи. Я слышу, как из трубки доносится: «Невозможно… Мы потеряли уже двадцать человек. Русские прорвались. Немедленно откройте огонь по лощине X. Южнее Песковатки свежие русские войска оттесняют нас с Донской гряды к реке».
Тревога нарастает. Особенно когда слышишь, что советские войска, умело, используя местность, стремятся занять исходные позиции, откуда они могли бы ночью ворваться в предполагаемую систему наших опорных пунктов. Впрочем, это тактика, которую мы уже достаточно испытали на себе, сначала на Ельнинской дуге, а шесть недель назад у Логовского, когда русская разведка заставила поспешно отойти не только нас, по и дивизионный командный пункт.
В конце концов, я слышу обрывки разговора, который вертится вокруг вопроса о смене. Понятно, что каждая воинская часть, которая находится здесь, на позициях восточнее Дона – после тяжелых боев и маршей внутрь котла, – хотела бы, чтобы ее сменили. Разговор идет о том, чтобы смена частей была обеспечена артиллерийским заградительным огнем. Полковник Кур, командир артиллерийского полка дивизии, нервно барабанит пальцами по столу. Ведь известно, что мы окружены и теперь надо экономить каждый снаряд.
Дивизионный командный пункт находится в окопах, почти под открытым небом. Здесь сплошная толкотня. Приходят и раненые, требуют помощи. Можно услышать, как они горячо рассказывают о боевых действиях, еще находясь во власти пережитого. До меня доносится фраза: «Так долго продолжаться не может».
В разгар этой кутерьмы появились и мы с намерением провести личную разведку местности, где предстоит ввести в бой наш полк. Когда я говорю, что хотел бы лично побывать в штабах, размещенных на угрожаемых позициях, это встречается выражением сомнения. Мы снова слышим слово «невозможно». Днем здесь нельзя сделать ни шагу. С наступлением темноты можно будет действовать.
Мы изучаем карту, наносим обстановку, уточняем численный и боевой состав полка, прикидываем, как использовать батареи Вернебурга. Дивизия осталась без артиллерии из-за прямого попадания крупной авиабомбы. Пять орудий совершенно выбыло из строя. Вот почему офицеры штаба дивизии относятся к нам как к спасителям. Штаб корпуса обещал, что прибудут отдохнувшие части, которые займут участок обороны. Командованию дивизии хотелось бы вывести сильно потрепанные войска.
Некоторое время я слушаю молча. Начальник оперативного отдела штаба дивизии проявляет понимание, особенно что касается фактора времени. Затем, как ни тяжело мне лишить его надежды, я докладываю о состоянии моего полка, о последних боях на Дону и о быстром марше. Я подчеркиваю, что все солдаты оборваны и изнурены до последней степени, так что, по сути дела, они способны только на то, чтобы собраться в Вертячем или в соседнем районе. Поэтому в самом крайнем случае я могу выставить только батальон в составе примерно 250 человек.
«А когда вы можете быть здесь?»
«Самое раннее – завтра в два часа пополуночи, и ни на час раньше».
«Это значит, что вы еле успеете до рассвета занять позиции».
Затем начальник оперативного отдела, перекрывая голоса офицеров, бледных от бессонной ночи, говорит: «Господа! Необходимо при всех обстоятельствах продержаться до завтрашнего утра. Вы слышали, что смена не может прибыть раньше. Дело в том, что ближайшие двенадцать часов будут действительно решающими. Помните, что мы выходили и из более трудных положений. Через два часа стемнеет. Осталось ждать два часа – и задача будет выполнена». Обращаясь ко мне, он с некоторым облегчением добавляет: «У нас уже четыре дня идет эта кутерьма».
Когда мы вечером возвратились в Вертячий, там нас ожидал новый письменный приказ дивизии, оставленный адъютантом. Сам адъютант уже отбыл вместе с командирами батарей для разведки нового участка обороны между Песковаткой и Дмитриевкой. Теперь уже нет и речи о том, чтобы сменить подразделения на участке, который был тщательно разведан днем.
«Командование сошло с ума!» – вырывается у Вернебурга. Он теряет свою обычную сдержанность и корректность. Что можно возразить ему? Собственно говоря, я придерживаюсь этого же мнения. Лучше всего промолчать о проделанной рекогносцировке. Незачем говорить, что в высших штабах все идет через пень-колоду.
Во всяком случае, теперь нам известно, как обстоит дело на наших позициях: русские непрерывно атакуют наши оборонительные линии, крупные силы Красной Армии наносят удар из района Качалинской.
Правду ли говорит листовка?
Вертячий опустел, как и Песковатка, в которой за последние дни разыгралось то же, что в Вертячем и в других населенных пунктах по обе стороны Дона. Районы отступления превратились в районы оборонительных боев против замыкающегося кольца. Налеты советской авиации сделали свое дело. Все, кто мог, удрали и теперь здесь появляются ночью для того, чтобы пополнить запасы, раздобыть дрова, что-нибудь «организовать» – растяжимое понятие, охватывающее все – от дозволенного до недозволенного. Все сильнее дает себя знать инстинкт самосохранения.
Перед вечером на наши позиции сбрасывают советские листовки. «Фронтиллюстрирте"{64} с карикатурами на генералов – носителей рыцарских крестов и вооруженных моноклями офицеров прусского типа я отбрасываю в сторону. Это меня не трогает. Но есть тут и другая листовка. Не слишком броская по оформлению, но тем значительнее по содержанию. На ней дана схематическая карта: грубо заштрихованный Сталинград и две толстые черные клешни – советский фронт, – широкой дугой охватывающие Сталинград и соединяющиеся у Калача. Кроме того, на карте показаны мощные стрелы, которые южнее Дона направлены на Чир и южнее Сталинграда из солончаковой степи – на реку Аксай Курмоярский. Показано, что наш фронт прорван. Подо всем этим короткий текст: „Вы окружены, сопротивление бессмысленно, складывайте оружие!“
Правду ли говорят русские? Действительно ли так велики размеры катастрофы? Правда это или пропагандистский трюк, грубое надувательство с целью вызвать замешательство? И как, наконец, эта листовка согласуется со сводкой главного командования вермахта, которую мы совсем недавно приняли через нашу походную радиостанцию?
Последующие дни научили нас не торопиться отвергать схематические карты на советских листовках как пропагандистский трюк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124