Уж не знаю, куда полетела пуля, но, не попав в меня, она нашла какую-то другую цель. Я поерзал на месте, взялся за руль и нажал на газ.
И потащил за собой «контур» гиганта сквозь усеянный шипами турникет, открывающийся только в одну сторону.
Я слышал, как шипы заскрежетали по бокам его автомобиля, как, пронзенные шипами, полопались покрышки.
Несколько мгновений я слышал лишь свист вырывающегося из шин воздуха, а потом над нами прокричала чайка, и я закричал ей в ответ – это был крик боли, повторяющий крик птицы.
Покачав головой, я глянул в зеркало заднего вида. Подушка безопасности в машине гиганта постепенно опала. Возможно, ее пробило пулей. В салоне я не заметил никакого движения.
Я включил первую скорость, подал чуть вперед, затем влево и назад, чтобы шипы проехались по правой стороне «контура», искажая его контур, сминая его корпус, как листок фольги. Мне было сладко слушать, как он скрипит и стонет.
Вообще-то мне следовало остановиться. Я был уверен, что гигант потерял сознание под подушкой безопасности. Во всяком случае, он был спокоен и тих, не палил из своего пистолета, не пытался высвободиться.
Но я, как назло, почувствовал непреодолимую тягу к симметрии: его автомобиль должен быть искорежен с обеих сторон. Мне было необходимо изуродовать оба бока «контура». Я подъехал к выезду, занял нужную позицию и ринулся на шипастый турникет, только на этот раз подставил под удар не водительскую сторону, а пассажирскую.
Это туреттовские штучки – вы, наверное, не сможете их понять.
Я перенес карту и сотовый телефон в «понтиак» Тони. Ключи зажигания были на месте. Проехав через изуродованные въездные ворота, по свободному причалу я покатил к шоссе № 1. Можно было не сомневаться в том, что за шумом прибоя никто не слышал ни скрежета металла, ни выстрелов. А Фойбл даже не выглянул из своей хижины.
Маяк Дружбы находился в двенадцати милях к северу от Масконгаспойнт-Стейшн. Он был выкрашен в красно-белый цвет, не то что японский ресторан, выдержанный в оттенках коричнево-розового. Хотелось бы верить, что сайентологи еще не добрались до него. Я подъехал как можно ближе к воде и, остановившись, некоторое время смотрел перед собой, чувствуя, как ранка на языке – там, где я его прикусил, – мало-помалу перестает болеть. Потом я осторожно зашевелил головой, проверяя, сильно ли повредил шею. Если шея потеряет подвижность, я потеряю почетное право называть себя рыцарем Туреттовского ордена.
Я продрог и страшно устал, а изо рта только-только начал исчезать отвратительный привкус сорго лимонного, но на голове все еще болезненно пульсировало то место, в которое гигант ударил меня двадцать четыре часа – и миллион лет – назад. Но я был жив, и на воду смотреть было приятно, потому что свет маяка становился все явственнее. До свидания с Джулией оставалось полчаса.
Я связался с местной полицией и рассказал им о здоровяке, спящем в машине недалеко от паромной переправы на острове Масконгас.
– Чувствует он себя, скорее всего, ужасно, но, на мой взгляд, умирать не собирается, – сказал я. – Возможно, вам понадобится специальная техника, чтобы вытащить его из автомобиля.
– Вы можете назвать свое имя, сэр?
– Нет, никак не могу, – ответил я. Им никогда не узнать, насколько правдивым был мой ответ. – Мое имя не имеет значения. Там поблизости вы найдете бумажник с документами парня, убитого этим громилой. А тело ищите на острове Масконгас.
Является ли чувство вины проявлением синдрома Туретта? Возможно.
Чувство вины почти никогда не отпускает меня – обычно я ощущаю его как легкие прикосновения потных пальцев. Вина стремится пробраться в любую щель, быть одновременно повсюду, проскользнуть в прошлое, чтобы укорить, чтобы задеть. Вина, как и симптомы моей болезни, перелетает безо всякой пользы от одного беспомощного человека к другому, презирая расстояния, обреченная ошибаться или быть с отвращением отвергнутой.
Вина, как и синдром Туретта, делает новые и новые попытки, но ничему не учится.
И виноватая душа – как и подверженный болезни Туретта человек – носит клоунскую маску с катящимися по ней нарисованными слезами.
Я набрал номер телефона в Нью-Джерси.
– Тони мертв, – сообщил я.
– Это ужасная новость… – начал было Матрикарди.
– Да, да, ужасная, – перебил я его.
Я был в плохом настроении; настолько плохом, что просто не желал разговаривать с ними – да и все. Едва услышав голос Матрикарди, я отчего-то перестал чувствовать себя только человеком: нет, я не стал ни хуже, ни лучше; не то чтобы я переживал или сердился; не страдал ни от тика, ни от одиночества, – ну разве что настроение никуда не годилось. Но я был не просто человеческим существом – я был стрелой, летящей сквозь пространство и время.
– Выслушайте меня внимательно, – попросил я. – Фрэнка и Тони больше нет.
– Да, – подтвердил Матрикарди. Кажется, он уже начал понимать.
– Я узнал то, что вы хотели; я расскажу вам – но на этом все.
– Да, – не стал возражать он.
– Понимаете, мы больше никогда и ничем не будем связаны с вами.
– Кто это – мы? – удивился Матрикарди. – С кем я говорю?
– С «Л amp;Л», – объяснил я.
– Какой смысл говорить об «Л amp;Л», когда сначала убивают Фрэнка, а вот теперь и Тони? При чем тут «Л amp;Л»?
– Это наш бизнес.
– Так что же такое тебе известно, что, по-твоему, может нас заинтересовать?
– Джерард Минна живет на Восточной восемьдесят четвертой улице, в «Дзендо». Под другим именем, – добавил я. – Он ответствен за смерть Фрэнка.
– В «Дзендо»? – переспросили на другом конце провода.
– Это японский храм, – пояснил я.
Наступило долгое молчание.
– Мы не этого ждали от тебя, Лайонел.
Я молчал.
– Однако ты прав: твоя новость представляет для нас определенный интерес.
Я молчал.
– Мы с уважением отнесемся к твоим пожеланиям.
Итак, о вине мне было кое-что известно. А вот мщение – это совсем другое дело.
Мне еще надо подумать о мести.
Известный прежде как…
Жила– была девушка из Нантакета.
Нет, в самом деле, она была именно оттуда.
Ее отец с матерью были хиппи, так что она была маленьким хипповым ребеночком. Ее отец не всегда проводил время в Нантакете с семьей. А если и приезжал к семье, то ненадолго, и со временем его визиты становились все более короткими и редкими.
Девочка привыкла слушать пленки, которые оставил ее отец – серию лекций Алана Уоттса – введение в восточную философию для американцев в форме популяризаторских юмористических монологов. После того как отец вообще перестал приезжать, девочке постепенно стало казаться, что чарующий мужской голос на пленке – это и есть голос ее отца.
Когда девочка подросла, она поняла, что ошибается, но к тому времени она уже успела послушать Алана Уоттса сотни раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
И потащил за собой «контур» гиганта сквозь усеянный шипами турникет, открывающийся только в одну сторону.
Я слышал, как шипы заскрежетали по бокам его автомобиля, как, пронзенные шипами, полопались покрышки.
Несколько мгновений я слышал лишь свист вырывающегося из шин воздуха, а потом над нами прокричала чайка, и я закричал ей в ответ – это был крик боли, повторяющий крик птицы.
Покачав головой, я глянул в зеркало заднего вида. Подушка безопасности в машине гиганта постепенно опала. Возможно, ее пробило пулей. В салоне я не заметил никакого движения.
Я включил первую скорость, подал чуть вперед, затем влево и назад, чтобы шипы проехались по правой стороне «контура», искажая его контур, сминая его корпус, как листок фольги. Мне было сладко слушать, как он скрипит и стонет.
Вообще-то мне следовало остановиться. Я был уверен, что гигант потерял сознание под подушкой безопасности. Во всяком случае, он был спокоен и тих, не палил из своего пистолета, не пытался высвободиться.
Но я, как назло, почувствовал непреодолимую тягу к симметрии: его автомобиль должен быть искорежен с обеих сторон. Мне было необходимо изуродовать оба бока «контура». Я подъехал к выезду, занял нужную позицию и ринулся на шипастый турникет, только на этот раз подставил под удар не водительскую сторону, а пассажирскую.
Это туреттовские штучки – вы, наверное, не сможете их понять.
Я перенес карту и сотовый телефон в «понтиак» Тони. Ключи зажигания были на месте. Проехав через изуродованные въездные ворота, по свободному причалу я покатил к шоссе № 1. Можно было не сомневаться в том, что за шумом прибоя никто не слышал ни скрежета металла, ни выстрелов. А Фойбл даже не выглянул из своей хижины.
Маяк Дружбы находился в двенадцати милях к северу от Масконгаспойнт-Стейшн. Он был выкрашен в красно-белый цвет, не то что японский ресторан, выдержанный в оттенках коричнево-розового. Хотелось бы верить, что сайентологи еще не добрались до него. Я подъехал как можно ближе к воде и, остановившись, некоторое время смотрел перед собой, чувствуя, как ранка на языке – там, где я его прикусил, – мало-помалу перестает болеть. Потом я осторожно зашевелил головой, проверяя, сильно ли повредил шею. Если шея потеряет подвижность, я потеряю почетное право называть себя рыцарем Туреттовского ордена.
Я продрог и страшно устал, а изо рта только-только начал исчезать отвратительный привкус сорго лимонного, но на голове все еще болезненно пульсировало то место, в которое гигант ударил меня двадцать четыре часа – и миллион лет – назад. Но я был жив, и на воду смотреть было приятно, потому что свет маяка становился все явственнее. До свидания с Джулией оставалось полчаса.
Я связался с местной полицией и рассказал им о здоровяке, спящем в машине недалеко от паромной переправы на острове Масконгас.
– Чувствует он себя, скорее всего, ужасно, но, на мой взгляд, умирать не собирается, – сказал я. – Возможно, вам понадобится специальная техника, чтобы вытащить его из автомобиля.
– Вы можете назвать свое имя, сэр?
– Нет, никак не могу, – ответил я. Им никогда не узнать, насколько правдивым был мой ответ. – Мое имя не имеет значения. Там поблизости вы найдете бумажник с документами парня, убитого этим громилой. А тело ищите на острове Масконгас.
Является ли чувство вины проявлением синдрома Туретта? Возможно.
Чувство вины почти никогда не отпускает меня – обычно я ощущаю его как легкие прикосновения потных пальцев. Вина стремится пробраться в любую щель, быть одновременно повсюду, проскользнуть в прошлое, чтобы укорить, чтобы задеть. Вина, как и симптомы моей болезни, перелетает безо всякой пользы от одного беспомощного человека к другому, презирая расстояния, обреченная ошибаться или быть с отвращением отвергнутой.
Вина, как и синдром Туретта, делает новые и новые попытки, но ничему не учится.
И виноватая душа – как и подверженный болезни Туретта человек – носит клоунскую маску с катящимися по ней нарисованными слезами.
Я набрал номер телефона в Нью-Джерси.
– Тони мертв, – сообщил я.
– Это ужасная новость… – начал было Матрикарди.
– Да, да, ужасная, – перебил я его.
Я был в плохом настроении; настолько плохом, что просто не желал разговаривать с ними – да и все. Едва услышав голос Матрикарди, я отчего-то перестал чувствовать себя только человеком: нет, я не стал ни хуже, ни лучше; не то чтобы я переживал или сердился; не страдал ни от тика, ни от одиночества, – ну разве что настроение никуда не годилось. Но я был не просто человеческим существом – я был стрелой, летящей сквозь пространство и время.
– Выслушайте меня внимательно, – попросил я. – Фрэнка и Тони больше нет.
– Да, – подтвердил Матрикарди. Кажется, он уже начал понимать.
– Я узнал то, что вы хотели; я расскажу вам – но на этом все.
– Да, – не стал возражать он.
– Понимаете, мы больше никогда и ничем не будем связаны с вами.
– Кто это – мы? – удивился Матрикарди. – С кем я говорю?
– С «Л amp;Л», – объяснил я.
– Какой смысл говорить об «Л amp;Л», когда сначала убивают Фрэнка, а вот теперь и Тони? При чем тут «Л amp;Л»?
– Это наш бизнес.
– Так что же такое тебе известно, что, по-твоему, может нас заинтересовать?
– Джерард Минна живет на Восточной восемьдесят четвертой улице, в «Дзендо». Под другим именем, – добавил я. – Он ответствен за смерть Фрэнка.
– В «Дзендо»? – переспросили на другом конце провода.
– Это японский храм, – пояснил я.
Наступило долгое молчание.
– Мы не этого ждали от тебя, Лайонел.
Я молчал.
– Однако ты прав: твоя новость представляет для нас определенный интерес.
Я молчал.
– Мы с уважением отнесемся к твоим пожеланиям.
Итак, о вине мне было кое-что известно. А вот мщение – это совсем другое дело.
Мне еще надо подумать о мести.
Известный прежде как…
Жила– была девушка из Нантакета.
Нет, в самом деле, она была именно оттуда.
Ее отец с матерью были хиппи, так что она была маленьким хипповым ребеночком. Ее отец не всегда проводил время в Нантакете с семьей. А если и приезжал к семье, то ненадолго, и со временем его визиты становились все более короткими и редкими.
Девочка привыкла слушать пленки, которые оставил ее отец – серию лекций Алана Уоттса – введение в восточную философию для американцев в форме популяризаторских юмористических монологов. После того как отец вообще перестал приезжать, девочке постепенно стало казаться, что чарующий мужской голос на пленке – это и есть голос ее отца.
Когда девочка подросла, она поняла, что ошибается, но к тому времени она уже успела послушать Алана Уоттса сотни раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93