Зачем он вдруг решил явиться в ночлежку? Может, хочет определить нас в какую-нибудь художественную студию? Или заказать свой портрет?
Чем нелепее были предположения, тем мы в них больше верили. Теперь изолятор наш блистал чистотою, как настоящая больничная палата. Мы скребли, мыли пол, забелили нецензурные рисунки на стенах (их, в пику нам, понамалевали симулянты, "страдающие нутром"), до блеска протерли стекла в окне, окурки стали выбрасывать на лестничную площадку.
С утра, просыпаясь, мы тихо и молча глядели на дверь. Никто не появлялся. Тогда мы начали высчитывать дни; один день прошел, два дня прошло, три, четыре – и вот настало утро, когда наш счет прекратился. Сперва мы не узнали сотрудника редакции. После уборки дядя Шура вошел к нам в изолятор с неказистым человечком в простом черном пальто. "Гля, дичь привалила", подумали мы. Человечек в пальто снял кепи и представился. Он все-таки произвел на нас впечатление, этот первый) живой сотрудник редакции, какого мы увидели. Он был в новых калошах, с совершенно зелеными глазами, каких я не видел у простых, обыкновенных людей, и говорил жиденьким, но каким-то внушительным тенорком. Пальто, когда мы пригляделись, тоже оказалось из добротного материала, хотя и было простое по виду, – и тогда мы решили, что сотрудник, наверно, знаменитый дядька. Осторожно, точно боясь, что под ним провалится пол, он ступил от порога в изолятор и каждому из нас вяло пожал руку. Сотрудник редакции достал из кармана полную коробку толстых папирос с золотой маркой. Меня локтем в бок толкнул Колдыба Хе-хе-хе, шепнул на ухо:
– Заприметь, корешок, в какой карман он покладет фаечки… на всякий случай, понятно?
Но примечать не пришлось. Сотрудник сам вежливо предложил нам угоститься. Мы протянули четыре грязные пятерни, и в руке у симпатичного пришельца осталась пустая коробка. А потом он сидел на табурете в нашем кругу, словно волк в капкане, и мы в четыре папиросы старательно дымили в его худосочное лицо.
– И вот наш журнал, – говорил он своим жиденьким тенорком, – решил поместить на своих страницах целую серию рисунков из жизни беспризорников. Наш давнишний автор Александр Михайлович Фурманов, – сотрудник сделал полупоклон в сторону дяди Шуры, который сидел на стуле и тонко улыбался, – рекомендовал мне вас как людей… ну вы сами понимаете, как людей, сведущих в этом вопросе, а также даровитых художников. Редакция надеется, что вы пойдете нам навстречу; она вам предоставит все условия для работы, то есть выдаст аванс.
Предложение сотрудника превзошло наши самые смелые ожидания. Вот, оказывается, куда дело завернуло? Мы-то и не знали, что слава о нас пошла по всему Харькову, – даже редакция прислала нам своего представителя.
– Ну как, братва? – сказал Колдыба Хе-хе-хе. – Возьмемся за это дело?
– Да надо бы поддержать редакцию, – ответил Пашка Резников с важностью. Вы и стихи печатаете?
– А среди вас есть и поэты? Пашка многозначительно улыбнулся:
– Найдутся.
Сотрудник вежливо ему осклабился и обратился к нам:
– Итак, товарищи, договорились? Вы согласны делать рисунки? Очень рад.
Он, пятясь, вышел за порог; его сопровождал Фурманов. Оставшись одни, мы горячо принялись обсуждать полученный заказ. Вот когда наступает настоящая жизнь! Теперь все у нас пойдет по-новому.
– А при расчете не обманут? – высказал было один из нас сомнение, но остальные тут же затюкали его. В редакцию ж берут только благородных людей.
Вскоре мы получили аванс, накупили пропасть красок и холста, но заказанные рисунки нам разрешили выполнить только черной тушью. Редакция напечатала их далеко не все, довольно меленько, зато широким разворотом – на две смежные страницы, – и они выглядели так красиво, что мы любовались несколько дней подряд: даже не верилось, что мы и есть авторы этих рисунков.
Правда, журнал "Друг детей" оказался весьма тощим на вид, и мы обошли полгорода, пока в каком-то захудалом киоске раздобыли себе по лишнему экземпляру. Обычно нам отвечали, что такого журнала совсем нет. Но стоило ли этим огорчаться? Великий художник Айвазовский первые свои рисунки «опубликовал» на заборах Феодосии, однако все равно ведь потом прославился. Главное – мы вышли в свет, а теперь нас, конечно, пригласят и в «Огонек», и в «Лапоть», да мало ли кто пожелает иметь таких талантливых сотрудников?
Стукнув по журналу култышкой. Колдыба Хе-хе-хе сказал мне:
– Вот теперь, Витек, тот очкастый профессор увидит твои картины в "Друге детей" и лопнет с зависти. А то еще, глот, побрезговал принять в академию. Жалко, что мы тогда его не угробили, от таких субчиков надо очищать землю. А что, если тебе сейчас опять сходить для поступления?
Я надулся, хвастливо присвистнул:
– Рыжих нету. Теперь-то я и без академии вылезу в художники.
– Точно. Пускай сами попросят, хе-хе-хе. Гонорар у нас совпал с поступлением одного из санкомовцев на красильный завод. Старших огольцов все время распределяли по фабричным предприятиям. Завхоз ночлежки выдал этому счастливцу огромные новые сапоги с красными отворотами. Будущий рабочий сейчас же навернул двойные портянки, задрал нос и ходил, не глядя под ноги, а мы следили за ним с завистью. В этот день мы устроили похороны своим мечтам о «воле» и несколько раз бегали в продмаг делать закупки. Сторож-татарин знал в лицо весь изоляторский «медперсонал»; умасленный четвертинкой, он охотно открывал полупудовый замок на огромных железных воротах.
Наутро мы проснулись на койках, а больные лежали на полу. Они вскочили, стали прикладывать нам компрессы и под полою выносить на помойку пустые бутылки. Они не охали, не стонали, глядели испуганно, и теперь это были настоящие больные. Оказывается, ночью мы, санкомовцы, подрались с ними стенка на стенку и мне в этой схватке перебили нос.
– Неладно вышло, – смущенно моргая единственным и тоже подпухшим глазом, говорил Колдыба Хе-хе-хе. – Хорошо хоть, редактор из журнала не увидал. Художники небось водку и нюхать не понимают.
– Так разве мы обмывали рисунки? – возмутился Пашка Резников. Он ткнул большим пальцем на опустевшую койку санкомовца, навсегда покинувшего изолятор. – Взбрызнули проводы вон того паразита. А на красильном заводе, думаю, соображают насчет выпить. Рабочий класс, он везде в авангарде. Ну? Значит, все чин чинарем.
Я молча держал у посиневшей переносицы медный пятак и думал, что теперь наша "могучая кучка" стала распадаться. Когда же и мы, оставшиеся в изоляторе, выйдем "в люди"? Осточертела такая житуха.
ПЕРВЫЙ КЛАССИК
Морозы вдруг сдали, закапало с крыши. Простудные больные забили все наши койки, но никогда еще изолятор не казался мне таким пустым. После ухода санкомовца на красильный завод ни Колдыба, ни Пашка Резников, ни я не взяли кисти в руки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Чем нелепее были предположения, тем мы в них больше верили. Теперь изолятор наш блистал чистотою, как настоящая больничная палата. Мы скребли, мыли пол, забелили нецензурные рисунки на стенах (их, в пику нам, понамалевали симулянты, "страдающие нутром"), до блеска протерли стекла в окне, окурки стали выбрасывать на лестничную площадку.
С утра, просыпаясь, мы тихо и молча глядели на дверь. Никто не появлялся. Тогда мы начали высчитывать дни; один день прошел, два дня прошло, три, четыре – и вот настало утро, когда наш счет прекратился. Сперва мы не узнали сотрудника редакции. После уборки дядя Шура вошел к нам в изолятор с неказистым человечком в простом черном пальто. "Гля, дичь привалила", подумали мы. Человечек в пальто снял кепи и представился. Он все-таки произвел на нас впечатление, этот первый) живой сотрудник редакции, какого мы увидели. Он был в новых калошах, с совершенно зелеными глазами, каких я не видел у простых, обыкновенных людей, и говорил жиденьким, но каким-то внушительным тенорком. Пальто, когда мы пригляделись, тоже оказалось из добротного материала, хотя и было простое по виду, – и тогда мы решили, что сотрудник, наверно, знаменитый дядька. Осторожно, точно боясь, что под ним провалится пол, он ступил от порога в изолятор и каждому из нас вяло пожал руку. Сотрудник редакции достал из кармана полную коробку толстых папирос с золотой маркой. Меня локтем в бок толкнул Колдыба Хе-хе-хе, шепнул на ухо:
– Заприметь, корешок, в какой карман он покладет фаечки… на всякий случай, понятно?
Но примечать не пришлось. Сотрудник сам вежливо предложил нам угоститься. Мы протянули четыре грязные пятерни, и в руке у симпатичного пришельца осталась пустая коробка. А потом он сидел на табурете в нашем кругу, словно волк в капкане, и мы в четыре папиросы старательно дымили в его худосочное лицо.
– И вот наш журнал, – говорил он своим жиденьким тенорком, – решил поместить на своих страницах целую серию рисунков из жизни беспризорников. Наш давнишний автор Александр Михайлович Фурманов, – сотрудник сделал полупоклон в сторону дяди Шуры, который сидел на стуле и тонко улыбался, – рекомендовал мне вас как людей… ну вы сами понимаете, как людей, сведущих в этом вопросе, а также даровитых художников. Редакция надеется, что вы пойдете нам навстречу; она вам предоставит все условия для работы, то есть выдаст аванс.
Предложение сотрудника превзошло наши самые смелые ожидания. Вот, оказывается, куда дело завернуло? Мы-то и не знали, что слава о нас пошла по всему Харькову, – даже редакция прислала нам своего представителя.
– Ну как, братва? – сказал Колдыба Хе-хе-хе. – Возьмемся за это дело?
– Да надо бы поддержать редакцию, – ответил Пашка Резников с важностью. Вы и стихи печатаете?
– А среди вас есть и поэты? Пашка многозначительно улыбнулся:
– Найдутся.
Сотрудник вежливо ему осклабился и обратился к нам:
– Итак, товарищи, договорились? Вы согласны делать рисунки? Очень рад.
Он, пятясь, вышел за порог; его сопровождал Фурманов. Оставшись одни, мы горячо принялись обсуждать полученный заказ. Вот когда наступает настоящая жизнь! Теперь все у нас пойдет по-новому.
– А при расчете не обманут? – высказал было один из нас сомнение, но остальные тут же затюкали его. В редакцию ж берут только благородных людей.
Вскоре мы получили аванс, накупили пропасть красок и холста, но заказанные рисунки нам разрешили выполнить только черной тушью. Редакция напечатала их далеко не все, довольно меленько, зато широким разворотом – на две смежные страницы, – и они выглядели так красиво, что мы любовались несколько дней подряд: даже не верилось, что мы и есть авторы этих рисунков.
Правда, журнал "Друг детей" оказался весьма тощим на вид, и мы обошли полгорода, пока в каком-то захудалом киоске раздобыли себе по лишнему экземпляру. Обычно нам отвечали, что такого журнала совсем нет. Но стоило ли этим огорчаться? Великий художник Айвазовский первые свои рисунки «опубликовал» на заборах Феодосии, однако все равно ведь потом прославился. Главное – мы вышли в свет, а теперь нас, конечно, пригласят и в «Огонек», и в «Лапоть», да мало ли кто пожелает иметь таких талантливых сотрудников?
Стукнув по журналу култышкой. Колдыба Хе-хе-хе сказал мне:
– Вот теперь, Витек, тот очкастый профессор увидит твои картины в "Друге детей" и лопнет с зависти. А то еще, глот, побрезговал принять в академию. Жалко, что мы тогда его не угробили, от таких субчиков надо очищать землю. А что, если тебе сейчас опять сходить для поступления?
Я надулся, хвастливо присвистнул:
– Рыжих нету. Теперь-то я и без академии вылезу в художники.
– Точно. Пускай сами попросят, хе-хе-хе. Гонорар у нас совпал с поступлением одного из санкомовцев на красильный завод. Старших огольцов все время распределяли по фабричным предприятиям. Завхоз ночлежки выдал этому счастливцу огромные новые сапоги с красными отворотами. Будущий рабочий сейчас же навернул двойные портянки, задрал нос и ходил, не глядя под ноги, а мы следили за ним с завистью. В этот день мы устроили похороны своим мечтам о «воле» и несколько раз бегали в продмаг делать закупки. Сторож-татарин знал в лицо весь изоляторский «медперсонал»; умасленный четвертинкой, он охотно открывал полупудовый замок на огромных железных воротах.
Наутро мы проснулись на койках, а больные лежали на полу. Они вскочили, стали прикладывать нам компрессы и под полою выносить на помойку пустые бутылки. Они не охали, не стонали, глядели испуганно, и теперь это были настоящие больные. Оказывается, ночью мы, санкомовцы, подрались с ними стенка на стенку и мне в этой схватке перебили нос.
– Неладно вышло, – смущенно моргая единственным и тоже подпухшим глазом, говорил Колдыба Хе-хе-хе. – Хорошо хоть, редактор из журнала не увидал. Художники небось водку и нюхать не понимают.
– Так разве мы обмывали рисунки? – возмутился Пашка Резников. Он ткнул большим пальцем на опустевшую койку санкомовца, навсегда покинувшего изолятор. – Взбрызнули проводы вон того паразита. А на красильном заводе, думаю, соображают насчет выпить. Рабочий класс, он везде в авангарде. Ну? Значит, все чин чинарем.
Я молча держал у посиневшей переносицы медный пятак и думал, что теперь наша "могучая кучка" стала распадаться. Когда же и мы, оставшиеся в изоляторе, выйдем "в люди"? Осточертела такая житуха.
ПЕРВЫЙ КЛАССИК
Морозы вдруг сдали, закапало с крыши. Простудные больные забили все наши койки, но никогда еще изолятор не казался мне таким пустым. После ухода санкомовца на красильный завод ни Колдыба, ни Пашка Резников, ни я не взяли кисти в руки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56