– Сам ведь говорил, что у тебя к земляным работам "нет способности"?
– Это когда-то было. А теперь я выздоравливать стал, охота с мускулами поработать.
С наступлением "бабьего лета" духота спала, и приступы малярии у меня действительно сделались реже. Михаил Антоныч бросил на меня пытливый взгляд, словно хотел прочитать мысли, пожал плечами:
– Надоело загорать у кухонной плиты, на солнышко потянуло? Изволь: назначу. Но чур, потом не жаловаться.
На этот раз, отправляясь на лекарственную плантацию, я заранее выбрал себе лопату полегче, хорошенько наточил ее: мне сразу стало копать сподручнее. Ладони мои давно огрубели и не боялись мозолей, спина, плечи словно продубились от загара, что тоже помогло в работе, – и, к полному удивлению ребят, я уже на второй день выполнил норму. После этого я всегда тайком брал с собой краски, бумагу и весь свободный остаток времени наслаждался рисованием "из головы", то есть изображал чубатых донских казаков на конях или рисовал "просто так" – белый хуторок с кудрявым явором, совершенно не подозревая что это и есть загадочная «натура».
За рисованием меня однажды застал Михаил Антоныч.
– Вот ты где, Борис, расположился!
Я вздрогнул: прятать краски было поздно. Михаил Антоныч присел на корточки, взял с земли мою самодельную тетрадь, сшитую из листов слоновой бумаги. Под нею открылся роман Вальтера Скотта "Квентин Дорвард". Библиотеки в колонии не было, книги из Киева привозила Дора Моисеевна и, прочитав, давала мне.
– Эге, чем ты здесь занимался, – холодно сказал он. – Теперь я понимаю, почему тебя так привлекла… работа с мускулами.
Я заморгал, сгорбился.
– А как твой урок?
– Да вот уж который день выполняет, – ответил за меня староста.
Воспитатель недоверчиво промерил мои шесть лунок.
– Мелковаты некоторые, есть кособокие, но в общем ничего… Молодец, Борис, – неожиданно и впервые за все пребывание в колонии похвалил он меня. Видишь, справился же с работой, когда постарался. Правда, не совсем обычным путем, рисование помогло… а в общем странный ты хлопец. Одно дело тебя не заставишь делать, от другого не удержишь.
Как всегда, разговаривая с «начальством», я смотрел в сторону, пальцем босой ноги вдавливал в суглинок лист подорожника. Я не верил добрым словам воспитателя. Чтобы Козел безнаказанно спустил мне постороннее дело во время работы? Или увеличит норму лунок, или совсем запретит рисовать.
– Когда я занимался в учительской семинарии, – продолжал он, мягко глядя на меня своими свинцовыми глазами, – мне все хотелось узнать: что главное на свете? Слава? Красота? Богатство? Храбрость? Как бы тебе объяснить попонятнее… словом, я искал ответа на вечный вопрос: в чем счастье? Я читал разные книжки, расспрашивал самых образованных людей в нашем городе. Потом началась германская война, революция, надо было громить кайзера, гетмана: не до философии стало! И вот лишь теперь, став взрослым, я понял, что главное это труд. Труд и есть тот волшебный талисман, который поставил нашего отдаленного предка с четверенек на ноги и сделал человека владыкой мира. Причем труд доступен положительно всем… кроме лентяев, Понял?
Я понял, что воспитатель меня не накажет, успокоился и перестал его слушать.
Осенью, с наступлением холодов, приступы малярии у меня совсем прекратились. Вместе с другими я молотил в клуне хлеб цепом, корчевал пни, зимою валил лес на топку и постепенно привык к работе. За год жизни в колонии я почти не вырос, зато поздоровел, скреп.
С весны опять стал пасти коров: на толоке, в лесу было больше свободного времени. По утрам, когда я выгонял стадо, Михаил Антоныч делал вид, что не замечает коробка с красками и книжки, сунутых мною за пазуху. Митька Турбай все время просил меня "намалюваты що-нэбудь"; когда я рисовал, смотрел, полуоткрыв рот, и сам бегал заворачивать скотину. Правда, он научил меня ловко щелкать бичом, и теперь я не боялся самого быка Махно.
В пасмурный апрельский полдень я лежал с Митькой под черным голым дубом с редкими прошлогодними листьями.
– Ты кем будешь, как вырастешь большой? – спросил я.
– О! – удивился Митька. – Ты меня тоди и спытай. Хиба ж я сейчас знаю?
– Ну… хочешь стать царем? Митька подумал.
– Та меня ж люди побьють… Э, да ты, я вижу, шуткуешь. Ведь и ты не знаешь, кем будешь?
– Я-то? Художником. Вот с места не сойти. Митька вдруг улыбнулся во весь рот:
– Это ж и я о себе знаю. Чи я дурень, в батраки до кулака найматься? Запишусь у коммуну. Там есть волы, плуги, овцы: добре хозяинують. Вот только грамоте научусь. С тобою тут в колонии.
– А мне надо найти такое место, где рисовать учат… в город попасть, открыл и я Турбаю свои сокровенные мечты. – В городе я сразу найду настоящего художника… с мольбертом и политурой: доска так называется с красками. Поступлю к нему хоть пол мести и подсмотрю, как он копирует с натуры маслом, Понял? В городах, брат, жить – во! Там кино есть с приключениями, разные книжки в библиотеке, базары, трамваи ходят, ты ведь сам был в Киеве, помнишь? Тебе бы хотелось попасть опять в город?
Лицо Митьки Турбая осталось совершенно равнодушным.
– О! Хиба ж там пашуть… – начал было он. но, увидев, что коровы завернули на хуторские огороды, встал, заорал: – Гей, гей! Куда вас грец понес! – и ловко щелкнул кнутом.
С каждым днем жарче припекало солнышко, зацвела черемуха, и я совсем затосковал. Я забросил краски, роман Дюма "Граф Монте-Кристо", крокет, мне тесно стало в колонии, вспомнился родной Дон, старший брат, сестры, потянуло на простор – как тех перелетных птиц, что по ночам гоготали в темном вешнем небе. А тут с наступлением тепла у меня опять начались приступы малярии.
– Пей аккуратнее хинин, – говорила мне Дора Моисеевна. – Конечно, от малярии лучшее средство – перемена климата. Но куда тебе, сиротке, можно уехать? Если бы у тебя где-нибудь были родственники…
И тогда я признался докторше, что в Новочеркасске у меня как раз и есть родственники: целых две сестры. Правда, я умолчал, что они живут в интернате бывшего епархиального училища; наоборот, по моим словам вышло, будто обе они ответственные коммунистки и в городе у нас собственный дом с двумя фонарями у ворот.
– А зачем же ты, Боря, от них убежал? – испуганно всплеснула руками Дора Моисеевна. – Ах, мальчики, мальчики, какие вы все романтики! И тебе, конечно, хочется обратно к сестрам в свою уютную квартирку? Ну ладно, я попрошу мужа, и он через комиссию помощи детям в Киеве достанет тебе бесплатный железнодорожный билет. Хочешь, я напишу твоим сестрам?
Я замялся.
– Видите ли, я… номер дома забыл. И вообще хочу приехать сурпризом.
– Ну, дело твое.
Ранним майским утром я покидал колонию имени Фритьофа Нансена. Тополя у крыльца, кусты цветущей сирени осыпала матовая роса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Это когда-то было. А теперь я выздоравливать стал, охота с мускулами поработать.
С наступлением "бабьего лета" духота спала, и приступы малярии у меня действительно сделались реже. Михаил Антоныч бросил на меня пытливый взгляд, словно хотел прочитать мысли, пожал плечами:
– Надоело загорать у кухонной плиты, на солнышко потянуло? Изволь: назначу. Но чур, потом не жаловаться.
На этот раз, отправляясь на лекарственную плантацию, я заранее выбрал себе лопату полегче, хорошенько наточил ее: мне сразу стало копать сподручнее. Ладони мои давно огрубели и не боялись мозолей, спина, плечи словно продубились от загара, что тоже помогло в работе, – и, к полному удивлению ребят, я уже на второй день выполнил норму. После этого я всегда тайком брал с собой краски, бумагу и весь свободный остаток времени наслаждался рисованием "из головы", то есть изображал чубатых донских казаков на конях или рисовал "просто так" – белый хуторок с кудрявым явором, совершенно не подозревая что это и есть загадочная «натура».
За рисованием меня однажды застал Михаил Антоныч.
– Вот ты где, Борис, расположился!
Я вздрогнул: прятать краски было поздно. Михаил Антоныч присел на корточки, взял с земли мою самодельную тетрадь, сшитую из листов слоновой бумаги. Под нею открылся роман Вальтера Скотта "Квентин Дорвард". Библиотеки в колонии не было, книги из Киева привозила Дора Моисеевна и, прочитав, давала мне.
– Эге, чем ты здесь занимался, – холодно сказал он. – Теперь я понимаю, почему тебя так привлекла… работа с мускулами.
Я заморгал, сгорбился.
– А как твой урок?
– Да вот уж который день выполняет, – ответил за меня староста.
Воспитатель недоверчиво промерил мои шесть лунок.
– Мелковаты некоторые, есть кособокие, но в общем ничего… Молодец, Борис, – неожиданно и впервые за все пребывание в колонии похвалил он меня. Видишь, справился же с работой, когда постарался. Правда, не совсем обычным путем, рисование помогло… а в общем странный ты хлопец. Одно дело тебя не заставишь делать, от другого не удержишь.
Как всегда, разговаривая с «начальством», я смотрел в сторону, пальцем босой ноги вдавливал в суглинок лист подорожника. Я не верил добрым словам воспитателя. Чтобы Козел безнаказанно спустил мне постороннее дело во время работы? Или увеличит норму лунок, или совсем запретит рисовать.
– Когда я занимался в учительской семинарии, – продолжал он, мягко глядя на меня своими свинцовыми глазами, – мне все хотелось узнать: что главное на свете? Слава? Красота? Богатство? Храбрость? Как бы тебе объяснить попонятнее… словом, я искал ответа на вечный вопрос: в чем счастье? Я читал разные книжки, расспрашивал самых образованных людей в нашем городе. Потом началась германская война, революция, надо было громить кайзера, гетмана: не до философии стало! И вот лишь теперь, став взрослым, я понял, что главное это труд. Труд и есть тот волшебный талисман, который поставил нашего отдаленного предка с четверенек на ноги и сделал человека владыкой мира. Причем труд доступен положительно всем… кроме лентяев, Понял?
Я понял, что воспитатель меня не накажет, успокоился и перестал его слушать.
Осенью, с наступлением холодов, приступы малярии у меня совсем прекратились. Вместе с другими я молотил в клуне хлеб цепом, корчевал пни, зимою валил лес на топку и постепенно привык к работе. За год жизни в колонии я почти не вырос, зато поздоровел, скреп.
С весны опять стал пасти коров: на толоке, в лесу было больше свободного времени. По утрам, когда я выгонял стадо, Михаил Антоныч делал вид, что не замечает коробка с красками и книжки, сунутых мною за пазуху. Митька Турбай все время просил меня "намалюваты що-нэбудь"; когда я рисовал, смотрел, полуоткрыв рот, и сам бегал заворачивать скотину. Правда, он научил меня ловко щелкать бичом, и теперь я не боялся самого быка Махно.
В пасмурный апрельский полдень я лежал с Митькой под черным голым дубом с редкими прошлогодними листьями.
– Ты кем будешь, как вырастешь большой? – спросил я.
– О! – удивился Митька. – Ты меня тоди и спытай. Хиба ж я сейчас знаю?
– Ну… хочешь стать царем? Митька подумал.
– Та меня ж люди побьють… Э, да ты, я вижу, шуткуешь. Ведь и ты не знаешь, кем будешь?
– Я-то? Художником. Вот с места не сойти. Митька вдруг улыбнулся во весь рот:
– Это ж и я о себе знаю. Чи я дурень, в батраки до кулака найматься? Запишусь у коммуну. Там есть волы, плуги, овцы: добре хозяинують. Вот только грамоте научусь. С тобою тут в колонии.
– А мне надо найти такое место, где рисовать учат… в город попасть, открыл и я Турбаю свои сокровенные мечты. – В городе я сразу найду настоящего художника… с мольбертом и политурой: доска так называется с красками. Поступлю к нему хоть пол мести и подсмотрю, как он копирует с натуры маслом, Понял? В городах, брат, жить – во! Там кино есть с приключениями, разные книжки в библиотеке, базары, трамваи ходят, ты ведь сам был в Киеве, помнишь? Тебе бы хотелось попасть опять в город?
Лицо Митьки Турбая осталось совершенно равнодушным.
– О! Хиба ж там пашуть… – начал было он. но, увидев, что коровы завернули на хуторские огороды, встал, заорал: – Гей, гей! Куда вас грец понес! – и ловко щелкнул кнутом.
С каждым днем жарче припекало солнышко, зацвела черемуха, и я совсем затосковал. Я забросил краски, роман Дюма "Граф Монте-Кристо", крокет, мне тесно стало в колонии, вспомнился родной Дон, старший брат, сестры, потянуло на простор – как тех перелетных птиц, что по ночам гоготали в темном вешнем небе. А тут с наступлением тепла у меня опять начались приступы малярии.
– Пей аккуратнее хинин, – говорила мне Дора Моисеевна. – Конечно, от малярии лучшее средство – перемена климата. Но куда тебе, сиротке, можно уехать? Если бы у тебя где-нибудь были родственники…
И тогда я признался докторше, что в Новочеркасске у меня как раз и есть родственники: целых две сестры. Правда, я умолчал, что они живут в интернате бывшего епархиального училища; наоборот, по моим словам вышло, будто обе они ответственные коммунистки и в городе у нас собственный дом с двумя фонарями у ворот.
– А зачем же ты, Боря, от них убежал? – испуганно всплеснула руками Дора Моисеевна. – Ах, мальчики, мальчики, какие вы все романтики! И тебе, конечно, хочется обратно к сестрам в свою уютную квартирку? Ну ладно, я попрошу мужа, и он через комиссию помощи детям в Киеве достанет тебе бесплатный железнодорожный билет. Хочешь, я напишу твоим сестрам?
Я замялся.
– Видите ли, я… номер дома забыл. И вообще хочу приехать сурпризом.
– Ну, дело твое.
Ранним майским утром я покидал колонию имени Фритьофа Нансена. Тополя у крыльца, кусты цветущей сирени осыпала матовая роса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56