Он был ещё очень слаб, но, видно, окончательно пришел в сознание.
– Флаг вывесили? – спросил он.
– Вывесили, – сказал Фома. – Здорово плещется. Далеко, наверное, видно.
– Поели? – спросил старик.
– А вы, Фома Тимофеевич, есть не хотите? – : спросила Глафира.
– Нет; мне не хочется, – сказал старик. – Я закурил бы.
– А у вас при себе спичек нет? – осторожно спросила Глафира.
– Я уж смотрел, – сказал Фома Тимофеевич, – не положил в карман. Ну ничего. На боте-то есть спички.
– Промокли, дед, – хмуро сказал Фома, – не зажигаются, пробовали.
– Ну ничего. – Фома Тимофеевич вздохнул, курить-то ему, видно, очень хотелось. – Время сейчас не такое холодное, а консервы можно и так есть.
– Я даже не люблю разогретые, – оказала Валя.
– Раз поели, – сказал старик, – отдыхайте. Только по очереди. Двое отдыхают – двое дежурят. Я-то пока плохой часовой. Надо один чтоб у флага стоял, – может, судно увидит. А другой здесь, у пещеры. Мало ли что, часовой всегда должен стоять. Да и Жгутов тут. Не доверяю я ему. Плохой человек.
Фома Тимофеевич вытащил из кармана большие серебряные часы на цепочке.
– Вот, – сказал он, – идут, я завел. Хорошие часы, старинной работы. Фома пусть к флагу идет, а Глаша здесь подежурит, А Дани с Валей пусть поспят. А через два часа смена. Понятно?
Фома молча кивнул, вынул из-под подушки куртку, надел её и молча ушел наверх. Глафира велела нам ложиться. Когда началось дежурство, было два часа ночи. Я бы и не знал – ночи или дня. Солнце светило вовсю. У нас в Воронеже так светит часов в шесть вечера. Но Фома объяснил, что сейчас ночь. Он как-то умел в этом разбираться. Глафира села у входа в пещеру, а мы с Валькой легли. Лежать было очень удобно: у нас были матрацы, подушки, одеяла. Я сразу заснул. Но скоро проснулся. Голод мучил меня. Так мучил, что мочи не было. Я прислушался. Фома Тимофеевич и Валя спали. Глафира сидела спиной к пещере. Она раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Я даже испугался сперва, не заболела ли она. Потом вслушался.
– Степа ты, Степа, – говорила Глафира. – Был бы ты здесь, научил бы ты меня, глупую. Как бы спокойно с тобой было! – И опять повторяла: – Степа ты, Степа.
Часы лежали рядом с Фомой Тимофеевичем. Я приподнялся и взглянул на них. Половина пятого.
– Тётя Глаша, – негромко окликнул я. Глафира повернулась и посмотрела на меня строго.
– Ты чего не спишь? Спи.
– Нет, – сказал я. – Вы и так полчаса лишних сидите. Теперь вы ложитесь спать.
Я вылез из-под одеяла и разбудил Вальку. Она проснулась сразу же, как только я тронул её за плечо, и вскочила как встрепанная. А ведь дома ужас сколько с ней надо возиться, прежде чем она продерет глаза. И хнычет, бывало, и просит, чтоб ещё дали поспать, А вот, оказывается, может же просыпаться сразу.
Видно, Глафира прямо с ног валилась. Она еле дошла до своей постели, легла и сразу заснула. Валька заявила, что она обязательно хочет дежурить у флага. Я подумал и спорить с нею не стал. В конце концов к флагу Жгутову незачем подбираться. А в пещере Жгутов может попытаться какую-нибудь гадость устроить. Так лучше, чтобы его мужчина встретил. Я уселся немного подальше от пещеры, так, чтобы мне был виден и Вальки и пост. Она отправилась, Я смотрел, как она поднялась на вершину и у них с Фомой затеялся разговор. Мне показалось, что они ругаются. Валька размахивала почему-то руками, Фома на неё наступал. Оказалось, что я был прав. Валька вернулась, чуть не плача. Фома сказал ей, что он будет продолжать дежурить и чтоб она шла спать. Она с ним спорила, но он на неё наорал и прогнал вниз. Кажется, ясно – человек ведет себя, как мужнина, хочет отдежурить за тебя. Благодарной надо быть, но Валька явилась надутая, сказала, что спать все равно не будет, и вообще держала себя так, будто Фома её чем-то обидел. Я пытался ей объяснить, но разве она человеческий язык понимает! Фома прохаживался у флага, сунув руки в карманы куртки и втянув голову в плечи. Видно, он очень замерз. Я и сам начал замерзать. Странно все-таки здесь, на севере. Солнце светит ночью, как днем, ну и пусть было бы, как днем, тепло. Так нет, ночью солнце светит, а все-таки холодно! Я стал прохаживаться взад и вперед, а Валька ушла в пещеру, и я думал, что она ляжет спать. Пусть хоть выспится. Она же ещё маленькая, ей нужно набирать силы. Я ходил и негромко повторял: «Холодно, холодно, холодно, холодно, холодно, холодно, хочется есть! Голодно, голодно, голодно, голодно, голодно, голодно, хочется спать!» Получались почти стихи. Я даже попробовал напевать их, но перестал, потому что вышла Валя, закутанная в одеяло, и присела у входа в пещеру.
– Чего не спишь? – спросил я.
– Так, – ответила она коротко. И, помолчав, вдруг сказала: – Ой, Данечка, как тут холодно, мокро! – Потом ещё помолчала и сказала мечтательно: – Помнишь, мама, бывало, котлет нажарит и все нас уговаривает: съешьте ещё, съешьте ещё. А мы отказываемся. – Она ещё помолчала и добавила убежденно: – Дураки!
– Ты, Валька, об этом не думай, – сказал я. – Ты о том думай, что сейчас по всему морю суда рыщут, самолеты над морем летят, по радио переговариваются. С берега спрашивают: «Ну как, не видать там Даню и Вальку?» А с судов, с самолетов отвечают: «Нет, пока не видать. Но ничего, скажите докторше, чтобы не беспокоилась. Найдем её ребят».
Мне самому понравилась эта картина. Я как-то раньше не думал об этом, а теперь представил себе, как в рубках стоят капитаны, в самолетах штурманы прокладывают курс, радисты отстукивают срочные сообщения, и все это из-за нас. Как ни говорите, а здорово!
Валька быстро вошла в игру.
– Гудок на судне гудит: «Найду-у-у!» А мотор на самолете ревет: «Р-р-разы-щем!» – сказала она. Потом помрачнела и добавила: – Скорей бы!
Мы оба долго молчали. Холод проникал в рукава и за шиворот. И слабый я был. Можно, допустим, не думать о том, что хочется есть, а все равно, если голодный, ноги становится как ватные и руки слабеют. Я задумался и сам не заметил, что сказал громко:
– Ну куда, куда он спрятал? Куда он мог спрятать?
Валя, наверное, думала о том же. Она очень оживилась.
– Даня, – оказала она, – давай ещё поищем. Не мог же он все съесть. Значит, где-то лежат хлеб и консервы. Ты не помнишь, какие там были консервы, Даня?
Я не стал ей отвечать на этот глупый вопрос. Не всё ли равно какие! Стали бы мы с ней сейчас разбирать, мол, эти мы любим, а эти мы не едим.
– Тут не искать надо, – сказал я, – тут думать надо. Тут какая-то хитрость есть.
– Какая хитрость? – удивилась Валя.
– То-то и дело, что не поймешь. Конечно, я охотнее бы поговорил об этом с Фомой; он парень, неглупый, и у него могли быть интересные соображения. Но Фома стоял на своём посту, я – на своём, и никак нам нельзя было переговорить. А между тем мне приходили в голову мысли, над которыми следовало подумать, и я решил, что лучше я хоть при Вале их выскажу, чем буду хранить про себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Флаг вывесили? – спросил он.
– Вывесили, – сказал Фома. – Здорово плещется. Далеко, наверное, видно.
– Поели? – спросил старик.
– А вы, Фома Тимофеевич, есть не хотите? – : спросила Глафира.
– Нет; мне не хочется, – сказал старик. – Я закурил бы.
– А у вас при себе спичек нет? – осторожно спросила Глафира.
– Я уж смотрел, – сказал Фома Тимофеевич, – не положил в карман. Ну ничего. На боте-то есть спички.
– Промокли, дед, – хмуро сказал Фома, – не зажигаются, пробовали.
– Ну ничего. – Фома Тимофеевич вздохнул, курить-то ему, видно, очень хотелось. – Время сейчас не такое холодное, а консервы можно и так есть.
– Я даже не люблю разогретые, – оказала Валя.
– Раз поели, – сказал старик, – отдыхайте. Только по очереди. Двое отдыхают – двое дежурят. Я-то пока плохой часовой. Надо один чтоб у флага стоял, – может, судно увидит. А другой здесь, у пещеры. Мало ли что, часовой всегда должен стоять. Да и Жгутов тут. Не доверяю я ему. Плохой человек.
Фома Тимофеевич вытащил из кармана большие серебряные часы на цепочке.
– Вот, – сказал он, – идут, я завел. Хорошие часы, старинной работы. Фома пусть к флагу идет, а Глаша здесь подежурит, А Дани с Валей пусть поспят. А через два часа смена. Понятно?
Фома молча кивнул, вынул из-под подушки куртку, надел её и молча ушел наверх. Глафира велела нам ложиться. Когда началось дежурство, было два часа ночи. Я бы и не знал – ночи или дня. Солнце светило вовсю. У нас в Воронеже так светит часов в шесть вечера. Но Фома объяснил, что сейчас ночь. Он как-то умел в этом разбираться. Глафира села у входа в пещеру, а мы с Валькой легли. Лежать было очень удобно: у нас были матрацы, подушки, одеяла. Я сразу заснул. Но скоро проснулся. Голод мучил меня. Так мучил, что мочи не было. Я прислушался. Фома Тимофеевич и Валя спали. Глафира сидела спиной к пещере. Она раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Я даже испугался сперва, не заболела ли она. Потом вслушался.
– Степа ты, Степа, – говорила Глафира. – Был бы ты здесь, научил бы ты меня, глупую. Как бы спокойно с тобой было! – И опять повторяла: – Степа ты, Степа.
Часы лежали рядом с Фомой Тимофеевичем. Я приподнялся и взглянул на них. Половина пятого.
– Тётя Глаша, – негромко окликнул я. Глафира повернулась и посмотрела на меня строго.
– Ты чего не спишь? Спи.
– Нет, – сказал я. – Вы и так полчаса лишних сидите. Теперь вы ложитесь спать.
Я вылез из-под одеяла и разбудил Вальку. Она проснулась сразу же, как только я тронул её за плечо, и вскочила как встрепанная. А ведь дома ужас сколько с ней надо возиться, прежде чем она продерет глаза. И хнычет, бывало, и просит, чтоб ещё дали поспать, А вот, оказывается, может же просыпаться сразу.
Видно, Глафира прямо с ног валилась. Она еле дошла до своей постели, легла и сразу заснула. Валька заявила, что она обязательно хочет дежурить у флага. Я подумал и спорить с нею не стал. В конце концов к флагу Жгутову незачем подбираться. А в пещере Жгутов может попытаться какую-нибудь гадость устроить. Так лучше, чтобы его мужчина встретил. Я уселся немного подальше от пещеры, так, чтобы мне был виден и Вальки и пост. Она отправилась, Я смотрел, как она поднялась на вершину и у них с Фомой затеялся разговор. Мне показалось, что они ругаются. Валька размахивала почему-то руками, Фома на неё наступал. Оказалось, что я был прав. Валька вернулась, чуть не плача. Фома сказал ей, что он будет продолжать дежурить и чтоб она шла спать. Она с ним спорила, но он на неё наорал и прогнал вниз. Кажется, ясно – человек ведет себя, как мужнина, хочет отдежурить за тебя. Благодарной надо быть, но Валька явилась надутая, сказала, что спать все равно не будет, и вообще держала себя так, будто Фома её чем-то обидел. Я пытался ей объяснить, но разве она человеческий язык понимает! Фома прохаживался у флага, сунув руки в карманы куртки и втянув голову в плечи. Видно, он очень замерз. Я и сам начал замерзать. Странно все-таки здесь, на севере. Солнце светит ночью, как днем, ну и пусть было бы, как днем, тепло. Так нет, ночью солнце светит, а все-таки холодно! Я стал прохаживаться взад и вперед, а Валька ушла в пещеру, и я думал, что она ляжет спать. Пусть хоть выспится. Она же ещё маленькая, ей нужно набирать силы. Я ходил и негромко повторял: «Холодно, холодно, холодно, холодно, холодно, холодно, хочется есть! Голодно, голодно, голодно, голодно, голодно, голодно, хочется спать!» Получались почти стихи. Я даже попробовал напевать их, но перестал, потому что вышла Валя, закутанная в одеяло, и присела у входа в пещеру.
– Чего не спишь? – спросил я.
– Так, – ответила она коротко. И, помолчав, вдруг сказала: – Ой, Данечка, как тут холодно, мокро! – Потом ещё помолчала и сказала мечтательно: – Помнишь, мама, бывало, котлет нажарит и все нас уговаривает: съешьте ещё, съешьте ещё. А мы отказываемся. – Она ещё помолчала и добавила убежденно: – Дураки!
– Ты, Валька, об этом не думай, – сказал я. – Ты о том думай, что сейчас по всему морю суда рыщут, самолеты над морем летят, по радио переговариваются. С берега спрашивают: «Ну как, не видать там Даню и Вальку?» А с судов, с самолетов отвечают: «Нет, пока не видать. Но ничего, скажите докторше, чтобы не беспокоилась. Найдем её ребят».
Мне самому понравилась эта картина. Я как-то раньше не думал об этом, а теперь представил себе, как в рубках стоят капитаны, в самолетах штурманы прокладывают курс, радисты отстукивают срочные сообщения, и все это из-за нас. Как ни говорите, а здорово!
Валька быстро вошла в игру.
– Гудок на судне гудит: «Найду-у-у!» А мотор на самолете ревет: «Р-р-разы-щем!» – сказала она. Потом помрачнела и добавила: – Скорей бы!
Мы оба долго молчали. Холод проникал в рукава и за шиворот. И слабый я был. Можно, допустим, не думать о том, что хочется есть, а все равно, если голодный, ноги становится как ватные и руки слабеют. Я задумался и сам не заметил, что сказал громко:
– Ну куда, куда он спрятал? Куда он мог спрятать?
Валя, наверное, думала о том же. Она очень оживилась.
– Даня, – оказала она, – давай ещё поищем. Не мог же он все съесть. Значит, где-то лежат хлеб и консервы. Ты не помнишь, какие там были консервы, Даня?
Я не стал ей отвечать на этот глупый вопрос. Не всё ли равно какие! Стали бы мы с ней сейчас разбирать, мол, эти мы любим, а эти мы не едим.
– Тут не искать надо, – сказал я, – тут думать надо. Тут какая-то хитрость есть.
– Какая хитрость? – удивилась Валя.
– То-то и дело, что не поймешь. Конечно, я охотнее бы поговорил об этом с Фомой; он парень, неглупый, и у него могли быть интересные соображения. Но Фома стоял на своём посту, я – на своём, и никак нам нельзя было переговорить. А между тем мне приходили в голову мысли, над которыми следовало подумать, и я решил, что лучше я хоть при Вале их выскажу, чем буду хранить про себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40