А табаку не было. Случайно, где-то под Куйбышевом, на пароходе объявился знакомый Яншину по Москве юрист, известный и мне как спартаковский болельщик. Он был, рассказывал Яншин, сатанински изворотлив, добыл где-то сигареты, но ни артисту, ни поэту закурить не предложил. Наоборот, дымя при них, с озабоченно сочувственной миной на лице говорил, что и рад бы был их угостить, но не может обидеть супругу, отдавшую последнюю брошку, чтобы выменять сигареты, зная, как любимый муж страдает без табака. Наконец, после долгого ломанья, разговоров о своей совестливости пошел на обмен. Юрист ободрал каждого «как липку». В возмещение утраченной фамильной брошки он стребовал с Яншина и Светлова все наличные деньги, выманил какие-то носильные вещи и после этого выделил по нескольку штук сигарет. А позднее выяснилось: он выпросил сигареты у капитана парохода для страдающих без курева своих «знаменитых друзей». «Мы смеялись со Светловым до слез, – продолжал Яншин, – когда в ответ на наши укоризны вымогатель недоуменно оправдывался: „Что вы от меня хотите? Ведь добыл-то сигареты действительно я! Что из того, что брошку я сменял на хлеб, я тоже есть хочу“.
Я знал Михаила Аркадьевича Светлова давно. Он был бессребреник и, если речь заводилась о деньгах, всегда говорил о них с иронической улыбкой.
Яншин живо представлял Светлова, его улыбчивые щелочки глаз, его ироническую, но беззлобную реакцию на цинизм вымогателя:
– Джиналом оказался наш общий знакомый, – насупив брови, закончил рассказ о сигаретах Яншин. – Нет, вы только подумайте! – вдруг вскинулся он вновь, обращаясь к смеявшемуся Иттину и ко мне. – Опять этот прохиндей объявился в Москве. Недавно увидел меня около театра, руки распростер, бросился чуть ли не обнимать при всем народе, я едва руку успел предохранительно выставить, и восторженно кричит на весь Камергерский: «Михаил Михайлович! Родной мой, как я рад вас видеть! А „Спартачок“ –то наш, а!» – «Ну, что „Спартачок“, – зло так одергиваю его, – отвратительно играл ваш „Спартачок“, вот и все». – «Да ведь выиграл же!» – чего, мол, вам еще надо. Голову вскинул, модная шляпчонка чуть не свалилась, этаким фертом стоит, как курок взведенный, – а еще, дескать, болельщиком спартаковским считаетесь. Хотелось по морде так и влепить, едва удержался, – сердито сказал и заерзал на сиденье Яншин. У него это было признаком большой раздраженности.
Я отлично понимал, чем он был особенно раздражен. И сигареты и объятия Яншина во гнев не ввели бы. Ноздревы, Загорецкие в жизни его больше смешили, чем сердили.
Нет, в данном случае возмутило другое – попытка юриста усадить его с собой на одну болельщицкую скамейку. Считать его «родным» по «духовной» преданности команде. Представить, что он может мыслить и чувствовать по принципу «плохой, но наш». Видеть в нем правоверного болельщика, оголтело кричащего, что наши лучше, даже когда они очевидно хуже. Как раз все то, что противоречило нравственному кодексу Яншина и в искусстве, и в спорте.
Яншин терпеть не мог слово «болельщик». Возмущенно протестовал, если кто бы то ни было так его называл. «Мне может нравиться команда или не нравиться, я могу ей симпатизировать или не симпатизировать – все зависит от качества игры, от культуры, если хотите знать, поведения игроков на поле. На черта мне ходить на футбол, если там только и делают, что по ногам друг друга бьют вместо мяча. Я такого футбола не признаю. Я хочу там получать удовольствие, как в театре, а он мне – „ведь выиграли же!“. А как выиграли-то – смотреть противно было», – продолжал возмущаться Михаил Михайлович.
Он действительно был взыскательный зритель. Не скрывал, что симпатизирует «Спартаку», но был по-настоящему объективен в своих оценках. Эта раздражительная реакция на плохую победу спартаковцев была чисто яншинской. Он всегда говорил, что достойное поражение не хуже плохой победы.
И вот сейчас в продолжение этого долгого пути в машине его так и подмывало все время говорить о футболе, тем более что неудачный дебют на Олимпийских играх в Хельсинки еще был свеж в памяти.
Правда, его не столько разочаровал сам факт поражения от югославов, сколько его последствия. И с ним нельзя было не согласиться, что роспуск команды ЦСКА, как базового коллектива сборной команды, якобы повинной в проигрыше, был по меньшей мере санкцией опрометчивой.
Как бы ни был долог путь, у него всегда есть конец. Мы приехали в Ялту. Нашли уединенное безлюдное место на морском берегу, с огромным нагромождением камней, скользких, покрытых зеленым мохом. Надо обладать акробатической ловкостью, чтобы по ним добраться до воды. Не успели оглянуться, как Яншин, не долго думая, разоблачился и, поражая тучностью, направился к воде, балансируя на камнях, как новичок-конькобежец на льду. И вдруг с высокого каменного трамплина ринулся вниз головой в море. Волны вскипели над погрузившимся в воду Яншиным, и мы уже начали с Иттиным волноваться, когда он, как мощный тритон, всплыл на поверхность и приветливо помахал нам рукой – чего же, дескать, не купаетесь.
Мы наградили его дружными аплодисментами и не без труда, скользя по тем же камням, залезли, осторожно ощупывая дно ногами, в море. От ныряния с высокого камня воздержались.
– Каков наш инфарктник-то, а? – потихоньку бурчал мне Дмитрий Маркович, полоскаясь у берега.
– Помылись? – иронически спросил Яншин. – Теперь пойдемте приведем себя в порядок и поедем поздравить Марию Павловну.
Мы с волнением ожидали этого часа. Марии Павловне Чеховой вот-вот исполнилось девяносто лет. У Яншина было поручение от Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой поздравить любимую сестру мужа с юбилейной датой.
С душевным трепетом ожидали мы у парадной двери, тогда еще не огороженной ауткинской дачи, когда нам откроют на звонок Михаила Михайловича.
Все оказалось проще, чем представлялось. Никакой чопорности. Мария Павловна встретила Яншина очень дружелюбно, как давнего знакомого, и мы с Иттиным не остались без ее любезного внимания.
Пьем чай. И с ощущением чего-то ирреального я слушаю воспоминания вполне реальной Марии Павловны, как после пасхальной заутренни «я, Антоша и Николай Андреевич Римский-Корсаков из Кремля пошли встречать восход солнца на берег Москвы-реки, у Каменного моста»… Как потом в музыке Римского-Корсакова ей слышались переливы звона колоколов московских сорока сороков.
Помнится, к концу нашего чаепития раздался звонок, и через минуту послышалось пение. Зазвучал голос, который, как качаловский в декламации, узнаешь с первой ноты. Звук приближался, голос усиливался в своем удивительно лиричном и радостно животворном утверждении «Я встретил Вас, и все былое в отжившем сердце ожило…».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70