Воспитанный в романтические времена русского спорта, Юрий Карлович начисто отвергал какой бы то ни было прагматический подход к тактике игры.
– Я не признаю футбол в мундире; если я форвард, мне незачем бежать к своим воротам, я буду искать победу на половине поля противника, – убежденно растолковывал он мне свою позицию. А я с ним и не спорил, всегда в душе любивший наступательный футбол.
А между тем на поле все больше применялись «грязные» приемы игры.
– Куда вы меня привели? Здесь нужна милиция и бригадмил, чтобы убирать с поля распоясавшихся мальчишек. Ведь это же общественное место!
В это время защитник так ухватил убегавшего в прорыв форварда за майку, что Юрий Карлович прямо-таки закричал:
– Где вы видите футбол? Где нет чести – там нет футбола! И это воспитанники Бейта! – сокрушался он, вспоминая популярного в дореволюционной Одессе футбольного судью Бейта, непримиримо относившегося к нарушителям правил игры.
И вдруг за безобидное касание мяча рукой судья назначил одиннадцатиметровый удар – высшую меру наказания в футболе.
– Казнь гольмана!! – воскликнул Юрий Карлович.
Он пользовался устарелой терминологией одесситов времен Бейта, называя вратаря гольманом, защитника беком, полузащитника хавбеком, нападающих центральной тройки – инсайдов: полулевый форвард, полуправый. Центральный так и остался центральным и крайние – крайними.
Дождь продолжал накрапывать, и по осеннему времени ему не предвиделось конца. Юрий Карлович сидел ссутулившись, мокрые, с сильной проседью волосы длинными путаными прядями спадали ему на лоб. Он сверлил взглядом «лобное место» – меловое пятно в одиннадцати метрах от линии ворот.
Из глубины поля неторопливой трусцой приближался к этому месту для производства казни «палач». В воротах, пригнувшись, на полусогнутых ногах, широко разведя руки в стороны, застыла «жертва».
Настало мгновение наивысшей футбольной кульминации. Исполнитель нанес удар. Но гильотина не сработала. Под громоподобное «А-а-а!», одновременно исторгнутое трибунами, произошло маленькое чудо: сильнейший удар, направленный в нижний угол ворот, вратарь в непостижимом броске парировал.
Вместе со всеми Юрий Карлович восторженно аплодировал. Восторжествовала справедливость. Решение судьи о назначении штрафного удара он считал несправедливым. Футбольный мяч установил истину!
Но драма, как оказалось, не закончилась. Судья решил, что вратарь нарушил правило, преждевременно, до удара, сдвинувшись с места, и назначил повторение «казни».
– Заговор!! – загремел Олеша на всю трибуну и, с силой опершись на наши плечи руками, выжался с тесного места и со словами: «Я никогда не участвую в насилии» – застегнул по привычке пальто на одну верхнюю пуговицу, отчего фалды расширились колоколом, и неторопливой походкой направился к выходу.
Попытку задержать его мы не сделали. Что такое Юрий Карлович во гневе, мы знали хорошо.
Пишу эти строки и задумываюсь. А что бы сказал Юрий Карлович, если б вдруг он сегодня оказался на трибунах стадиона наблюдавшим футбольный матч. Сказал бы: «Заговор!! Где бригадмил?!» – боюсь, что сказал бы…
Однажды мы прогуливались с Юрием Карловичем по тенистым аллеям Дома творчества в Переделкине. Стояла умиротворяющая золотая осень. На душе, как и в природе, спокойная уравновешенность. Торопиться было некуда и незачем. Футбольные проблемы текущего сезона были благополучно в основном решены. Юрий Карлович пребывал в «рабочем настроении». Неторопливым шагом – я не помню его торопящимся – он вымерял аллейки и вдруг сказал, перескакивая с другой темы разговора с элементом внезапности: «Я работаю над инсценировкой „Идиота“, – и, озадачив меня, с испытующим взглядом ожидал моей реакции. Он не очень-то любил приглашать в свою творческую лабораторию кого бы то ни было.
Я не скрыл приятного удивления. Тем более что не раз в беседах о Достоевском он отрицательно отзывался о моем любимом писателе. «У него очень много крови, – говаривал Юрий Карлович, – а человечество по своей природе не любит пролитую кровь, люди предпочитают читать про любовь, про цветы».
Я напомнил ему об этом. Он возразил: говоришь, мол, не всегда то, о чем думаешь, часто примеряешься только. А вот пишешь всегда о том, о чем думаешь. Во всяком случае, добавил он после небольшой паузы, я пишу, опираясь только на это правило.
Некоторое время спустя он пригласил меня в Театр имени Е. Б. Вахтангова, «на Борисову». «Войдем с третьим звонком, будет понезаметнее…»
В притушенном зале мы уселись на свои места в средних рядах партера. Он надел на себя маску полного безразличия. А я, с детских лет привыкший в театре обособляться, «уходить на сцену», о своем именитом соседе позабыл. К тому же Юлия Борисова представилась мне столь поразительно похожей Настасьей Филипповной, живущей в моем воображении после множества раз прочитанного романа, что я и думать забыл, что сижу в зрительном зале. Вспомнил об этом только тогда, когда под занавес первого акта услышал: «А ведь получилось, черт возьми, а?» – и увидел глаза Юрия Карловича, искрившиеся затаенной радостью.
По окончании спектакля, как только закрылся занавес, Юрий Карлович потянул меня за рукав из зала в гардероб. Мы быстро оделись и так же, как пришли, незаметно ушли из театра. Прощаясь, он прервал мою попытку поздравить его с крупным успехом короткой репликой: «Достоевского трудно испортить» и своей неторопливой походкой побрел по направлению к Арбатской площади.
Юрий Карлович был для меня человеком, которому я нравственно был подотчетен. Я до конца верил в его честность и объективность. Не последнюю роль в этом сыграло его выступление на Первом съезде писателей. Он выступил благородно и достойно. В минуты житейских сомнений я часто мысленно задавал себе вопрос: а как бы рассуждал в данном случае Юрий Карлович?
К приезду басков у меня сложились, как мне казалось (в который раз), незыблемые взгляды на суть футбольной игры. После встречи с профессионалами в Чехословакии в 1934 году; после игры с «Рэсингом» в Париже 2 января 1936 года, когда за французскую команду фактически выступала сборная Европы, после лекции английского тренера Кемптона, специально приглашенного для подготовки «Рэсинга» и вырвавшего у нас победу со счетом два-один только за счет тактической новинки, так называемой дубль-ве; после бесконечных споров и пересудов о сущности этой тактики, так огорошившей нас в Париже, – мне казалось, что я постиг все тайны непостижимой игры. Во всяком случае, мои разглагольствования о высочайших достоинствах нашего футбола Юрий Карлович воспринимал, как откровения пророка. «Нет, вы только послушайте, как мы высоко стоим на международной футбольной арене, ведь это сам Старостин утверждает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
– Я не признаю футбол в мундире; если я форвард, мне незачем бежать к своим воротам, я буду искать победу на половине поля противника, – убежденно растолковывал он мне свою позицию. А я с ним и не спорил, всегда в душе любивший наступательный футбол.
А между тем на поле все больше применялись «грязные» приемы игры.
– Куда вы меня привели? Здесь нужна милиция и бригадмил, чтобы убирать с поля распоясавшихся мальчишек. Ведь это же общественное место!
В это время защитник так ухватил убегавшего в прорыв форварда за майку, что Юрий Карлович прямо-таки закричал:
– Где вы видите футбол? Где нет чести – там нет футбола! И это воспитанники Бейта! – сокрушался он, вспоминая популярного в дореволюционной Одессе футбольного судью Бейта, непримиримо относившегося к нарушителям правил игры.
И вдруг за безобидное касание мяча рукой судья назначил одиннадцатиметровый удар – высшую меру наказания в футболе.
– Казнь гольмана!! – воскликнул Юрий Карлович.
Он пользовался устарелой терминологией одесситов времен Бейта, называя вратаря гольманом, защитника беком, полузащитника хавбеком, нападающих центральной тройки – инсайдов: полулевый форвард, полуправый. Центральный так и остался центральным и крайние – крайними.
Дождь продолжал накрапывать, и по осеннему времени ему не предвиделось конца. Юрий Карлович сидел ссутулившись, мокрые, с сильной проседью волосы длинными путаными прядями спадали ему на лоб. Он сверлил взглядом «лобное место» – меловое пятно в одиннадцати метрах от линии ворот.
Из глубины поля неторопливой трусцой приближался к этому месту для производства казни «палач». В воротах, пригнувшись, на полусогнутых ногах, широко разведя руки в стороны, застыла «жертва».
Настало мгновение наивысшей футбольной кульминации. Исполнитель нанес удар. Но гильотина не сработала. Под громоподобное «А-а-а!», одновременно исторгнутое трибунами, произошло маленькое чудо: сильнейший удар, направленный в нижний угол ворот, вратарь в непостижимом броске парировал.
Вместе со всеми Юрий Карлович восторженно аплодировал. Восторжествовала справедливость. Решение судьи о назначении штрафного удара он считал несправедливым. Футбольный мяч установил истину!
Но драма, как оказалось, не закончилась. Судья решил, что вратарь нарушил правило, преждевременно, до удара, сдвинувшись с места, и назначил повторение «казни».
– Заговор!! – загремел Олеша на всю трибуну и, с силой опершись на наши плечи руками, выжался с тесного места и со словами: «Я никогда не участвую в насилии» – застегнул по привычке пальто на одну верхнюю пуговицу, отчего фалды расширились колоколом, и неторопливой походкой направился к выходу.
Попытку задержать его мы не сделали. Что такое Юрий Карлович во гневе, мы знали хорошо.
Пишу эти строки и задумываюсь. А что бы сказал Юрий Карлович, если б вдруг он сегодня оказался на трибунах стадиона наблюдавшим футбольный матч. Сказал бы: «Заговор!! Где бригадмил?!» – боюсь, что сказал бы…
Однажды мы прогуливались с Юрием Карловичем по тенистым аллеям Дома творчества в Переделкине. Стояла умиротворяющая золотая осень. На душе, как и в природе, спокойная уравновешенность. Торопиться было некуда и незачем. Футбольные проблемы текущего сезона были благополучно в основном решены. Юрий Карлович пребывал в «рабочем настроении». Неторопливым шагом – я не помню его торопящимся – он вымерял аллейки и вдруг сказал, перескакивая с другой темы разговора с элементом внезапности: «Я работаю над инсценировкой „Идиота“, – и, озадачив меня, с испытующим взглядом ожидал моей реакции. Он не очень-то любил приглашать в свою творческую лабораторию кого бы то ни было.
Я не скрыл приятного удивления. Тем более что не раз в беседах о Достоевском он отрицательно отзывался о моем любимом писателе. «У него очень много крови, – говаривал Юрий Карлович, – а человечество по своей природе не любит пролитую кровь, люди предпочитают читать про любовь, про цветы».
Я напомнил ему об этом. Он возразил: говоришь, мол, не всегда то, о чем думаешь, часто примеряешься только. А вот пишешь всегда о том, о чем думаешь. Во всяком случае, добавил он после небольшой паузы, я пишу, опираясь только на это правило.
Некоторое время спустя он пригласил меня в Театр имени Е. Б. Вахтангова, «на Борисову». «Войдем с третьим звонком, будет понезаметнее…»
В притушенном зале мы уселись на свои места в средних рядах партера. Он надел на себя маску полного безразличия. А я, с детских лет привыкший в театре обособляться, «уходить на сцену», о своем именитом соседе позабыл. К тому же Юлия Борисова представилась мне столь поразительно похожей Настасьей Филипповной, живущей в моем воображении после множества раз прочитанного романа, что я и думать забыл, что сижу в зрительном зале. Вспомнил об этом только тогда, когда под занавес первого акта услышал: «А ведь получилось, черт возьми, а?» – и увидел глаза Юрия Карловича, искрившиеся затаенной радостью.
По окончании спектакля, как только закрылся занавес, Юрий Карлович потянул меня за рукав из зала в гардероб. Мы быстро оделись и так же, как пришли, незаметно ушли из театра. Прощаясь, он прервал мою попытку поздравить его с крупным успехом короткой репликой: «Достоевского трудно испортить» и своей неторопливой походкой побрел по направлению к Арбатской площади.
Юрий Карлович был для меня человеком, которому я нравственно был подотчетен. Я до конца верил в его честность и объективность. Не последнюю роль в этом сыграло его выступление на Первом съезде писателей. Он выступил благородно и достойно. В минуты житейских сомнений я часто мысленно задавал себе вопрос: а как бы рассуждал в данном случае Юрий Карлович?
К приезду басков у меня сложились, как мне казалось (в который раз), незыблемые взгляды на суть футбольной игры. После встречи с профессионалами в Чехословакии в 1934 году; после игры с «Рэсингом» в Париже 2 января 1936 года, когда за французскую команду фактически выступала сборная Европы, после лекции английского тренера Кемптона, специально приглашенного для подготовки «Рэсинга» и вырвавшего у нас победу со счетом два-один только за счет тактической новинки, так называемой дубль-ве; после бесконечных споров и пересудов о сущности этой тактики, так огорошившей нас в Париже, – мне казалось, что я постиг все тайны непостижимой игры. Во всяком случае, мои разглагольствования о высочайших достоинствах нашего футбола Юрий Карлович воспринимал, как откровения пророка. «Нет, вы только послушайте, как мы высоко стоим на международной футбольной арене, ведь это сам Старостин утверждает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70