Плохо-бедно, а футбольная команда может играть без тренера. А что тренер без команды? Ничто. Пример Персимфанса – оркестра без дирижера был налицо. Так думалось мне, когда разговор заходил о взаимоотношениях тренера и игрока.
Нет, не подумайте, что я ставил тренера ни во что. Я уважительно относился и к Ромму, и к Козлову, но в их времена они и не игнорировали футболистов. Наоборот, и Михаил Давыдович и Михаил Степанович обращались к футболистам только на «вы», называя игрока вне зависимости от возраста по имени и отчеству.
В конечном счете дело даже не в вежливости. Известно, что самым изысканным обращением можно доконать человека. Вон Иудушка Головлев куда как ласков был на словах со своей маменькой, а доконал ее все-таки.
Но Ромм и Козлов не посягали на личность игрока, прислушивались к общественным институтам: тренерскому совету, секции футбола. Они отлично понимали, что взаимоуважительность – необходимое условие для создания оптимального микроклимата в футбольной команде.
В нашей футбольной жизни эта взаимосвязь «тренеры – игроки», как мне казалось, все больше и больше принимала характер диктата первых над вторыми, ограничивающего самовыражение личности футболиста.
Позднее я прочту высказывание известного кинорежиссера А. Роома по этому поводу: «непрекращающиеся поклоны в сторону режиссуры объективно затемняют, снижают значение артиста»…
А пока у меня только возникли сомнения. Уж очень быстрыми шагами утверждал институт тренеров свой неколебимый приоритет над творческой жизнью футболиста.
Эти размышления не мешали мне возвращаться в Москву в лучшем расположении духа. С чувством исполненного долга я шел по перрону Белорусского вокзала. Однако на лицах встречающих родных и друзей я, кроме обычной радости встречи, больше угадал, чем увидел, затаенное беспокойство. Да и вопросы – «У вас все в порядке?», «С вами ничего не случилось?» – настораживали.
Потом все выяснилось. Кто-то распустил слух, что спартаковцы якобы намеревались скомпрометировать престиж нашего футбола «неполноценным» выступлением на рабочей Олимпиаде. К этому времени в печати проскочила статья «О насаждении в обществе „Спартак“ буржуазных нравов». Несмотря на вздорность разговоров, было не до шуток.
Из Парижа возвратились Яншин, Фадеев. Мы шли с Яншиным к нам, на Спиридоновку.
– Михаил Михайлович, – озабоченно, нервничая по поводу всякого рода болтовни вокруг команды, спросил я его, – что же это делается, ведь так и «загреметь» можно?
– Что вы, мастер, что вы, уж если нам с вами «загреметь», то дальше ехать некуда!
Подъехали Фадеев и Корнейчук, которых связывала крепкая дружба. Сандро звал тогда еще совсем молодого драматурга Сашко. Невысокого роста, привлекательный с виду воспитанник украинского комсомола имел пылкое сердце и смелый нрав. Я однажды у себя дома был свидетелем, как он с комсомольской непримиримостью «ставил на место», вышедшего «из берегов» старшего по возрасту и положению чинушу. И Сашко добился своего, тот извинился.
Когда я за столом завел разговор об оскорбительных для команды толках, Сашко также прямолинейно и без обиняков выговорил мне: «Чего тут хныкать. Клевета слез не боится – она опровергается делом. Вы же в Бельгии выиграли. Продолжайте и дальше так». Сидели мы долго. Я запомнил этот вечер потому, что оптимистическое настроение и Яншина, и Фадеева, и Корнейчука передалось и мне. Прощаясь, Сандро сказал: «Все образуется, делать надо то, во что веришь». Эту истину нетрудно было усвоить.
Когда мы вчетвером, Николай, Александр, Петр и я, по нашей просьбе были приняты Косаревым, так как наши фамилии упоминались в статье относительно «буржуазных нравов» в «Спартаке» как первоисточник вредных направлений, то и он, расхаживая по своему кабинету, говорил: «Не волнуйтесь, разберутся, а вы свое дело делайте: задачи из испанских уроков решайте».
Дельного мы из этих уроков извлекли много. Большее место, чем раньше, в наших тренировках заняли индивидуальные занятия. Я бесконечное множество раз отрабатывал технические приемы точной перепасовки «с левой – влево, с правой – вправо». Партнером была деревянная стенка. Глазков с завидным упорством осваивал резаный удар с углового. И когда журналисты назвали этот удар «сухой лист», якобы изобретенный Диди, они опоздали с этим открытием на двадцать лет. Степанов первым стал разучивать и единственный применял прием мяча на грудь, что впоследствии получило повсеместное распространение. Буся, жонглируя мяч головой, добивался скоростного преодоления пространства. Воздушный дриблинг он довел до совершенства, но только на тренировке. Забить гол, пройдя сквозь строй защитников финтами в воздухе, ему не удавалось. Сделал это Диди в Бразильском чемпионате, но много лет спустя после Бусиных попыток. От первого номера, Акимова, до одиннадцатого, Корнилова, мы все, не щадя сил и времени, решали задачи из испанского учебника.
Это были годы технического и тактического перевооружения спартаковских футболистов. Ведра пота проливались за тренировку. Вознаграждены мы были сторицею в 1938 и 1939 годах. «Спартак» установил рекорд, непобитый по сие время. Два года команда выигрывала и первенство страны и Кубок СССР – дважды подряд дубль.
Именно тогда, во время высшего восхождения «Спартака» по ступенькам популярности, я все больше утвердился во мнении, что футболист сам творец своей судьбы, тренер же – его советчик. И к чести тренеров «Спартака» тех лет, они и не претендовали на диктаторские полномочия. Константин Павлович Квашнин, Владимир Иванович Горохов, Петр Герасимович Попов отлично понимали душу футболиста. Они были требовательны к соблюдению дисциплины и терпимы к мнению игрока. Подотчетность тренерскому совету они рассматривали не как усечение своих прав, а как осознанную необходимость для приближения к истине.
Самый демократический принцип лежал в основе руководства футбольным коллективом. Поди, попробуй, пофордыбачь, как говорил дядя Митя, на тренерском совете при обсуждении плана игры или утверждении состава. Здесь были свои Мараты и сен-жюсты, дантоны и Робеспьеры. Никаких поблажек ни игроку, ни тренеру, ни брату, ни свату. Только коллегиально и объективно.
Конечно же, болтовню и всяческие басни о «буржуазных нравах» как ветром сдуло. Дело оказалось сильнее слов. В «Известиях» было извещение: «Дело братьев Старостиных прекращено».
Разбирательство вели принципиальные и объективные работники прокуратуры Андрей Андреевич Воронов и Лев Романович Шейнин, и им не стоило большого труда разглядеть наносное и отделить плевела от зерна. Бомба, как говорится, не взорвалась.
Впоследствии я встречался со Львом Романовичем и на его квартире в Москве, и на даче в Красной Пахре, слушал его занимательные рассказы на тему знатоков, а он обычно шутливо приговаривал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Нет, не подумайте, что я ставил тренера ни во что. Я уважительно относился и к Ромму, и к Козлову, но в их времена они и не игнорировали футболистов. Наоборот, и Михаил Давыдович и Михаил Степанович обращались к футболистам только на «вы», называя игрока вне зависимости от возраста по имени и отчеству.
В конечном счете дело даже не в вежливости. Известно, что самым изысканным обращением можно доконать человека. Вон Иудушка Головлев куда как ласков был на словах со своей маменькой, а доконал ее все-таки.
Но Ромм и Козлов не посягали на личность игрока, прислушивались к общественным институтам: тренерскому совету, секции футбола. Они отлично понимали, что взаимоуважительность – необходимое условие для создания оптимального микроклимата в футбольной команде.
В нашей футбольной жизни эта взаимосвязь «тренеры – игроки», как мне казалось, все больше и больше принимала характер диктата первых над вторыми, ограничивающего самовыражение личности футболиста.
Позднее я прочту высказывание известного кинорежиссера А. Роома по этому поводу: «непрекращающиеся поклоны в сторону режиссуры объективно затемняют, снижают значение артиста»…
А пока у меня только возникли сомнения. Уж очень быстрыми шагами утверждал институт тренеров свой неколебимый приоритет над творческой жизнью футболиста.
Эти размышления не мешали мне возвращаться в Москву в лучшем расположении духа. С чувством исполненного долга я шел по перрону Белорусского вокзала. Однако на лицах встречающих родных и друзей я, кроме обычной радости встречи, больше угадал, чем увидел, затаенное беспокойство. Да и вопросы – «У вас все в порядке?», «С вами ничего не случилось?» – настораживали.
Потом все выяснилось. Кто-то распустил слух, что спартаковцы якобы намеревались скомпрометировать престиж нашего футбола «неполноценным» выступлением на рабочей Олимпиаде. К этому времени в печати проскочила статья «О насаждении в обществе „Спартак“ буржуазных нравов». Несмотря на вздорность разговоров, было не до шуток.
Из Парижа возвратились Яншин, Фадеев. Мы шли с Яншиным к нам, на Спиридоновку.
– Михаил Михайлович, – озабоченно, нервничая по поводу всякого рода болтовни вокруг команды, спросил я его, – что же это делается, ведь так и «загреметь» можно?
– Что вы, мастер, что вы, уж если нам с вами «загреметь», то дальше ехать некуда!
Подъехали Фадеев и Корнейчук, которых связывала крепкая дружба. Сандро звал тогда еще совсем молодого драматурга Сашко. Невысокого роста, привлекательный с виду воспитанник украинского комсомола имел пылкое сердце и смелый нрав. Я однажды у себя дома был свидетелем, как он с комсомольской непримиримостью «ставил на место», вышедшего «из берегов» старшего по возрасту и положению чинушу. И Сашко добился своего, тот извинился.
Когда я за столом завел разговор об оскорбительных для команды толках, Сашко также прямолинейно и без обиняков выговорил мне: «Чего тут хныкать. Клевета слез не боится – она опровергается делом. Вы же в Бельгии выиграли. Продолжайте и дальше так». Сидели мы долго. Я запомнил этот вечер потому, что оптимистическое настроение и Яншина, и Фадеева, и Корнейчука передалось и мне. Прощаясь, Сандро сказал: «Все образуется, делать надо то, во что веришь». Эту истину нетрудно было усвоить.
Когда мы вчетвером, Николай, Александр, Петр и я, по нашей просьбе были приняты Косаревым, так как наши фамилии упоминались в статье относительно «буржуазных нравов» в «Спартаке» как первоисточник вредных направлений, то и он, расхаживая по своему кабинету, говорил: «Не волнуйтесь, разберутся, а вы свое дело делайте: задачи из испанских уроков решайте».
Дельного мы из этих уроков извлекли много. Большее место, чем раньше, в наших тренировках заняли индивидуальные занятия. Я бесконечное множество раз отрабатывал технические приемы точной перепасовки «с левой – влево, с правой – вправо». Партнером была деревянная стенка. Глазков с завидным упорством осваивал резаный удар с углового. И когда журналисты назвали этот удар «сухой лист», якобы изобретенный Диди, они опоздали с этим открытием на двадцать лет. Степанов первым стал разучивать и единственный применял прием мяча на грудь, что впоследствии получило повсеместное распространение. Буся, жонглируя мяч головой, добивался скоростного преодоления пространства. Воздушный дриблинг он довел до совершенства, но только на тренировке. Забить гол, пройдя сквозь строй защитников финтами в воздухе, ему не удавалось. Сделал это Диди в Бразильском чемпионате, но много лет спустя после Бусиных попыток. От первого номера, Акимова, до одиннадцатого, Корнилова, мы все, не щадя сил и времени, решали задачи из испанского учебника.
Это были годы технического и тактического перевооружения спартаковских футболистов. Ведра пота проливались за тренировку. Вознаграждены мы были сторицею в 1938 и 1939 годах. «Спартак» установил рекорд, непобитый по сие время. Два года команда выигрывала и первенство страны и Кубок СССР – дважды подряд дубль.
Именно тогда, во время высшего восхождения «Спартака» по ступенькам популярности, я все больше утвердился во мнении, что футболист сам творец своей судьбы, тренер же – его советчик. И к чести тренеров «Спартака» тех лет, они и не претендовали на диктаторские полномочия. Константин Павлович Квашнин, Владимир Иванович Горохов, Петр Герасимович Попов отлично понимали душу футболиста. Они были требовательны к соблюдению дисциплины и терпимы к мнению игрока. Подотчетность тренерскому совету они рассматривали не как усечение своих прав, а как осознанную необходимость для приближения к истине.
Самый демократический принцип лежал в основе руководства футбольным коллективом. Поди, попробуй, пофордыбачь, как говорил дядя Митя, на тренерском совете при обсуждении плана игры или утверждении состава. Здесь были свои Мараты и сен-жюсты, дантоны и Робеспьеры. Никаких поблажек ни игроку, ни тренеру, ни брату, ни свату. Только коллегиально и объективно.
Конечно же, болтовню и всяческие басни о «буржуазных нравах» как ветром сдуло. Дело оказалось сильнее слов. В «Известиях» было извещение: «Дело братьев Старостиных прекращено».
Разбирательство вели принципиальные и объективные работники прокуратуры Андрей Андреевич Воронов и Лев Романович Шейнин, и им не стоило большого труда разглядеть наносное и отделить плевела от зерна. Бомба, как говорится, не взорвалась.
Впоследствии я встречался со Львом Романовичем и на его квартире в Москве, и на даче в Красной Пахре, слушал его занимательные рассказы на тему знатоков, а он обычно шутливо приговаривал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70