Честное слово, немного даже обидно. Строим мы дома, в которых люди живут, строим заводы, фабрики, в которых люди работают, строим плотины, которым века стоять. Ведь доверяют же нам! И ни у кого и в мыслях нет, что дома наши и фабрики с заводами рухнуть могут, что плотины не выдержат многосилье рек и тогда вода смоет целые города, созданные нашими руками. Ведь и в голову это никому сейчас не придет. Верят! А вот когда дело касается организации строительства, освоения средств, — вдруг недоверие. Смотрите, сколько у нас в строительстве всяких ненужных надстроек: подрядчики, субподрядчики, заказчики, исполнители и т. д. Вот, к примеру, строительство ГЭС. И тут еще одна инстанция — директор строящейся станции, который мне же мои же государственные деньги дает. Ведь куда бы было проще, если бы строитель сам своими деньгами распоряжался. Вот сейчас — мы могли бы часть средств, ненужных нам на некоторых объектах, перекинуть на стройбазу, без которой дышать не мо-
жем! Так нет, не разрешают, — по сметам не положено. И сколько таких примеров!.. Неужели думают, что я бесхозяйственно деньги тратить буду? Неужели не доверяют?
Давно уже стемнело. И в городе зажглись огни, отодвинулась и будто ниже ростом стала реденькая тайга, а небо неожиданно стало выше и чище, чем днем, а мы все ходили от одного объекта к другому, и Евгений Никанорович, увлекаясь, рассказывал нам о многом, что волновало его.
И вспомнился нам рассказ одного сослуживца Батенчука.После всего, что пережил Евгений Никанорович в концлагере «Великого райха», после тяжелых и неспокойных лет работы настигла его исподволь болезнь. Батенчук захворал туберкулезом. Болезнь медленно испытывала его, медленно, но верно выводила из кипени жизни, без которой не мыслил себя этот с виду очень здоровый и энергичный человек. И вот после очередного лечения врачи заявили: «Хватит. Уходите на пенсию. Деньги приличные, домик где-нибудь в Ялте и должность садовода обеспечат вам тихую жизнь этак лет до семидесяти, а то и больше». Сдайся Батенчук в то время, и, наверно, свалила бы его болезнь, и сам бы он себя казнил за вынужденное бездействие. Но жизнь, жизнь без оглядки и робости победила мнительность. Евгений Никанорович отказался от пенсии, от домика и садика и уехал в Сибирь. Сибирь, вопреки предупреждениям врачей, оказалась целебнее Крыма.
Мы осторожно спрашиваем его о здоровье.
— Да на здоровье не жалуюсь,—Батенчук улыбается и вдруг, догадавшись, вероятно, что мы знаем про давнишний его недуг, добавляет:—А с легкими все покончено. Дышится широко и вольно, на полную грудь.
— Евгений Никанорович, время-то, глядите, уже позднее. Как же театр? — говорит шофер.
— Какой театр? — трет ладонью высокий бледный лоб Батенчук. И вдруг весело вскрикивает: — Ах, елки-палки! Обещал дочек в «Алмаз» сводить, сегодня там якутский театр, а билеты — у меня в кармане..
— Вот всегда так...— покровительственно ворчит шофер.
— Ну, ладно, ладно, жми, Леша, на все педали, еще есть пятнадцать минут!
Мы прощаемся с Батенчуком у столовой, машина ныряет в темноту Ленинградского проспекта. Нам немного неловко, что где-то в небольшой квартире Ба-тенчука волнуются сейчас его дочки, каждую минуту поглядывая на часы и телефон-
Окно в комнате приоткрыто, и легкий ночной ветер упруго колышет белую занавеску. Порою занавеска надувается, как парус, и легко вздымается к потолку. В комнате становится светлее, луна заглядывает в окно, и звезды мелкие и белые, будто просо, рябят в оконном стекле.
Василий Ивлев сидит на матрасе, разостланном на полу, завернувшись в одеяло. На одеяле цветы — большие, причудливые, рельефно выделяющиеся в сумраке. Даже в полутьме комнаты хорошо видно выражение лица Василия — взволнованное, с чуть горьковатой доброй улыбочкой. Глаза у него большие, как-то не-
обыкновенно освещающие все лицо, будто из них, не угасая ни на минуту, льется теплый свет. Еще тогда, в Мирном, на трубке Мира запомнились они — добрые, вопрошающе-внимательные, заглядывающие в самую душу. Мы говорим об одном из рассказов Виктора Астафьева, напечатанных в журнале «Урал».
— Понимаешь, Юра, есть такие вот рассказы, ну, как тебе сказать, полные, что ли. Прочтешь и сидишь, не колыхнувшись, словно боишься, что расплескаешь то, что душу тебе наполнило. Веришь, нет, но я после шолоховской «Судьбы человека» полчаса со стула подняться не мог. Боялся — встану и с меня, как из решета, все схлынет. Смешно, наверно? Парень я битый и тертый, жизнь меня кашей манной вроде бы и не потчевала, а вот как задумаюсь о людях, так сердце мягче воска топленого станет. Безотцовщина я. Ни батьки, ни матери, ни крова родного отродясь не знаю. Детдом, ремеслуха, работа. И всю жизнь я среди людей. И коли не было бы вот таких, как эта врачиха в рассказе астафьевском, впору мне и волком стать. А ведь не дали. Вот поэтому люди-то мне ух как дороги! И хочется, чтоб было им всем хорошо, светло, радостно. Я когда Программу партии читал, — строчки эти, что человек человеку брат, в сердце, как на граните, выдолбил.
Василий замолкает, плотнее закутывается в одеяло. Причудливые цветы легонько шелестят, будто готовые схлынуть с тонкой материи на пол. В номере кроме нас еще трое — Василий, Миша Орлов и еще один парень, слесарь с пятой фабрики. Мы прилетели вместе из Мирного, они на партийную областную конференцию, а мы — через Якутск — домой, в Москву.
В гостиницах, заполненных делегатами, нам не смогли предоставить места и поэтому на ночлег пришлось устраиваться «своими силами». Ребята затащили в свой номер, и Вася Ивлев силком уложил на свою койку, устроившись рядом на полу.
— Закемарили хлопцы, — говорит Василий, прислушиваясь к мирному посапыванию спящих, — умаялись. Человек человеку брат, — повторяет он. — Ух и трудно это! Не зря в Программу записали. К этому так идти надо, чтобы душа каждого твоей душой была. А у нас еще пока — каждый сверчок знай свой шесток. Обидно, когда па доброе дело грязь льют. Ты вот мне объясни, почему так получается? Почему иногда мы друг в друге скорее плохое хотим увидеть, чем доброе, чистое? Почему? Вот из своей жизни расскажу. Работал я тут, на Севере, в одном предприятии. Шоферил. Бывало, зимою пилишь через тайгу неделями. Мороз, метели, все руки за дорогу навымотаешь, губы в кровь искусаешь, но дело, которое тебе доверили, сделаешь — и легче на душе станет. Ведь тот груз, что ты, считай, па своем горбу приволок, людям нужен. И не просто тем, кому ты его везешь, а вообще людям... Трудная работенка, куда как трудная! Больше в кабинах жили, чем дома. А раз гнали мы колонну на самый что ни на есть край света, так я, считай, ночей пять глаз не сомкнул. Попросилась ко мне в кабину женщина с ребеночком, к мужу ехала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
жем! Так нет, не разрешают, — по сметам не положено. И сколько таких примеров!.. Неужели думают, что я бесхозяйственно деньги тратить буду? Неужели не доверяют?
Давно уже стемнело. И в городе зажглись огни, отодвинулась и будто ниже ростом стала реденькая тайга, а небо неожиданно стало выше и чище, чем днем, а мы все ходили от одного объекта к другому, и Евгений Никанорович, увлекаясь, рассказывал нам о многом, что волновало его.
И вспомнился нам рассказ одного сослуживца Батенчука.После всего, что пережил Евгений Никанорович в концлагере «Великого райха», после тяжелых и неспокойных лет работы настигла его исподволь болезнь. Батенчук захворал туберкулезом. Болезнь медленно испытывала его, медленно, но верно выводила из кипени жизни, без которой не мыслил себя этот с виду очень здоровый и энергичный человек. И вот после очередного лечения врачи заявили: «Хватит. Уходите на пенсию. Деньги приличные, домик где-нибудь в Ялте и должность садовода обеспечат вам тихую жизнь этак лет до семидесяти, а то и больше». Сдайся Батенчук в то время, и, наверно, свалила бы его болезнь, и сам бы он себя казнил за вынужденное бездействие. Но жизнь, жизнь без оглядки и робости победила мнительность. Евгений Никанорович отказался от пенсии, от домика и садика и уехал в Сибирь. Сибирь, вопреки предупреждениям врачей, оказалась целебнее Крыма.
Мы осторожно спрашиваем его о здоровье.
— Да на здоровье не жалуюсь,—Батенчук улыбается и вдруг, догадавшись, вероятно, что мы знаем про давнишний его недуг, добавляет:—А с легкими все покончено. Дышится широко и вольно, на полную грудь.
— Евгений Никанорович, время-то, глядите, уже позднее. Как же театр? — говорит шофер.
— Какой театр? — трет ладонью высокий бледный лоб Батенчук. И вдруг весело вскрикивает: — Ах, елки-палки! Обещал дочек в «Алмаз» сводить, сегодня там якутский театр, а билеты — у меня в кармане..
— Вот всегда так...— покровительственно ворчит шофер.
— Ну, ладно, ладно, жми, Леша, на все педали, еще есть пятнадцать минут!
Мы прощаемся с Батенчуком у столовой, машина ныряет в темноту Ленинградского проспекта. Нам немного неловко, что где-то в небольшой квартире Ба-тенчука волнуются сейчас его дочки, каждую минуту поглядывая на часы и телефон-
Окно в комнате приоткрыто, и легкий ночной ветер упруго колышет белую занавеску. Порою занавеска надувается, как парус, и легко вздымается к потолку. В комнате становится светлее, луна заглядывает в окно, и звезды мелкие и белые, будто просо, рябят в оконном стекле.
Василий Ивлев сидит на матрасе, разостланном на полу, завернувшись в одеяло. На одеяле цветы — большие, причудливые, рельефно выделяющиеся в сумраке. Даже в полутьме комнаты хорошо видно выражение лица Василия — взволнованное, с чуть горьковатой доброй улыбочкой. Глаза у него большие, как-то не-
обыкновенно освещающие все лицо, будто из них, не угасая ни на минуту, льется теплый свет. Еще тогда, в Мирном, на трубке Мира запомнились они — добрые, вопрошающе-внимательные, заглядывающие в самую душу. Мы говорим об одном из рассказов Виктора Астафьева, напечатанных в журнале «Урал».
— Понимаешь, Юра, есть такие вот рассказы, ну, как тебе сказать, полные, что ли. Прочтешь и сидишь, не колыхнувшись, словно боишься, что расплескаешь то, что душу тебе наполнило. Веришь, нет, но я после шолоховской «Судьбы человека» полчаса со стула подняться не мог. Боялся — встану и с меня, как из решета, все схлынет. Смешно, наверно? Парень я битый и тертый, жизнь меня кашей манной вроде бы и не потчевала, а вот как задумаюсь о людях, так сердце мягче воска топленого станет. Безотцовщина я. Ни батьки, ни матери, ни крова родного отродясь не знаю. Детдом, ремеслуха, работа. И всю жизнь я среди людей. И коли не было бы вот таких, как эта врачиха в рассказе астафьевском, впору мне и волком стать. А ведь не дали. Вот поэтому люди-то мне ух как дороги! И хочется, чтоб было им всем хорошо, светло, радостно. Я когда Программу партии читал, — строчки эти, что человек человеку брат, в сердце, как на граните, выдолбил.
Василий замолкает, плотнее закутывается в одеяло. Причудливые цветы легонько шелестят, будто готовые схлынуть с тонкой материи на пол. В номере кроме нас еще трое — Василий, Миша Орлов и еще один парень, слесарь с пятой фабрики. Мы прилетели вместе из Мирного, они на партийную областную конференцию, а мы — через Якутск — домой, в Москву.
В гостиницах, заполненных делегатами, нам не смогли предоставить места и поэтому на ночлег пришлось устраиваться «своими силами». Ребята затащили в свой номер, и Вася Ивлев силком уложил на свою койку, устроившись рядом на полу.
— Закемарили хлопцы, — говорит Василий, прислушиваясь к мирному посапыванию спящих, — умаялись. Человек человеку брат, — повторяет он. — Ух и трудно это! Не зря в Программу записали. К этому так идти надо, чтобы душа каждого твоей душой была. А у нас еще пока — каждый сверчок знай свой шесток. Обидно, когда па доброе дело грязь льют. Ты вот мне объясни, почему так получается? Почему иногда мы друг в друге скорее плохое хотим увидеть, чем доброе, чистое? Почему? Вот из своей жизни расскажу. Работал я тут, на Севере, в одном предприятии. Шоферил. Бывало, зимою пилишь через тайгу неделями. Мороз, метели, все руки за дорогу навымотаешь, губы в кровь искусаешь, но дело, которое тебе доверили, сделаешь — и легче на душе станет. Ведь тот груз, что ты, считай, па своем горбу приволок, людям нужен. И не просто тем, кому ты его везешь, а вообще людям... Трудная работенка, куда как трудная! Больше в кабинах жили, чем дома. А раз гнали мы колонну на самый что ни на есть край света, так я, считай, ночей пять глаз не сомкнул. Попросилась ко мне в кабину женщина с ребеночком, к мужу ехала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27