– Вас терзает вина?
– И вина тоже. Но мне... Мне хочется доказать свою любовь той, которая одна в этом мире любит меня бесконечно и бескорыстно. Снять с нее грех прелюбодеяния, для нее непосильный. Представить ее перед Господом своею женой.
– Любовь и сострадание – одно. Вы любите ее истинно. Женитесь. Удары счастья многих поднимали со смертного ложа. Однако свет... Император Павел... Если бы я в силах был ему советовать... Но на монарха имеет влияние католический орден, патер Губер, православная же церковь для него – не авторитет. Вы же с Прасковьей Ивановной имеете православное чувствование с его глубинами самопожертвования. Вас не поймут.
Митрополит задумался. И вдруг в его облике появилось что-то озорное. Это совершенно не сочеталось с его торжественными церковными одеждами! Николай Петрович знавал его и таким, почти светским. Именно в подобные минуты бывал он особенно мудрым, милым, доступным.
– Будьте осторожны, Николай Петрович. И за меньшие провинности, чем брак с крепостной, император ссылал дворян в Сибирь. Есть обходные пути... Они связаны с лукавством, но Бог простит ложь праведную, ложь во имя любви.
– Что сделать? Как?
В глазах владыки зажглись азартные искорки. Он трижды перекрестился:
– Я по случаю видел не раз, как жениху либо невесте подправляли родословное древо, пририсовывая побеги и обрубая ненужные ветви. Людское дело, грешное, но...
Николай Петрович благодарно приложился к пухлой холеной руке.
– Любовь долго терпит, любовь никогда не престает, – посерьезнел митрополит Платон. – Я попрошу священника из прихода Симеона Столпника, что за Дехтяревым огородом. Он обвенчает вас... негромко. Побудьте супругами в этом мире. Благословляю вас еще раз...
Из всех своих управляющих граф выбрал явного плута и казнокрада. Не глядя ему в глаза, приказал:
– Подними старые ревизские списки, а также указы о прикреплении беглых крестьян к шереметевским землям после войны. Найди предка Прасковьи Ивановны. Слыхал я от стряпчего Малиновского, что знатного шляхтича Якуба Ковалевского по ошибке в крепостную неволю записали... Из дворянина сделали крестьянина, из Ковалевского – Ковалева. Восстановить все надо. Понял? Свяжись со стряпчим.
– Как не понять? – ответил наглый мужик. – Так точно и будет, дайте срок.
– Скоро надо.
– Денег, конечно, не жалеть?
Граф не ответил.
«Венчается раб Божий Николай с рабой Божьей Прасковьей...» Небольшая церквушка, но и она почти пуста. На одной стороне актеры и актрисы, на другой – родственники Параши.
«Имеешь ли волю благую и свободную взять себе в жены Прасковью, по отцу Ковалевскую?»
Подружки переглядываются, смотрят на Парашиного отца. Изумрудова не сдержала зависти:
– Гра-а-финя, госпожа Ковалевская. Да батька ее Ковалев, потому как и сам деревенский коваль, и дед кузнецом был. А она, его дочь, – дворянка? Ха-ха, отчего не спешат поздравлять родственнички, Долгорукие и Разумовские?
– Тише, Анна.
Не унимается:
– Пигалица, а своего добилась-таки.
Шлыкова обрывает ее:
– Брось, Анна. Чего добилась-то? У аналоя на ладан дышит.
– Будто другие барина не тешили. Чем эта лучше? Даже платья себе не заказала. Уж я бы на ее месте...
– Она не ты, это верно. И ты – не она...
Шепотом, но говорят, говорят подружки.
– Ох, Анька! У Парашеньки одна корысть: предстать перед Господом женой – не полюбовницей. Душа у нее богобоязненная.
– Смотри, смотри, священник венцы путает. Кольцами обменялись. Супруги теперь...
У выхода из церкви ребятишки, Парашины ученики, громко и радостно закричали:
– Карету! Карету Прасковье Ивановне! Графине!
Граф не сдержал внезапного испуга:
– Да тише вы!
И чтобы замять неловкость, приказал одарить всех леденцами.
Ни шума не хотел граф, ни свадебного торжества. А все же печально возвращаться во дворец, где все буднично, будто ничего и не произошло в его жизни.
Передал Параше шкатулку с фамильными драгоценностями:
– Твои. Теперь твои по праву. Не откажешься?
Молча взяла. Молча и благодарно его поцеловала.
– Почту, – потребовал граф у дворецкого.
На серебряном подносе лежало одно-единственное письмо. Но какое!
– Парашенька, прочти...
Она прочла сначала про себя, после вслух, радостно на него взглядывая после каждой фразы. Последние строки повторила: «Ни о чем столько Бога не молю, сколько о том, чтобы Бог благословил род ваш, дабы имя его, которое есть знаменито, всегда бы таковым оставалось.
Графине Прасковье Ивановне посылаю благословение и благодарение.
Митрополит Платон».
– Ну... Это все. Щербатов был шафером. Куракин, видно, не поспел. Остальные...
– От остальных мы и не ждали поздравлений, милый. Но это... Я так счастлива!
Подбежала к нему, подхватив длинную фату, попыталась закружить, напевая вальс Мартини. Повторила в такт:
– Графине. Благословение. Род ваш, племя его. Я хочу петь!
– Девочка моя... Лекарь запретил...
Параша остановилась, застыла на месте как вкопанная.
– Совсем? Мне? Мне – не петь? Ах да... Нельзя столько счастья сразу. Но это ненадолго?
Что мог он ей ответить? Кивнул ободряюще – да, все пройдет.
Она закашлялась и посмотрела на платок. Смотреть на платок уже стало привычкой.
17
Ничего не изменилось после свадьбы... и изменилось все.
Параша по-прежнему не появлялась с графом в свете, жила на дальней половине дворца. Читала, вышивала, играла на лютне, проводила время с близкими друзьями, но делала это с таким покоем в душе, которого не знала никогда прежде. И потому постепенно затягивались раны, нанесенные уходившим високосным годом, возвращалось здоровье. Кашель стал редким, а кровохарканье и вовсе прекратилось, чему счастлив был больше всех Николай Петрович. Господь таким образом одобрил его брак.
Став графиней, Параша похорошела, слегка округлилась и расцвела во второй своей молодости зрелой одухотворенной красотой. Отбросив манерные громоздкие фижмы и каблуки, она раньше других почувствовала прелесть нарядов в стиле несчастной Марии-Антуанетты, казненной королевы Франции. Платье, естественное и не стесняющее движений, как тупика, легкие башмачки – все это выявляло природную пластичность Параши, усиленную актерской профессией.
Единственное, о чем она теперь страстно мечтала – петь. Врачи категорически запретили ей участвовать в долгих спектаклях – нет, никогда. Оставили надежду лишь на отдельные номера, отложив и это на неопределенное время. «Когда-нибудь...» За этим, как она боялась, стояло «никогда», не сказанное из жалости.
И все-таки это «когда-нибудь» стало реальностью по случаю, по капризу столь нелюбимого ею монарха.
Смущенный и раздосадованный Николай Петрович однажды показал ей письмо императора. Тот сообщал, что к марту собирается вместе с двором перебраться в новый дворец, который уже наречен в молве Михайловским замком, и надеется видеть своего друга юности среди гостей на царственном новоселье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72