Он смотрел на нее, и когда она остановилась, остановился тоже.
– Шилов… – кликнула Сонечка, и голос ее сорвался, и он понял, что случилось что-то плохое. Подошел к Соне, замер и неподвижно стоял рядом с ней и смотрел на Валерку, который в своей черной, надутой ветровке и черных джинсах казался продолжением креста, на котором висел, опустив безвольный подбородок на цыплячью грудь. Промокшие Валеркины волосы облепили лоб, и открыли изрядную лысину на темени. Глаза его были закрыты, под левым расплылся большой фиолетовый синяк.
Молния осветила небо, и Шилов вздрогнул, потому что увидел, что ладони Валерки прибиты гвоздями к перекладине, а шляпки гвоздей торчат из дыр в джинсах на голенях. Шилов увидел темные пятна на брюках и засохшие струйки крови на ладонях Валерки. Он подошел к кресту и тронул Валеркину руку, провел ладонью до его подбородка, схватил двумя пальцами и приподнял его, чтобы заглянуть в Валеркины пустые глаза и только тогда осознал, что случилось немыслимое – Валерка умер. Шилов отступил на шаг и увидел, что из правого кармана Валеркиных джинсов выглядывает краешек блокнота с картонной обложкой, обтянутой дерматином. Шилов вытащил блокнот и перелистал его, но буквы не складывались для него в слова, а слова – в предложения, потому что Шилов понял вдруг, что Валерка висит здесь с того времени, когда он на пару с Духом выдирал крылья у молчальника. Может быть, он висел уже тогда, когда Шилов проходил мимо; крикнул ему из последних сил, но Шилов не пришел на помощь.
Сонечка плакала за его спиной. Он подошел к ней и обнял, а она не отстранилась, и седые ее волосы нахально полезли Шилову в лицо, щекотали ноздри, и он хотел чихнуть, но сдерживался. Смотрел на белое, похожее на простоквашу лицо Валерки и понимал, что нечто надломилось в нем, в Шилове, что нечто сломалось и в мире, который окружает его.
Глава пятая
Они хоронили Валерку на восточном склоне холма. Притащили фонарики, и при неверном электрическом свете копали мокрую землю. Копали долго, потому что работа была непривычной, а дождь то кончался, то вновь припускал. Чернозем под ногами скоро пропитался сыростью и напоминал болото. Когда яма стала достаточно глубокой, Федька и Семеныч подтащили к ней тело Валерки и, раскачав, кинули труп навстречу холодной землице. Землица влажно причмокнула, принимая мертвеца. Вверх полетели брызги, запачкали одежду. Никто не обратил на это внимания.
Сонечка шептала, что это неправильно, что нужен гроб, настоящий деревянный гроб и бородатый чуть пьяный батюшка с кадилом, но никто ее не слушал, и люди двигались как во сне, как в жутком, непрекращающемся кошмаре, когда знаешь, что происходящее – сон, но проснуться не получается.
Они выстроились в очередь, и каждый кинул в могилу горсть раскисшей земли. Шилов, бросая свою горсть, увидел лицо Валерки, измазанное в грязи. Он кинул, и мокрая земля залепила Валеркины глаза, попала ему в приоткрытый рот и на посиневшие губы. Шилову стало тошно, а на лице – он почувствовал, – появилось выражение брезгливости, и он поспешно отошел, чтоб никто этого не заметил. Когда закапывали Валерку, он в работе не участвовал, вместо этого обнял Сонечку и шептал ей на ухо, успокаивая, а она грызла кулак, крепко прижав его к губам и носу, и плакала. Шилов все шептал и шептал и вдруг поймал себя на том, что обращается не к Соне, а к себе и утешает себя, называя вслух свое имя, и замолчал, но Сонечка, к счастью, ничего не заметила. Когда с могилой было покончено, Федька воткнул в землю крест, наспех сооруженный из двух досок и одного гвоздя, отошел в сторону, а вперед вышел грязный по пояс Семеныч в зеленой спецовке. Он нацепил на переносицу широкие очки с толстыми линзами, и стоял с раскрытым Валеркиным блокнотом в руках, а Федька Кролик за его спиной светил фонариком на страницы. Семеныч говорил про то, каким замечательным человеком был Валерка, а сам листал блокнот и внимательно разглядывал страницы, и, казалось, что говорит не он, а кто-то другой, потому что Семеныч на самом деле слишком погружен в чтение.
Семеныч обвинял их в том, что не уследили за Валеркой, что слишком мало обращали на него внимания, вот он и свел счеты с жизнью, а Шилов думал, что это чушь и никак не мог Валерка свести счеты с жизнью, прибив самого себя к кресту; Шилов думал, что Валерку убили, но вслух этого не говорил и притворялся, будто внимательно слушает панихиду Семеныча.
– Вот! – сказал вдруг Семеныч и стал вслух зачитывать отрывок из блокнота: – «И нет у меня здесь друзей, хоть я и очень надеялся на то, что они появятся. Один Шилов иногда замечает меня, но и он вечно в делах и заботах, а если и заговорит, начинает сыпать цитатами мертвых классиков, причем зачастую путает их имена, да и цитаты ни к месту совершенно приводит. Впрочем, не важно. Проанализировав собственную жизнь, если ее можно, конечно, назвать жизнью, я сделал вывод – нет у меня никакой возможности помочь миру, кроме как через самопожертвование. Я должен повисеть на кресте и умереть ради того, чтобы вернуть долг миру. Мля.» Вот! – повторил громогласно Семеныч, и все молчали, пристыженные этим самым «Вот!», и только дождь не стыдился и шлепал по земле у ног, да и по ногам тоже, а гроза гремела совсем близко, вспышками ослепительно-белого озаряя серую землю.
Семеныч водрузил очки на лоб и посмотрел вверх и вперед, и все стали поворачивать головы, чтобы посмотреть туда же. Шилов обернулся. С холма к ним спускался Дух. Хозяин печального дома сменил форму; на груди у него позвякивали медные, серебряные и золотые медали; левой рукой Дух придерживал роскошную фуражку с плюмажем, а правой со свистом рассекал воздух. Он остановился неподалеку и стащил с головы убор, вытянулся в струнку и замер, разглядывая собравшихся и крест над могилой. Все тупо смотрели на его лысую голову, исцарапанную тупым лезвием.
– Чего тебе? – глухо спросил Семеныч, но Дух не ответил. Он постоял несколько минут и молчал при этом, и все молчали тоже, а потом он развернулся, притопнул сапогами и пошел прочь, чеканя шаг, и Шилов разглядывал золоченые шпоры с серебристыми зубчатыми колесиками на его сапогах, а кто-то прошептал тихо, но отчетливо: «Дух, ёперный театр… Дух убил…» Шилов обернулся, чтобы посмотреть, кто шептал, но столкнулся с тяжелым из-под бровей взглядом Семеныча. Вздрогнул, потому что вспомнил, что Семеныч видел его утром в одежде, покрытой пятнами крови. Шилов отвел взгляд и зарылся носом в шелковистые Сонечкины волосы и всю церемонию избегал заглядывать в глаза Семеныча, однако чувствовал – тот следит за ним.
Эту ночь Сонечка провела вместе с Шиловым. Они лежали на одной кровати совсем близко друг к другу, одетые. Соня плакала, а он утешал ее, бегал на кухню за водой, если Соня просила пить, поил ее из кружки как ребенка, вытирал ей слезы мягким полотенцем, а затем ложился рядом и рассказывал какую-то совершеннейшую бессмыслицу, лишь бы не молчать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
– Шилов… – кликнула Сонечка, и голос ее сорвался, и он понял, что случилось что-то плохое. Подошел к Соне, замер и неподвижно стоял рядом с ней и смотрел на Валерку, который в своей черной, надутой ветровке и черных джинсах казался продолжением креста, на котором висел, опустив безвольный подбородок на цыплячью грудь. Промокшие Валеркины волосы облепили лоб, и открыли изрядную лысину на темени. Глаза его были закрыты, под левым расплылся большой фиолетовый синяк.
Молния осветила небо, и Шилов вздрогнул, потому что увидел, что ладони Валерки прибиты гвоздями к перекладине, а шляпки гвоздей торчат из дыр в джинсах на голенях. Шилов увидел темные пятна на брюках и засохшие струйки крови на ладонях Валерки. Он подошел к кресту и тронул Валеркину руку, провел ладонью до его подбородка, схватил двумя пальцами и приподнял его, чтобы заглянуть в Валеркины пустые глаза и только тогда осознал, что случилось немыслимое – Валерка умер. Шилов отступил на шаг и увидел, что из правого кармана Валеркиных джинсов выглядывает краешек блокнота с картонной обложкой, обтянутой дерматином. Шилов вытащил блокнот и перелистал его, но буквы не складывались для него в слова, а слова – в предложения, потому что Шилов понял вдруг, что Валерка висит здесь с того времени, когда он на пару с Духом выдирал крылья у молчальника. Может быть, он висел уже тогда, когда Шилов проходил мимо; крикнул ему из последних сил, но Шилов не пришел на помощь.
Сонечка плакала за его спиной. Он подошел к ней и обнял, а она не отстранилась, и седые ее волосы нахально полезли Шилову в лицо, щекотали ноздри, и он хотел чихнуть, но сдерживался. Смотрел на белое, похожее на простоквашу лицо Валерки и понимал, что нечто надломилось в нем, в Шилове, что нечто сломалось и в мире, который окружает его.
Глава пятая
Они хоронили Валерку на восточном склоне холма. Притащили фонарики, и при неверном электрическом свете копали мокрую землю. Копали долго, потому что работа была непривычной, а дождь то кончался, то вновь припускал. Чернозем под ногами скоро пропитался сыростью и напоминал болото. Когда яма стала достаточно глубокой, Федька и Семеныч подтащили к ней тело Валерки и, раскачав, кинули труп навстречу холодной землице. Землица влажно причмокнула, принимая мертвеца. Вверх полетели брызги, запачкали одежду. Никто не обратил на это внимания.
Сонечка шептала, что это неправильно, что нужен гроб, настоящий деревянный гроб и бородатый чуть пьяный батюшка с кадилом, но никто ее не слушал, и люди двигались как во сне, как в жутком, непрекращающемся кошмаре, когда знаешь, что происходящее – сон, но проснуться не получается.
Они выстроились в очередь, и каждый кинул в могилу горсть раскисшей земли. Шилов, бросая свою горсть, увидел лицо Валерки, измазанное в грязи. Он кинул, и мокрая земля залепила Валеркины глаза, попала ему в приоткрытый рот и на посиневшие губы. Шилову стало тошно, а на лице – он почувствовал, – появилось выражение брезгливости, и он поспешно отошел, чтоб никто этого не заметил. Когда закапывали Валерку, он в работе не участвовал, вместо этого обнял Сонечку и шептал ей на ухо, успокаивая, а она грызла кулак, крепко прижав его к губам и носу, и плакала. Шилов все шептал и шептал и вдруг поймал себя на том, что обращается не к Соне, а к себе и утешает себя, называя вслух свое имя, и замолчал, но Сонечка, к счастью, ничего не заметила. Когда с могилой было покончено, Федька воткнул в землю крест, наспех сооруженный из двух досок и одного гвоздя, отошел в сторону, а вперед вышел грязный по пояс Семеныч в зеленой спецовке. Он нацепил на переносицу широкие очки с толстыми линзами, и стоял с раскрытым Валеркиным блокнотом в руках, а Федька Кролик за его спиной светил фонариком на страницы. Семеныч говорил про то, каким замечательным человеком был Валерка, а сам листал блокнот и внимательно разглядывал страницы, и, казалось, что говорит не он, а кто-то другой, потому что Семеныч на самом деле слишком погружен в чтение.
Семеныч обвинял их в том, что не уследили за Валеркой, что слишком мало обращали на него внимания, вот он и свел счеты с жизнью, а Шилов думал, что это чушь и никак не мог Валерка свести счеты с жизнью, прибив самого себя к кресту; Шилов думал, что Валерку убили, но вслух этого не говорил и притворялся, будто внимательно слушает панихиду Семеныча.
– Вот! – сказал вдруг Семеныч и стал вслух зачитывать отрывок из блокнота: – «И нет у меня здесь друзей, хоть я и очень надеялся на то, что они появятся. Один Шилов иногда замечает меня, но и он вечно в делах и заботах, а если и заговорит, начинает сыпать цитатами мертвых классиков, причем зачастую путает их имена, да и цитаты ни к месту совершенно приводит. Впрочем, не важно. Проанализировав собственную жизнь, если ее можно, конечно, назвать жизнью, я сделал вывод – нет у меня никакой возможности помочь миру, кроме как через самопожертвование. Я должен повисеть на кресте и умереть ради того, чтобы вернуть долг миру. Мля.» Вот! – повторил громогласно Семеныч, и все молчали, пристыженные этим самым «Вот!», и только дождь не стыдился и шлепал по земле у ног, да и по ногам тоже, а гроза гремела совсем близко, вспышками ослепительно-белого озаряя серую землю.
Семеныч водрузил очки на лоб и посмотрел вверх и вперед, и все стали поворачивать головы, чтобы посмотреть туда же. Шилов обернулся. С холма к ним спускался Дух. Хозяин печального дома сменил форму; на груди у него позвякивали медные, серебряные и золотые медали; левой рукой Дух придерживал роскошную фуражку с плюмажем, а правой со свистом рассекал воздух. Он остановился неподалеку и стащил с головы убор, вытянулся в струнку и замер, разглядывая собравшихся и крест над могилой. Все тупо смотрели на его лысую голову, исцарапанную тупым лезвием.
– Чего тебе? – глухо спросил Семеныч, но Дух не ответил. Он постоял несколько минут и молчал при этом, и все молчали тоже, а потом он развернулся, притопнул сапогами и пошел прочь, чеканя шаг, и Шилов разглядывал золоченые шпоры с серебристыми зубчатыми колесиками на его сапогах, а кто-то прошептал тихо, но отчетливо: «Дух, ёперный театр… Дух убил…» Шилов обернулся, чтобы посмотреть, кто шептал, но столкнулся с тяжелым из-под бровей взглядом Семеныча. Вздрогнул, потому что вспомнил, что Семеныч видел его утром в одежде, покрытой пятнами крови. Шилов отвел взгляд и зарылся носом в шелковистые Сонечкины волосы и всю церемонию избегал заглядывать в глаза Семеныча, однако чувствовал – тот следит за ним.
Эту ночь Сонечка провела вместе с Шиловым. Они лежали на одной кровати совсем близко друг к другу, одетые. Соня плакала, а он утешал ее, бегал на кухню за водой, если Соня просила пить, поил ее из кружки как ребенка, вытирал ей слезы мягким полотенцем, а затем ложился рядом и рассказывал какую-то совершеннейшую бессмыслицу, лишь бы не молчать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99