Со всех сторон на площадку станции стремительно наползали густые слои тумана. Грохотов взял меня за руку и провел к двери дома, который я еле различила в быстро наступающей мгле. Над нашими головами сверкнула ослепительная молния. Она разорвалась с таким невероятным треском, что я содрогнулась.
Я вспомнила слова Симона о грозах в этой местности. Грохотов ввел меня через дверь в помещение станции. Тонкая фигура девушки виднелась у аппаратов, похожих на ящики радиол. На щитках около нее вспыхивали разноцветные лампы. Грохотов быстро поднялся по лесенке и крикнул вниз:
– Оля. Это – ваша помощница. Звать ее Таня. Учите ее…
Грохотов сказал еще что-то, но снова раздался оглушительный гром. Казалось, будто горы сдвигаются со своих мест и низвергаются в бездонные пропасти. Многоголосое эхо рокотало непрерывными залпами тысячи пушек.
Оля показала мне на два щитка, где виднелись цифры 4 и 5.
– Как увидите, что вспыхнет лампа, говорите в этот рупор: «Четвертый сработал… Пятый сработал…» Я кивнула головой. Отвечать казалось бесполезно, потому что треск молний слился в дьявольскую перестрелку.
– Ну, как вы там? – услыхала я спокойный голос Грохотова над самым ухом.
Обернулась, но Грохотова в лаборатории не было. При свете лампы увидела только острый профиль Оли, сосредоточенно смотревшей на три щитка рядом. Она на секунду обернулась и ткнула пальцем на мой четвертый щиток, где загорелась лампа.
– Четвертый сработал, Степан Кузьмич! – крикнула я.
– Не глухой. Не кричите, – послышалось у меня над ухом. – Спокойнее…
И тут только я заметила, что Оля, не отрывая глаз от щитков, все время шевелила губами перед рупором. В паузах между оглушительными ударами молний слышала я ровный голос Оли:
– Сработал второй… третий… второй… первый…
Мне нельзя отказать в понятливости. Работу наблюдателя я усвоила с первого же урока. Пришлось сосредоточить все внимание на щитках, быстро и ясно говорить полагающееся, вернее, спокойно шептать, потому что очень скоро я почувствовала, что могу охрипнуть.
Сколько времени продолжалась гроза, это я не могла представить. Лампы на щитках погасли. В ушах еще, казалось, грохотали громы. Виски заныли от напряжения.
Тяжелая рука, стараясь быть ласковой, коснулась моего плеча.
– Занятная работенка? – услыхала я голос Грохотова. Обернулась.
Грохотов держал меня за плечи.
– Устали? Не нравится? Тяжело?
Я медленно опустилась на подвернувшийся табурет.
– Нет, ничего. Буду работать здесь.
Грохотов протянул мне тетрадку:
– Отлично… Тогда… продолжайте прерванные занятия. Перепишите вечером у себя эти цифры тщательно, как вы умеете это делать.
Тетрадь пестрела карандашными каракулями. Надо их разбирать. Так болели виски, что хотелось упасть и заснуть.
– Оля, – обратился Грохотов к лаборантке. – Познакомились? Подайте друг другу руки… Вот так.
Мы обменялись с Олей рукопожатием. А Грохотов, продолжая улыбаться, вынул из кармана плитку шоколада, протянул ее нам.
– На двоих… Скушать сейчас же. Перестанет стучать в висках. И на свежий воздух, марш. Отдых десять минут. Потом разрядка аппаратуры новыми пленками. Обед через час двадцать…
Через десять минут после витаминного шоколада боль в дисках и усталость исчезли. Освежил я прохладный горный воздух. Клочья тумана стремительно сбегали с площадки, формировались в длинные полосы облаков и исчезали в широком промежутке между двумя горными массивами.
– Ты боялась? – спросила Оля.
– Боялась, – ответила я. Мне хотелось быть совершенно искренней перед этой черноволосой девушкой. Глаза у нее были такие милые и такие по-хорошему знакомые, что я шутливо повела плечами. – Ух, как боялась!..
– А бояться нечего, – пояснила Оля. – Все антенны заземлены. И знаешь, радиус безопасности равен высоте мачты. Наши мачты по семьдесят метров. Значит, в круге диаметром в сто сорок метров ни один разряд молнии не может тронуть здесь ничего – ни построек, ни нас.
Зарядка аппаратов. Я занялась этим делом вместе с Олей. Надо было открывать дверцы аппаратов, вынимать из них круглые металлические коробки с кинолентами, затем вместо них вставлять новые коробки.
Оля рассказала мне, что в этом «гнезде бурь» во время грозы молнии часто ударяют в антенны, выставленные вокруг на горных вершинах, поток электродов мчится по проводам и, раньше чем уйти в землю, проходит через аппараты лаборатории. Самопишущие приборы записывают, как выразилась Оля, «характеристику молнии», или, иначе говоря, высоковольтного разряда, который происходит в сотые и тысячные доли секунды. Сложные и тонкие приборы отмечают на фотопленке мельчайшие изменения сил и напряжения тока. После проявления пленки причудливые линии подлежали микрометрическому измерению и тщательнейшему изучению.
Пока мы с Олей следили за работой аппаратов, Степан Кузьмич, словно капитан в рубке, сидел на крыше лаборатории под стеклянным колпаком и непосредственно вел наблюдения над молниями. Цифровым шифром он записывал характерные особенности разрядов и производил фотосъемки молний.
Я узнала, что на этой высокогорной станции установлены многолинзовые фотоаппараты, которые являются последним достижением советской науки. Представьте себе, друг мой, что те тридцать шесть окон, которые видела я в основании стеклянного колпака направленными во все стороны, на самом деле были тридцатью шестью объективами единого фотоаппарата для изучения молний. Благодаря такому полному охвату горизонта можно было фотографировать все молнии, вспыхивавшие в районе станции. Стеклянный колпак служил надежной изоляцией и защитой от молний. Степан Кузьмич по мере нужды включал ту или иную серию фотокамер так, чтобы сверкнувшая молния фиксировалась на пленке во всей своей сложности.
Простите, я немного забегаю вперед. Но мне хочется, чтобы вы поняли, что фотографирование молнии – сложнейшее дело. Сначала я думала, что просто в фотокамере движется пленка с определенной скоростью, как в кино, и на ряде кадров запечатлевается вся история молниевого разряда от зарождения до полного его угасания. Однако оказалось, что каждая камера производит одновременно три фотокадра – один неподвижный, а два других на кинопленках, движущихся в противоположных направлениях. Позднее я подробно ознакомилась с этими камерами.
На лошадях вьюком доставили мой чемодан. Мне отведена крохотная комната, похожая на вагонное купе. Дверь ее отодвигается на бесшумных шарнирах. Рядом – купе Оли.
Началась моя трудовая жизнь.
XIV. «А если тайны нет!»
На следующий день поздно к вечеру я очень уютно устроилась в моей комнате. И только успела удостовериться, что перстень благополучно покоится на дне чемодана, как звякнул звонок внутреннего телефона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Я вспомнила слова Симона о грозах в этой местности. Грохотов ввел меня через дверь в помещение станции. Тонкая фигура девушки виднелась у аппаратов, похожих на ящики радиол. На щитках около нее вспыхивали разноцветные лампы. Грохотов быстро поднялся по лесенке и крикнул вниз:
– Оля. Это – ваша помощница. Звать ее Таня. Учите ее…
Грохотов сказал еще что-то, но снова раздался оглушительный гром. Казалось, будто горы сдвигаются со своих мест и низвергаются в бездонные пропасти. Многоголосое эхо рокотало непрерывными залпами тысячи пушек.
Оля показала мне на два щитка, где виднелись цифры 4 и 5.
– Как увидите, что вспыхнет лампа, говорите в этот рупор: «Четвертый сработал… Пятый сработал…» Я кивнула головой. Отвечать казалось бесполезно, потому что треск молний слился в дьявольскую перестрелку.
– Ну, как вы там? – услыхала я спокойный голос Грохотова над самым ухом.
Обернулась, но Грохотова в лаборатории не было. При свете лампы увидела только острый профиль Оли, сосредоточенно смотревшей на три щитка рядом. Она на секунду обернулась и ткнула пальцем на мой четвертый щиток, где загорелась лампа.
– Четвертый сработал, Степан Кузьмич! – крикнула я.
– Не глухой. Не кричите, – послышалось у меня над ухом. – Спокойнее…
И тут только я заметила, что Оля, не отрывая глаз от щитков, все время шевелила губами перед рупором. В паузах между оглушительными ударами молний слышала я ровный голос Оли:
– Сработал второй… третий… второй… первый…
Мне нельзя отказать в понятливости. Работу наблюдателя я усвоила с первого же урока. Пришлось сосредоточить все внимание на щитках, быстро и ясно говорить полагающееся, вернее, спокойно шептать, потому что очень скоро я почувствовала, что могу охрипнуть.
Сколько времени продолжалась гроза, это я не могла представить. Лампы на щитках погасли. В ушах еще, казалось, грохотали громы. Виски заныли от напряжения.
Тяжелая рука, стараясь быть ласковой, коснулась моего плеча.
– Занятная работенка? – услыхала я голос Грохотова. Обернулась.
Грохотов держал меня за плечи.
– Устали? Не нравится? Тяжело?
Я медленно опустилась на подвернувшийся табурет.
– Нет, ничего. Буду работать здесь.
Грохотов протянул мне тетрадку:
– Отлично… Тогда… продолжайте прерванные занятия. Перепишите вечером у себя эти цифры тщательно, как вы умеете это делать.
Тетрадь пестрела карандашными каракулями. Надо их разбирать. Так болели виски, что хотелось упасть и заснуть.
– Оля, – обратился Грохотов к лаборантке. – Познакомились? Подайте друг другу руки… Вот так.
Мы обменялись с Олей рукопожатием. А Грохотов, продолжая улыбаться, вынул из кармана плитку шоколада, протянул ее нам.
– На двоих… Скушать сейчас же. Перестанет стучать в висках. И на свежий воздух, марш. Отдых десять минут. Потом разрядка аппаратуры новыми пленками. Обед через час двадцать…
Через десять минут после витаминного шоколада боль в дисках и усталость исчезли. Освежил я прохладный горный воздух. Клочья тумана стремительно сбегали с площадки, формировались в длинные полосы облаков и исчезали в широком промежутке между двумя горными массивами.
– Ты боялась? – спросила Оля.
– Боялась, – ответила я. Мне хотелось быть совершенно искренней перед этой черноволосой девушкой. Глаза у нее были такие милые и такие по-хорошему знакомые, что я шутливо повела плечами. – Ух, как боялась!..
– А бояться нечего, – пояснила Оля. – Все антенны заземлены. И знаешь, радиус безопасности равен высоте мачты. Наши мачты по семьдесят метров. Значит, в круге диаметром в сто сорок метров ни один разряд молнии не может тронуть здесь ничего – ни построек, ни нас.
Зарядка аппаратов. Я занялась этим делом вместе с Олей. Надо было открывать дверцы аппаратов, вынимать из них круглые металлические коробки с кинолентами, затем вместо них вставлять новые коробки.
Оля рассказала мне, что в этом «гнезде бурь» во время грозы молнии часто ударяют в антенны, выставленные вокруг на горных вершинах, поток электродов мчится по проводам и, раньше чем уйти в землю, проходит через аппараты лаборатории. Самопишущие приборы записывают, как выразилась Оля, «характеристику молнии», или, иначе говоря, высоковольтного разряда, который происходит в сотые и тысячные доли секунды. Сложные и тонкие приборы отмечают на фотопленке мельчайшие изменения сил и напряжения тока. После проявления пленки причудливые линии подлежали микрометрическому измерению и тщательнейшему изучению.
Пока мы с Олей следили за работой аппаратов, Степан Кузьмич, словно капитан в рубке, сидел на крыше лаборатории под стеклянным колпаком и непосредственно вел наблюдения над молниями. Цифровым шифром он записывал характерные особенности разрядов и производил фотосъемки молний.
Я узнала, что на этой высокогорной станции установлены многолинзовые фотоаппараты, которые являются последним достижением советской науки. Представьте себе, друг мой, что те тридцать шесть окон, которые видела я в основании стеклянного колпака направленными во все стороны, на самом деле были тридцатью шестью объективами единого фотоаппарата для изучения молний. Благодаря такому полному охвату горизонта можно было фотографировать все молнии, вспыхивавшие в районе станции. Стеклянный колпак служил надежной изоляцией и защитой от молний. Степан Кузьмич по мере нужды включал ту или иную серию фотокамер так, чтобы сверкнувшая молния фиксировалась на пленке во всей своей сложности.
Простите, я немного забегаю вперед. Но мне хочется, чтобы вы поняли, что фотографирование молнии – сложнейшее дело. Сначала я думала, что просто в фотокамере движется пленка с определенной скоростью, как в кино, и на ряде кадров запечатлевается вся история молниевого разряда от зарождения до полного его угасания. Однако оказалось, что каждая камера производит одновременно три фотокадра – один неподвижный, а два других на кинопленках, движущихся в противоположных направлениях. Позднее я подробно ознакомилась с этими камерами.
На лошадях вьюком доставили мой чемодан. Мне отведена крохотная комната, похожая на вагонное купе. Дверь ее отодвигается на бесшумных шарнирах. Рядом – купе Оли.
Началась моя трудовая жизнь.
XIV. «А если тайны нет!»
На следующий день поздно к вечеру я очень уютно устроилась в моей комнате. И только успела удостовериться, что перстень благополучно покоится на дне чемодана, как звякнул звонок внутреннего телефона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40