— Тьфу! — воскликнул он, дочитав до конца. — Я вижу!
И он стал читать вслух:
«Сим уполномочиваю Жиля де Беро разыскать, задержать, арестовать и отдать в руки начальника Бастилии Генриха де Кошфоре, для каковой цели ему, де Беро, предоставляется совершать все действия и принимать все меры, какие окажутся необходимыми.
Кардинал Ришелье».
Когда он закончил, прочитав подпись с особенным ударением, кто-то тихо произнес: «Да здравствует король!»— и на мгновение воцарилось молчание. Сержант опустил фонарь.
— Довольно вам? — хриплым голосом спросил я, оглядываясь вокруг.
Лейтенант слегка поклонился.
— Совершенно, — ответил он. — Я должен вновь попросить у вас извинения, сударь. Я нахожу, что мои первоначальные впечатления были справедливы. Сержант, отдай этому господину его документ.
И, грубо повернувшись ко мне спиной, он швырнул бумагу сержанту, который, ухмыляясь, подал ее мне.
Я знал, что этот шут гороховый не станет драться, притом же он был среди своих солдат, и мне ничего не оставалось, как проглотить оскорбление. Я спрятал бумагу за пазуху, стараясь принять равнодушный вид, а лейтенант тем временем резким голосом отдал команду.
Драгуны, стоявшие на краю откоса, начали строиться, а те, что спрыгнули вниз, стали взбираться наверх.
Когда группа солдат позади лейтенанта поредела, я увидел среди нее белое платье, и тотчас с неожиданностью, которая подействовала на меня хуже пощечины, мадемуазель приблизилась ко мне. Ее голова была повязана шалью, так что мне сначала не было видно ее лица. В этот миг я забыл о присутствии ее брата, стоявшего рядом со мною, — я забыл все на свете и, больше по привычке и инстинктивно, чем по сознательному побуждению, сделал шаг навстречу ей, хотя язык мой прилип к гортани, и я весь дрожал.
Но она поспешно отступила от меня, с видом такой ненависти, такого непреодолимого отвращения, что я тотчас остановился как вкопанный, словно получив от нее удар.
— Не смейте прикасаться ко мне! — прошипела она, и не так эти слова, как ее вид, с которым она подобрала свою юбки, заставил меня отступить на самый дальний конец котловины. Стиснув зубы, я остановился здесь, между тем как мадемуазель, рыдая без слез, повисла на шее брата.
Глава XII. ДОРОГА В ПАРИЖ
Маршал Бассомпьер, из всех известных мне людей обладавший наибольшей опытностью, помнится мне, говаривал, что не опасности, а мелкие неудобства испытывают человека и показывают его в надлежащем свете и что наихудшие мучения в жизни причиняют не шипы, а смятые розовые лепестки.
Я склонен считать его правым, потому что, помню, когда на другой день после ареста я вышел из своей комнаты и нашел залу, гостиную и другие парадные комнаты пустыми, а стол не накрытым и когда, таким образом, я воочию убедился, какие чувства питают ко мне обитатели дома, я ощутил такое же острое страдание, как и накануне ночью, когда мне пришлось стать лицом к лицу с открытым гневом и презрением. Я стоял посреди пустой, безмолвной комнаты и смотрел на давно знакомые предметы с чувством отчаяния, тоски и утраты, которых сам не мог себе объяснить.
Утро было серое и облачное; шел дождь. Розовые кусты в саду колыхались во все стороны под напором пронизывающего ветра, а в комнату, туда, где еще так недавно играли солнечные лучи, затекали струи дождя и пачкали доски. Внутренняя дверь хлопала и скрипела на своих петлях. Я думал о недавних днях, когда мы обедали здесь и вдыхали благоухание цветов, — и, полный отчаяния, выбежал в зал.
Здесь также не было никаких признаков жизни, словно все — и хозяева, и прислуга — оставили дом. На очаге, возле которого мадемуазель открыла мне роковую тайну, лежал серый холодный пепел, — наилучшая эмблема для совершившейся здесь перемены — и водяные капли, скатываясь по трубе, время от времени падали на очаг. Парадная дверь стояла открытой, словно теперь в доме нечего было стеречь. Единственным живым существом была гончая собака, которая беспокойно выла и то поглядывала на холодный очаг, то снова ложилась, настораживая уши. В углу шуршали листья, загнанные сюда ветром.
С грустью вышел я в сад и стал бродить по дорожкам, глядя на мокрые деревья и вспоминая прошлое, пока не наткнулся на каменную скамью. На ней, у самой стены, стоял кувшин, почти наполненный сухими листьями. Я подумал о том, как много случилось с тех пор, как мадемуазель поставила его тут, и фонарь сержанта открыл его мне. Я глубоко вздохнул и вернулся назад в гостиную.
Здесь я увидел женщину, которая стояла на коленях, спиной ко мне, и разводила огонь. Я невольно подумал о том, что она скажет, когда увидит меня, и как она будет себя вести. Она действительно тотчас обернулась, и я отскочил назад с глухим восклицанием испуга: передо мною была госпожа де Кошфоре!
Она была одета просто, и ее нежное лицо похудело и побледнело от слез, но истощила ли прошлая ночь весь запас ее горя и осушила ли источник ее слез, или какое-нибудь великое решение придало ей временное спокойствие, только она вполне владела собой. Она лишь содрогнулась, встретив мой взгляд, и прищурилась, словно неожиданно увидела перед собою яркий свет. Но это было все, что я мог в ней заметить. Тотчас она опять повернулась ко мне спиной и, не промолвив ни слова, принялась за свое дело.
— Сударыня, сударыня! — воскликнул я с безумием отчаяния. — Что это значит?
— Слуги не хотят делать этого, — ответила она тихим, но твердым голосом. — Вы все-таки наш гость, сударь.
— Но я не могу допустить этого! — вскричал я. — Госпожа де Кошфоре, я не…
— Тише, пожалуйста, — сказала она. — Тише! Вы беспокоите меня.
При этих словах огонь ярко запылал. Де Кошфоре поднялась с места и, все еще следя взором за огнем, вышла из комнаты, оставив меня совершенно растерянного среди комнаты. Но через минуту я снова услышал ее шаги по коридору, и она вошла, неся в руках поднос с вином, мясом и хлебом.
Поставив его на стол, она с тем же бледным лицом и неподвижными глазами, готовыми каждую секунду затуманиться слезами, начала накрывать стол. Стаканы звенели у нее, сталкиваясь с тарелками, нож и вилка падали из рук. Я же стоял рядом, дрожа и претерпевая странную, но нестерпимую пытку.
Затем она знаком пригласила меня сесть, а сама отошла прочь и остановилась в дверях, выходивших в сад. Я повиновался. Я сел, но, хотя ничего не ел с прошлого утра, не мог проглотить ни кусочка.
Она вдруг обернулась и подошла ко мне.
— Вы ничего не едите, — сказала она.
Я бросил нож и порывисто вскочил с места.
— Бог мой! — вскричал я. — Неужели, сударыня, вы думаете, что у меня нет сердца?
В тот же миг я понял, что наделал, какую глупость совершил. Едва я вымолвил это, как она очутилась передо мною на коленях и, обнимая мои ноги, прижимаясь своими мокрыми щеками к моей грубой обуви, молила меня о пощаде, молила меня о его жизни, жизни, жизни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52