– Что ты, что ты, Фенкал?! – сказал с ужасом Светорад, толкая его локтем.
– Фенкалушка, голубчик, в уме ли ты? – прошептал Вышата, с трудом удерживая в руках свой золотой поднос.
Едва просветлевшее чело Владимира помрачилось снова а приветливый взор превратился опять в грозный и угрюмый.
– Отчего же ты невесел? – сказал он, помолчав несколько времени. – Чего ты хочешь?
– Государь, душа моя тоскует по родине!
– Но разве ты один из варягов покинул навсегда свою родную землю? Разве нет при лице моем многих из твоих единоземцев, которые называют отчизною своею великий Киев?
– Я говорю о себе, государь!
– Но чего же ты хочешь… Фенкал? – продолжал Владимир ласковее. – Я люблю тебя, желаю видеть счастливым и довольным. Быть может, до сих пор я мало наградил тебя за твою службу. Ближний мой баян Фенкал, я жалую тебе мое заднепровское село Тугорканово, со всеми поместьями, угодьями и землями.
– Слышишь ли, Фенкал? – вскричал Светорад. – Село Тугорканово, со всеми поместьями и угодьями… Кланяйся!
– Село Тугорканово! – повторил Вышата. – С рыбными ловлями, сенными покосами!.. Кланяйся!
– С тремя пчельниками! – продолжал Светорад.
– С торговой пристанью! – промолвил Вышата.
– Да кланяйся же и благодарствуй! – повторили они оба, дергая его за полы.
Фенкал молчал; он стоял по-прежнему бестрепетно перед лицом своего повелителя, смотрел почтительно на грозное его чело, но не преклонил главы своей.
– Фенкал, – вскричал Владимир, едва скрывая свой гнев, – ты безмолвствуешь, ты не благодаришь своего господина?
– Государь, – сказал певец, – велики твои милости, дары твои достойны знаменитого повелителя всей земли Русской; но если б отдал ты мне половину твоего царства, то и тогда я не был бы счастлив.
– Чего же ты хочешь, безумный?
– О, государь! Отдай мне убогую мою хижину на берегу родного моря, отдай мне небеса моей отчизны, и Фенкал во всех песнях своих будет прославлять имя Владимира!
– Ну, пропала его головушка! – прошептал Вышата, взглянув на великого князя.
Все гости, опустив глаза книзу, не смели пошевелиться. Бледное лицо, посиневшие уста, дикий пламень, который сверкал в глазах, устремленных на Фенкала, – все предвещало одну из тех душевных бурь Владимира, коих не могли укрощать ни прелесть красоты, ни связи родства – ничто на свете.
– Итак, ты отказываешься от моего дара? – проговорил он глухим голосом, ища правой рукой рукоятку меча своего.
– Да, государь! – отвечал с твердостью Фенкал. – Этот дар будет новой цепью, которая еще крепче прикует меня к порогу твоих княжеских чертогов, – я не принимаю его!
– Презренный раб! – завопил неистовым голосом Владимир. – Ты отвергаешь милость твоего государя, ты смеешь ругаться Владимиром… и жив еще!..
Он вскочил с своего места. Невольный трепет пробежал по членам всех пирующих: все лица побледнели, и даже в бесстрашной груди Рохдая сердце замерло от ужаса; один Фенкал не изменился в лице: сложив спокойно руки, он продолжал смотреть с почтением, но без боязни на своего разгневанного господина.
Острый меч сверкал уже в руке Владимира; он сделал шаг вперед, и вдруг, как будто бы повинуясь какой-то чуждой воле, остановился; его грозные очи сверкали еще диким, неукротимым огнем, но на лице изобразились смущение и нерешимость. Мало-помалу рука его опустилась; он вложил медленно свой меч в ножны и, садясь опять на прежнее место, сказал мрачным, но тихим голосом:
– Живи – я прощаю тебя!
Несколько минут продолжалось общее молчание.
– Ну, любезный, – шепнул наконец боярин Ставр витязю Рохдаю, – видал я нравных людей, слыхал дерзкие речи этих заморских буянов, а уж этакого безумного нахала и гордеца, как этот Фенкал, сродясь не видывал.
– Так, боярин, так! – отвечал Рохдай, посматривая с почтением на скальда. – А нечего сказать, этот Фенкал молодец. Уж коли он не сробел нашего государя, так кого же он испугается?
– И великий князь его помиловал! Ну, счастлив этот поморянин!
– Что, брат Вышата, – сказал вполголоса Светорад, – каков молодец? Ах он пострел, пострел! И голова еще у него на плечах?
– Вижу, да не верю, любезный, – пробормотал, заикаясь, Вышата, – разве даст пощупать! Экий разбойник, подумаешь! Его ли государь не жаловал; он ли не был в почете? То-то и есть: как волка ни корми, а он все в лес глядит! Добро, добро – узнает, каково быть под княжескою опалою! Грубиян!.. Да я теперь с ним и знаться-то не хочу!
– Ну, что призадумались, мои гости милые? – сказал Владимир, стараясь улыбаться. – Неужли-то упрямство и дерзость одного из рабов моих помешают нам веселиться? Послушай, слуга мой верный, баян, сын баянов, честь и слава Великого Киева, Соловей Будимирович, пусти своих десять соколов на стадо лебединое, пусть хитрые персты твои пробегут и заскачут по живым струнам; пусть отгрянет в них и загрохочет слава земли Русской… Иль нет, спой нам лучше песню об удалом сыне Гостомыслове, Вадиме Новгородском.
Соловей Будимирович встал, поклонился Владимиру и сказал:
– Государь великий князь, ты приказывал спеть себе веселую песню, а то, что поется о Вадиме Новогородском…
– Все равно! – прервал Владмир. – Пой, Соловей Будимирович!
Поклонился певец еще раз своему государю, кинул гордый взгляд на Фенкала и запел:
Светло, красно ясно солнышко; весел, радостен удалой Вадим, удалой Вадим – Гостомыслов сын. Он сбирается с варягами в чистом поле переведаться; он прощается с родною матерью, с молодой своей женой и с сестрой любимою. «Ты зачем идешь на гибель верную?» – вопит так родная мать. «Береги себя, мой милый брат!» – говорит сестра любимая. «Подари меня варяжским золотом», – шепчет на ухо молодая жена.
Как не буря заносила стаю соколов через степи широкие, и не ветры свищут и гудят по дремучим лесам; то идет Гостомыслов сын, удалой Вадим, со своей дружиною; он незваный и непрошеный на веселый пир спешит, на разгулье молодецкое, на игрушку богатырскую. Он на вече похвалился разгромить Поморье все, и с богатою добычею воротиться на Ильмень.
Уж не море хлынуло с полуночи, и не сумерки находят в белый день: застилают красно солнышко тучи вражьих стрел. Все Поморье взволновалося, встрепенулись добры молодцы и навстречу понеслись к гостям незваным. Тут-то копьям поломаться, тут-то саблям погреметь! Вот сошлись, щитами грянули, и мечи запрыгали по железным броням, и кровь алая заструилась по полю.
Они пьют чашу смертную, они бьются целый день; как снопы стелят головы, молотят цепами булатными, на кровавом токе жизнь кладут, и веют души буйные от тел молодецких.
И вот уж солнышко заходит, пуще прежнего кипит кровавый бой. Худо, худо вам, о люди русские, к вам никто на подмогу и на выручку не спешит с родимой стороны! Вы телами вашими поле бранное усеяли, и враны черные приодели вас крылом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85