– А что теперь?
– Не знаю… Думаю, летать мне теперь не разрешат… Ладно, прорвемся. Устроюсь где-нибудь… может, механиком на авиционном заводе, если повезет…
– Нет, подожди, Константин, – не успокаивался Мессинг. – А Сталину писать не пробовал?
– Э-эх, Вольф Григорьевич… – Ковалев вздохнул, нахмурился, и под скулами у него обозначились твердые желваки. – Ему столько народу писало… Наверное, письма не доходили. А может, он и вправду считал нас предателями… Ладно, давайте еще выпьем. Вы, правда, извините меня – все ваши продукты съел…
– Я женщина запасливая, – отмахнулась Аида Михайловна, – могу снова такой же стол накрыть. Так что вы ешьте, Константин, ешьте. У меня душа радуется, когда гость так хорошо ест!
– М-м-м! – глухо, с отчаянием замычал Мессинг и потряс головой. – Я ничего не понимаю-у-у..
– А чё тут понимать, Вольф Григорьевич, – осклабился Ковалев и поскреб небритую щеку. – Я пока сидел, все понял… Родина – это одно, Вольф Григорьич, а товарищ Сталин – совсем другое…
– Я вас умоляю, Константин, больше нигде так не говорите, – почти прошептала Аида Михайловна.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Москва, 1957 год
В кабинете Осипа Ефремовича было людно. Сам хозяин кабинета сидел за письменным столом, вокруг толпились артисты, и Осип Ефремович едва успевал отвечать на бесчисленные вопросы. Часть артистов были из старого состава концертной бригады, приехавшего в Москву еще из Новосибирска, однако появилось и много совсем новых, незнакомых лиц – времена менялись. Мессинг стоял чуть в стороне и с усмешкой наблюдал за происходящим.
Осип Ефремович то и дело снимал трубку телефона, коротко рявкал:
– Занят! Позже! – клал трубку и кричал охрипшим голосом: – Сто раз говорил – автобус сломан!
– Это безобразие! У нас их четыре! – возмутился кто-то из артистов.
– Все четыре сломаны! И водители – больны! – отбивался администратор.
– Может, пьяны?
– Может, и пьяны! Кто там у нас самый умный!? Я сказал сто раз – все едут на электричке!
Затрезвонил телефон, Осип Ефремович схватил трубку:
– Занят! Позже! – И вновь администратор вызверился на окружавших его артистов: – И на вокзал все добираются своим ходом! – Услышав негодующий ропот, Осип Ефремович сипло взвизгнул. – Именно – своим! Великих я тут не вижу! До Дмитрова полтора часа электричкой! Доедете как миленькие – не рассыплетесь!
Артисты вновь негодующе загудели, а Осип Ефремович забарабанил ладонями по столу:
– Все! Все! Все!
Опять вклинился телефонный звонок. Администратор в который раз просипел:
– Занят! Позже! Все, товарищи, все! Расходитесь!
Вновь раздался негодующий хор голосов, но тут дверь отворилась и на пороге возник человек в длинном черном пальто и черной шляпе, надвинутой на брови. Из-под полей шляпы на мир глядели светлые пронзительные глаза.
И хотя человек просто стоял и не издавал никаких звуков, толпа артистов разом смолкла и обернулась к двери. Осип Ефремович, привстав, поглядел на вошедшего, и у него невольно отвисла челюсть.
Мужчина медленно переступил порог и также медленно двинулся к столу. Артисты невольно расступились. Осип Ефремович поперхнулся, ослабил узел галстука и плюхнулся на стул. Человек остановился перед столом, сказал глуховатым голосом:
– Ну, здравствуй, Ёся…
– Здравствуй, Витюша… – И Осип Ефремович вдруг встал и первым протянул руку человеку, которого назвал Витюшей. – Какими судьбами?
– Ты мне эту судьбу устроил и теперь спрашиваешь? – усмехнулся Витюша и пожал протянутую руку. – Ладно, Ёся, что было – то быльем поросло…
Артисты продолжали молча глазеть на них. Осип Ефремович очнулся от первого потрясения, окинул присутствующих злым взглядом и скомандовал:
– Па-апрашу всех покинуть кабинет!
Большинство артистов направились к двери, почти каждый, выходя, оглядывался на Витюшу в длинном черном пальто и черной шляпе. Остались только Раиса Андреевна, Дормидонт Павлович и Артем Виноградов. Остался и Мессинг, продолжая с интересом смотреть на Витюшу, и тот, почувствовав этот взгляд, повернул голову и посмотрел Мессингу в глаза. И вдруг раздался жалобный голос Раисы Андреевны:
– Витюша… Витенька… Ты меня забыл разве? – Раиса Андреевна смотрела на него со слезами на глазах.
– О господи, Раиса Андреевна, – улыбнулся Витюша, блеснув четырьмя или пятью металлическими зубами. – Я так часто вспоминал вас, голубушка… – И Витюша подошел к ней, осторожно обнял и трижды расцеловал в дряблые морщинистые щеки. Отстранился, посмотрел в глаза. – А вы все поете?
– И даже пляшу.. – грустно улыбнулась Раиса Андреевна. – А что делать, голубчик? Я сразу умру, если уйду на пенсию.
– Какая пенсия, Раиса Андреевна, если я вернулся, о чем вы говорите? – Витюша еще раз поцеловал пожилую актрису в щеку и обратился к Дормидонту Павловичу: – Ну, здорово, неумирающий Шаляпин! Цветешь и пахнешь? И все тебе нипочем?
– Что за тон, Витюша? – вдруг набычился Дормидонт Павлович. – В чем мы все тут перед тобой виноваты? Ты как освободился-то? По амнистии? Или как?
– Узнаю брата Дормидонта, – усмехнулся Витюша. – Тебе справку об освобождении показать?
– Покажешь там, где тебя об этом спросят. Я поинтересовался, тебя амнистировали?
– Реабилитировали, – нахмурился Витюша. – Документы лежат в реабилитационной комиссии при Верховном Совете СССР. Устраивает ответ?
– Да конечно устраивает. Но ведь еще не реабилитировали?
– Еще нет. Пока только освободили.
– А ты уже обличающей совестью сюда пришел, скажешь нет? – не терял агрессивности Дормидонт Павлович. – Но моя совесть, например, чиста.
– Не понимаю, как может быть чистым то, чего у тебя нет? – усмехнулся Витюша.
– Ты… – Дормидонт Павлович дернулся и сжал кулаки. – Ты в свою совесть почаще заглядывай, враг народа!
– Дормидонт Павлович, держите себя в руках! – предостерегающе крикнул Осип Ефремович. – Что вы себе позволяете?
– Что я себе позволяю? – повернулся к нему Дормидонт Павлович. – Дорогой Осип Ефремович, разве не вы на собрании в сентябре… да, если не ошибаюсь, в сентябре тридцать восьмого объявили нам: «К великому сожалению, и в наши ряды пробрался враг народа! Виктор Подольский оказался таким врагом! И не он один!» Не забыли? А теперь вы мне говорите, что я себе позволяю?
– Значит, я не один оказался? – весело спросил Витюша. – Кто же еще?
– Прекратите… – голос Раисы Андреевны задрожал. – Если бы видели, как выглядите со стороны! Это же низко… подло… Это отвратительно! – Старая актриса быстро вышла, почти выбежала из кабинета.
– Я – враг, а ты – друг? – вновь безмятежно улыбнулся Витюша. – И поэтому ты строчил на меня доносы?
– Я… я не писал! – задохнулся Дормидонт. – Ты лжешь, Витюша… я только сказал на допросе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
– Не знаю… Думаю, летать мне теперь не разрешат… Ладно, прорвемся. Устроюсь где-нибудь… может, механиком на авиционном заводе, если повезет…
– Нет, подожди, Константин, – не успокаивался Мессинг. – А Сталину писать не пробовал?
– Э-эх, Вольф Григорьевич… – Ковалев вздохнул, нахмурился, и под скулами у него обозначились твердые желваки. – Ему столько народу писало… Наверное, письма не доходили. А может, он и вправду считал нас предателями… Ладно, давайте еще выпьем. Вы, правда, извините меня – все ваши продукты съел…
– Я женщина запасливая, – отмахнулась Аида Михайловна, – могу снова такой же стол накрыть. Так что вы ешьте, Константин, ешьте. У меня душа радуется, когда гость так хорошо ест!
– М-м-м! – глухо, с отчаянием замычал Мессинг и потряс головой. – Я ничего не понимаю-у-у..
– А чё тут понимать, Вольф Григорьевич, – осклабился Ковалев и поскреб небритую щеку. – Я пока сидел, все понял… Родина – это одно, Вольф Григорьич, а товарищ Сталин – совсем другое…
– Я вас умоляю, Константин, больше нигде так не говорите, – почти прошептала Аида Михайловна.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Москва, 1957 год
В кабинете Осипа Ефремовича было людно. Сам хозяин кабинета сидел за письменным столом, вокруг толпились артисты, и Осип Ефремович едва успевал отвечать на бесчисленные вопросы. Часть артистов были из старого состава концертной бригады, приехавшего в Москву еще из Новосибирска, однако появилось и много совсем новых, незнакомых лиц – времена менялись. Мессинг стоял чуть в стороне и с усмешкой наблюдал за происходящим.
Осип Ефремович то и дело снимал трубку телефона, коротко рявкал:
– Занят! Позже! – клал трубку и кричал охрипшим голосом: – Сто раз говорил – автобус сломан!
– Это безобразие! У нас их четыре! – возмутился кто-то из артистов.
– Все четыре сломаны! И водители – больны! – отбивался администратор.
– Может, пьяны?
– Может, и пьяны! Кто там у нас самый умный!? Я сказал сто раз – все едут на электричке!
Затрезвонил телефон, Осип Ефремович схватил трубку:
– Занят! Позже! – И вновь администратор вызверился на окружавших его артистов: – И на вокзал все добираются своим ходом! – Услышав негодующий ропот, Осип Ефремович сипло взвизгнул. – Именно – своим! Великих я тут не вижу! До Дмитрова полтора часа электричкой! Доедете как миленькие – не рассыплетесь!
Артисты вновь негодующе загудели, а Осип Ефремович забарабанил ладонями по столу:
– Все! Все! Все!
Опять вклинился телефонный звонок. Администратор в который раз просипел:
– Занят! Позже! Все, товарищи, все! Расходитесь!
Вновь раздался негодующий хор голосов, но тут дверь отворилась и на пороге возник человек в длинном черном пальто и черной шляпе, надвинутой на брови. Из-под полей шляпы на мир глядели светлые пронзительные глаза.
И хотя человек просто стоял и не издавал никаких звуков, толпа артистов разом смолкла и обернулась к двери. Осип Ефремович, привстав, поглядел на вошедшего, и у него невольно отвисла челюсть.
Мужчина медленно переступил порог и также медленно двинулся к столу. Артисты невольно расступились. Осип Ефремович поперхнулся, ослабил узел галстука и плюхнулся на стул. Человек остановился перед столом, сказал глуховатым голосом:
– Ну, здравствуй, Ёся…
– Здравствуй, Витюша… – И Осип Ефремович вдруг встал и первым протянул руку человеку, которого назвал Витюшей. – Какими судьбами?
– Ты мне эту судьбу устроил и теперь спрашиваешь? – усмехнулся Витюша и пожал протянутую руку. – Ладно, Ёся, что было – то быльем поросло…
Артисты продолжали молча глазеть на них. Осип Ефремович очнулся от первого потрясения, окинул присутствующих злым взглядом и скомандовал:
– Па-апрашу всех покинуть кабинет!
Большинство артистов направились к двери, почти каждый, выходя, оглядывался на Витюшу в длинном черном пальто и черной шляпе. Остались только Раиса Андреевна, Дормидонт Павлович и Артем Виноградов. Остался и Мессинг, продолжая с интересом смотреть на Витюшу, и тот, почувствовав этот взгляд, повернул голову и посмотрел Мессингу в глаза. И вдруг раздался жалобный голос Раисы Андреевны:
– Витюша… Витенька… Ты меня забыл разве? – Раиса Андреевна смотрела на него со слезами на глазах.
– О господи, Раиса Андреевна, – улыбнулся Витюша, блеснув четырьмя или пятью металлическими зубами. – Я так часто вспоминал вас, голубушка… – И Витюша подошел к ней, осторожно обнял и трижды расцеловал в дряблые морщинистые щеки. Отстранился, посмотрел в глаза. – А вы все поете?
– И даже пляшу.. – грустно улыбнулась Раиса Андреевна. – А что делать, голубчик? Я сразу умру, если уйду на пенсию.
– Какая пенсия, Раиса Андреевна, если я вернулся, о чем вы говорите? – Витюша еще раз поцеловал пожилую актрису в щеку и обратился к Дормидонту Павловичу: – Ну, здорово, неумирающий Шаляпин! Цветешь и пахнешь? И все тебе нипочем?
– Что за тон, Витюша? – вдруг набычился Дормидонт Павлович. – В чем мы все тут перед тобой виноваты? Ты как освободился-то? По амнистии? Или как?
– Узнаю брата Дормидонта, – усмехнулся Витюша. – Тебе справку об освобождении показать?
– Покажешь там, где тебя об этом спросят. Я поинтересовался, тебя амнистировали?
– Реабилитировали, – нахмурился Витюша. – Документы лежат в реабилитационной комиссии при Верховном Совете СССР. Устраивает ответ?
– Да конечно устраивает. Но ведь еще не реабилитировали?
– Еще нет. Пока только освободили.
– А ты уже обличающей совестью сюда пришел, скажешь нет? – не терял агрессивности Дормидонт Павлович. – Но моя совесть, например, чиста.
– Не понимаю, как может быть чистым то, чего у тебя нет? – усмехнулся Витюша.
– Ты… – Дормидонт Павлович дернулся и сжал кулаки. – Ты в свою совесть почаще заглядывай, враг народа!
– Дормидонт Павлович, держите себя в руках! – предостерегающе крикнул Осип Ефремович. – Что вы себе позволяете?
– Что я себе позволяю? – повернулся к нему Дормидонт Павлович. – Дорогой Осип Ефремович, разве не вы на собрании в сентябре… да, если не ошибаюсь, в сентябре тридцать восьмого объявили нам: «К великому сожалению, и в наши ряды пробрался враг народа! Виктор Подольский оказался таким врагом! И не он один!» Не забыли? А теперь вы мне говорите, что я себе позволяю?
– Значит, я не один оказался? – весело спросил Витюша. – Кто же еще?
– Прекратите… – голос Раисы Андреевны задрожал. – Если бы видели, как выглядите со стороны! Это же низко… подло… Это отвратительно! – Старая актриса быстро вышла, почти выбежала из кабинета.
– Я – враг, а ты – друг? – вновь безмятежно улыбнулся Витюша. – И поэтому ты строчил на меня доносы?
– Я… я не писал! – задохнулся Дормидонт. – Ты лжешь, Витюша… я только сказал на допросе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118