— настоящая европейская кушетка.
Мадемуазель Морна принимает предложение, и мы торжественно провожаем её в новое жилище. Служанка нас ждёт. Она стоит возле одного из деревьев карите, о которых я уже говорил.
Это девочка среднего роста, лет пятнадцати. Она совсем недурна. Так как на ней нет никакой другой одежды, кроме простого листка, который, очевидно, не куплен «и в „Лувре“, ни в «Дешёвой распродаже», но «быть может, у весны», как тонко заметил Сен-Берен, то она походит на красивую статую из чёрного мрамора.
В данное время статуя очень занята тем, что собирает что-то в листве карите.
— Она собирает гусениц, которых выдавит, высушит и из которых — только не пугайтесь! — сделает соус, — объяснил доктор Шатонней, блестящий знаток негритянской кухни. — Эти гусеницы называются «сетомбо». Это единственно съедобные, и, кажется, у них приятный вкус.
— Верно, — подтверждает Морилире. — Их вкусные! Миленькая негритянка, завидев нас, идёт навстречу. К нашему большому удивлению, она говорит на довольно правильном французском языке.
— Я, — обращается она к мадемуазель Морна, — воспитана во французской школе, служила у белой женщины, жены офицера, вернулась в деревню во время большой битвы и попала в плен. Умею делать постель, как белые. Ты будешь довольна.
Она ласково берет за руку мадемуазель Морна и увлекает в хижину. Мы возвращаемся, довольные, что наша компаньонка хорошо устроилась. Но час сна ещё не пришёл ни для неё, ни для нас.
Не прошло и получаса, как мадемуазель Морна зовёт нас на помощь. Мы бежим и при свете факелов видим неожиданное зрелище. На земле, у порога хижины, распростёрта маленькая чёрная служанка. Её спина исполосована красными рубцами. Несчастная отчаянно рыдает. Перед ней стоит, защищая её, мадемуазель Морна, — она великолепна, когда гневается, — а в пяти шагах ужасный негр строит отвратительные гримасы, держа в руке палку.
Мы спрашиваем объяснений.
— Представьте себе, — говорит мадемуазель Морна, — я только что легла в постель. Малик, так зовут маленькую негритянку, — хорошенькое имя, не правда ли, оно напоминает о Бретани? — Малик обмахивала меня, и я начала засыпать. И вот этот зверь, её хозяин, внезапно вернулся. Увидев меня, он пришёл в ярость, потащил бедное дитя и принялся избивать, чтобы научить её, как водить белых в его хижину.
— Хорошенькие нравы! — ворчит Бодръер.
Он прав, этот весёлый Бодрьер! Но он неправ, когда, злоупотребляя положением, принимает ораторскую позу и разражается следующим изумительным обращением:
— Вот они, господа, эти варварские народности, которых вам угодно превратить в миролюбивых избирателей!
Очевидно, он воображает себя на трибуне. Барсак вздрагивает, точно его укусила муха. Он выпрямляется и сухо отвечает:
— Обращайтесь к тем, кто никогда не видел, как француз бьёт женщину!
Он тоже прав, господин Барсак!
Неужели нам придётся присутствовать при состязании в красноречии? Нет: Бодрьер не отвечает. Барсак повёртывается к негру с палкой.
— Эта малютка тебя покинет, — говорит он. — Мы уведём её с собой.
Негр протестует: негритянка его невольница. Он за неё заплатил. Неужели мы будем терять время, доказывая ему, что рабство запрещено на французской территории? Он всё равно не поймёт. Нравы преобразуются законами не в один день.
Господин Барсак находит лучший выход.
— Я покупаю твою невольницу, — говорит он. — Сколько?
Браво, господин Барсак! Вот хорошая идея! Негр видит случай сделать выгодное дело и успокаивается. Он просит осла, ружьё и пятьдесят франков.
— Пятьдесят ударов палки! — отвечает капитан. — Ты их вполне заслуживаешь.
Стали торговаться. Наконец, мошенник уступает служанку за старое кремнёвое ружьё, кусок материи и двадцать пять франков. Все это ему выдают.
Пока продолжается спор, мадемуазель Морна поднимает Малик и перевязывает её раны, смазав маслом карите. Когда же сделка совершилась, она уводит её в наш лагерь, одевает в белую блузку и говорит, положив ей в руку несколько монет:
— Ты больше не раба: я тебе возвращаю свободу.
Но Малик разражается рыданиями: она одна на свете, ей некуда идти, и она не хочет покидать «такую добрую белую»: она будет служить у неё горничной. Она плачет, умоляет.
— Оставь её, девочка, — вмешивается Сен-Берен. — Она тебе, конечно, будет полезна. Она тебе окажет те тысячи мелких услуг, в которых женщина всегда нуждается, будь она даже мужчиной.
Мадемуазель Морна соглашается тем охотнее, что ей этого очень хочется. Малик, не зная, как выразить благодарность Сен-Берену, который заступился за неё, бросается к нему на шею и целует в обе щеки. Назавтра Сен-Берен признался мне, что никогда и ничто ему не было так неприятно!
Бесполезно прибавлять, что мадемуазель Морна не думала искать гостеприимства у туземцев в третий раз. Ей разбили палатку, и ничто больше не смущало её сна.
Таков был первый день нашего путешествия.
Без сомнения, следующие будут очень походить на него. Поэтому я не буду рассказывать о них подробно, и, если не случится чего-либо особенного, руководитесь пословицей: „Ab uno disce omnes".
Амедей Флоранс.
ВТОРАЯ СТАТЬЯ АМЕДЕЯ ФЛОРАНСА
Вторая статья Амедея Флоранса была опубликована в «Экспансьон Франсез» 18 января. Вы её найдёте здесь целиком.
ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА (От нашего специального корреспондента)
Дни идут за днями. — Мой гость. — Балет! — Я совершаю нескромность. — Чудесная ловля господина де Сен-Берена. — Боронья. — Чтобы сделать мне честь. — Тимбо! — Сорок восемь часов остановки. — Буфет. — Даухерико. — Розовая жизнь в чёрной стране. — Прав ли господин Барсак? — Я оказываюсь в затруднении.
Даухерико. 16 декабря. Со времени моего последнего письма, написанного при дрожащем свете фонаря в зарослях в вечер нашего отправления, путешествие продолжалось без особенных происшествий.
2 декабря мы подняли лагерь в пять часов утра, и наша колонна, увеличившись на одну единицу, — осмелюсь ли я сказать, на пол-единицы, так как один белый стоит двух чёрных? — двинулась в путь.
Пришлось разгрузить одного осла, переложив на других его поклажу, чтобы посадить Малик. Маленькая негритянка, казалось, по-детски забыла недавние горести: она все время смеётся. Счастливая натура!
Мы продолжали путь легко и спокойно, и если бы не цвет населения, нас окружающего, и не бедность пейзажа, можно было бы подумать, что мы не покидали Франции.
Пейзаж некрасив: мы пересекаем плоскую или чуть волнистую страну с небольшими возвышенностями на северном горизонте и, докуда хватает глаз, видим только чахлую растительность — смесь кустарника и злаков высотой от двух до трех метров, носящую название «зарослей».
Кое-где попадаются рощицы деревьев, хилых по причине периодических пожаров, опустошающих эти степи в сухое время года, и возделанные поля, «луганы», по местному выражению, за которыми следуют обычно большие деревья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Мадемуазель Морна принимает предложение, и мы торжественно провожаем её в новое жилище. Служанка нас ждёт. Она стоит возле одного из деревьев карите, о которых я уже говорил.
Это девочка среднего роста, лет пятнадцати. Она совсем недурна. Так как на ней нет никакой другой одежды, кроме простого листка, который, очевидно, не куплен «и в „Лувре“, ни в «Дешёвой распродаже», но «быть может, у весны», как тонко заметил Сен-Берен, то она походит на красивую статую из чёрного мрамора.
В данное время статуя очень занята тем, что собирает что-то в листве карите.
— Она собирает гусениц, которых выдавит, высушит и из которых — только не пугайтесь! — сделает соус, — объяснил доктор Шатонней, блестящий знаток негритянской кухни. — Эти гусеницы называются «сетомбо». Это единственно съедобные, и, кажется, у них приятный вкус.
— Верно, — подтверждает Морилире. — Их вкусные! Миленькая негритянка, завидев нас, идёт навстречу. К нашему большому удивлению, она говорит на довольно правильном французском языке.
— Я, — обращается она к мадемуазель Морна, — воспитана во французской школе, служила у белой женщины, жены офицера, вернулась в деревню во время большой битвы и попала в плен. Умею делать постель, как белые. Ты будешь довольна.
Она ласково берет за руку мадемуазель Морна и увлекает в хижину. Мы возвращаемся, довольные, что наша компаньонка хорошо устроилась. Но час сна ещё не пришёл ни для неё, ни для нас.
Не прошло и получаса, как мадемуазель Морна зовёт нас на помощь. Мы бежим и при свете факелов видим неожиданное зрелище. На земле, у порога хижины, распростёрта маленькая чёрная служанка. Её спина исполосована красными рубцами. Несчастная отчаянно рыдает. Перед ней стоит, защищая её, мадемуазель Морна, — она великолепна, когда гневается, — а в пяти шагах ужасный негр строит отвратительные гримасы, держа в руке палку.
Мы спрашиваем объяснений.
— Представьте себе, — говорит мадемуазель Морна, — я только что легла в постель. Малик, так зовут маленькую негритянку, — хорошенькое имя, не правда ли, оно напоминает о Бретани? — Малик обмахивала меня, и я начала засыпать. И вот этот зверь, её хозяин, внезапно вернулся. Увидев меня, он пришёл в ярость, потащил бедное дитя и принялся избивать, чтобы научить её, как водить белых в его хижину.
— Хорошенькие нравы! — ворчит Бодръер.
Он прав, этот весёлый Бодрьер! Но он неправ, когда, злоупотребляя положением, принимает ораторскую позу и разражается следующим изумительным обращением:
— Вот они, господа, эти варварские народности, которых вам угодно превратить в миролюбивых избирателей!
Очевидно, он воображает себя на трибуне. Барсак вздрагивает, точно его укусила муха. Он выпрямляется и сухо отвечает:
— Обращайтесь к тем, кто никогда не видел, как француз бьёт женщину!
Он тоже прав, господин Барсак!
Неужели нам придётся присутствовать при состязании в красноречии? Нет: Бодрьер не отвечает. Барсак повёртывается к негру с палкой.
— Эта малютка тебя покинет, — говорит он. — Мы уведём её с собой.
Негр протестует: негритянка его невольница. Он за неё заплатил. Неужели мы будем терять время, доказывая ему, что рабство запрещено на французской территории? Он всё равно не поймёт. Нравы преобразуются законами не в один день.
Господин Барсак находит лучший выход.
— Я покупаю твою невольницу, — говорит он. — Сколько?
Браво, господин Барсак! Вот хорошая идея! Негр видит случай сделать выгодное дело и успокаивается. Он просит осла, ружьё и пятьдесят франков.
— Пятьдесят ударов палки! — отвечает капитан. — Ты их вполне заслуживаешь.
Стали торговаться. Наконец, мошенник уступает служанку за старое кремнёвое ружьё, кусок материи и двадцать пять франков. Все это ему выдают.
Пока продолжается спор, мадемуазель Морна поднимает Малик и перевязывает её раны, смазав маслом карите. Когда же сделка совершилась, она уводит её в наш лагерь, одевает в белую блузку и говорит, положив ей в руку несколько монет:
— Ты больше не раба: я тебе возвращаю свободу.
Но Малик разражается рыданиями: она одна на свете, ей некуда идти, и она не хочет покидать «такую добрую белую»: она будет служить у неё горничной. Она плачет, умоляет.
— Оставь её, девочка, — вмешивается Сен-Берен. — Она тебе, конечно, будет полезна. Она тебе окажет те тысячи мелких услуг, в которых женщина всегда нуждается, будь она даже мужчиной.
Мадемуазель Морна соглашается тем охотнее, что ей этого очень хочется. Малик, не зная, как выразить благодарность Сен-Берену, который заступился за неё, бросается к нему на шею и целует в обе щеки. Назавтра Сен-Берен признался мне, что никогда и ничто ему не было так неприятно!
Бесполезно прибавлять, что мадемуазель Морна не думала искать гостеприимства у туземцев в третий раз. Ей разбили палатку, и ничто больше не смущало её сна.
Таков был первый день нашего путешествия.
Без сомнения, следующие будут очень походить на него. Поэтому я не буду рассказывать о них подробно, и, если не случится чего-либо особенного, руководитесь пословицей: „Ab uno disce omnes".
Амедей Флоранс.
ВТОРАЯ СТАТЬЯ АМЕДЕЯ ФЛОРАНСА
Вторая статья Амедея Флоранса была опубликована в «Экспансьон Франсез» 18 января. Вы её найдёте здесь целиком.
ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА (От нашего специального корреспондента)
Дни идут за днями. — Мой гость. — Балет! — Я совершаю нескромность. — Чудесная ловля господина де Сен-Берена. — Боронья. — Чтобы сделать мне честь. — Тимбо! — Сорок восемь часов остановки. — Буфет. — Даухерико. — Розовая жизнь в чёрной стране. — Прав ли господин Барсак? — Я оказываюсь в затруднении.
Даухерико. 16 декабря. Со времени моего последнего письма, написанного при дрожащем свете фонаря в зарослях в вечер нашего отправления, путешествие продолжалось без особенных происшествий.
2 декабря мы подняли лагерь в пять часов утра, и наша колонна, увеличившись на одну единицу, — осмелюсь ли я сказать, на пол-единицы, так как один белый стоит двух чёрных? — двинулась в путь.
Пришлось разгрузить одного осла, переложив на других его поклажу, чтобы посадить Малик. Маленькая негритянка, казалось, по-детски забыла недавние горести: она все время смеётся. Счастливая натура!
Мы продолжали путь легко и спокойно, и если бы не цвет населения, нас окружающего, и не бедность пейзажа, можно было бы подумать, что мы не покидали Франции.
Пейзаж некрасив: мы пересекаем плоскую или чуть волнистую страну с небольшими возвышенностями на северном горизонте и, докуда хватает глаз, видим только чахлую растительность — смесь кустарника и злаков высотой от двух до трех метров, носящую название «зарослей».
Кое-где попадаются рощицы деревьев, хилых по причине периодических пожаров, опустошающих эти степи в сухое время года, и возделанные поля, «луганы», по местному выражению, за которыми следуют обычно большие деревья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91