Рассказываю, что эксперименты были поручены кандидату медицинских наук такому-то. Он не отходил от этой камеры все лето. Вечерами ставил опыты... Что о нем скажешь, если он сам был в камере больше двадцати раз? Говорю, что были получены ценные данные для лечения больных. Кривые даже показал, и он посмотрел их с интересом. Прокурор, наверное, все должен знать? Есть эксперты. Эксперты все равно что наши консультанты. После них нужно самому вникать, и складывать, и примеривать.
Он спрашивал: «А для каких больных?» Я, конечно, мог бы много распространяться, но удержался, коротко перечислил. В конце: «В том числе и инфаркты. В Голландии и Англии имеются такие-то наблюдения». Ему, правда, инфаркт не угрожает. Слишком худ.
— Без этого прибора никак нам было не обойтись. Ценность опытов понизилась бы в несколько раз.
Он ничего не писал. Привык держать в голове. Профессиональное: разве можно забыть, что было с больными, если это важно?
Рассказал и о лечении больных. Об операции, что сделала Мария Васильевна. «Правда, это была уже ее инициатива, я ее не заставлял, без меня было». Струсил, значит, отказался. Пусть сама отвечает.
— В общем, если не считать даже синих ребятишек, которых готовили к операции, трех человек спасли от верной смерти.
Все правильно сказал — спасли. Почечную и двух с отеками легких. В будущем надеялись много спасти, чуть не половину из тех, что у нас умирают. А в целом очень много. Но этого я не стал говорить, уже в начале рассказа упоминал об эффекте.
Рассказал о самой аварии. Так теперь называю, даже про себя. Так легче. Мало ли какие аварии бывают? Что сам видел, что другие передавали.
«Они сами скажут подробнее. Может быть, я что-нибудь и перепутал...»
О том, как прибор хотел выбросить, не сказал. Хочу вычеркнуть, а нельзя. Было. Но пусть останется при мне. Алла тоже будет молчать.
— Вот и все.
— Как их состояние? Степень тяжести поражения?
Такое-то и такое-то. Безнадежно. Живы только благодаря нашему интенсивному лечению — наркозу, искусственному дыханию.
— Документация какая-нибудь у вас есть?
— Не понял.
— Чертежи камеры, акты испытаний, результаты исследования, истории болезни.
— У меня нет. Это у Виктора, у Олега.
Какие испытания? Да, забыл... Описал, как испытывали искрой, вольтовой дугой... «Ничего не случилось, и мы успокоились...»
— Принимали ли пожарники, котлонадзор? Был ли ответственный за технику безопасности?
— Что? Нет, не принимали. Я не знал. Не было ответственного.
Пожарники. Котлонадзор. Техника безопасности. Никогда в больнице они ничего не принимали. Тоже — есть баллоны с кислородом, рентген с высоким напряжением, всякая электрика... Нет, никогда не слыхал.
— Проходили ли освидетельствование участники опытов?
— Да. Их смотрел отоларинголог. Поскольку все были врачи, то о своих болезнях знали, и кто сомневался — не шли. Противопоказания в камере были объявлены.
— Документировались ли результаты осмотров?
— Зачем? Мы же всех знаем. Кому нельзя — не пускали.
Неужели это главное? Акты, записи? Разве от этого они погибли, Надя, Алеша? Ведь совсем другое... Нет, не буду говорить. Он знает, что делает. Ты — подследственный. Отвечай, что спрашивают.
— Причина, видимо, в приборе, в оксигемометре. Это я его разрешил поставить. Без него опыты потеряли бы много ценного. А я по глупости не догадался, что в кислороде всякий прибор опасен. И никто мне это не подсказал.
Не мог утерпеть, чтобы не пожаловаться. «Не подсказал». Слабость... Нет, не герой...
— Пойдемте посмотрим место аварии. И прошу вас, скажите, чтобы принесли всю документацию на камеру и на опыты.
Пошли. Как мне не хочется идти туда...
Иду вперед. Лучше через двор, чтобы не встречаться.
— Вот наша камера.
Встал в сторонке. Все здесь как было. Вода после тушения, какие-то обгорелые предметы, выброшенные, когда мешали. Валяется оторванный предохранительный клапан. Стрелка манометра дошла до предела и там застряла. На боках камеры — сгоревшая краска. (Почему в голубой цвет?)
Он открыл дверцу, заглянул внутрь. Потом закрыл, попробовал винты. Подошел какой-то товарищ, видимо, его помощник.
— Опечатайте, пожалуйста.
Больные издали рассматривают нас. Камера вселяет ужас. Каждый благодарит Бога, что не он.
Осмотр закончен. Обгорелый оксигемометр он тоже осмотрел. Лежал у самого входа. Может быть, его уже выбрасывали.
— Завтра утром приедет экспертная комиссия. Теперь у вас много комиссий будет... приготовьтесь.
Улыбается. Старается подбодрить. Вид у меня, надо думать, кислый. Пытаюсь натянуть серьезную, спокойную маску.
— Что мне готовиться? Я готов.
— Вы не расстраивайтесь. Все бывает. Вот в университете недавно баллон какой-то взорвался — тоже была смерть.
Конечно, все бывает. Для него это просто случай. Как для меня сообщение, что вот в такой-то больнице прозевали заворот кишечника и больной умер. Умер и умер. Жаль, конечно, но где же были глаза у этих врачей?
Где же были глаза у меня?
— А сотрудники эти в камере работали добровольно или по чьему-либо распоряжению?
— Все только добровольно. У них были научные темы по камере.
И я тоже лазил в нее. Как это я не сказал? Забыл. Это ведь важно. Сказать? Нет, теперь уже поздно. Душонка у тебя мелкая, все торгуешься...
Наверху нас уже ждали Олег и Виктор. Вид у Виктора неважный. Под мышкой держит какие-то бумаги. «Небось одни черновики, с опытами торопились, не оформляли как следует». Всю жизнь долблю врачам о документации, а сам попался, как мальчик...
— Вот эти товарищи, Сидор Никифорович, ответственные за работу.
Поздоровался с ними за руку. Представились.
— Больше я вас не буду задерживать, Михаил Иванович. Вы уж извините. Закон. Я бы хотел побеседовать с товарищами немного.
«Закон есть закон» — картина такая была. Хорошая.
Простились. Я провел их в свободный кабинет Петра.
Пойду к себе, посижу. Покурю. Но вот Петро идет.
— Живы они?
— Да, пока без изменений. Ну как?
Любопытство в голосе. Обозлился. Хотел оборвать, но сдержался. Будь вежлив, дорогой товарищ. Нет у тебя морального права ругаться.
— Ничего. Оказывается, нужно было массу всяких формальностей выполнить, прежде чем начинать работу.
— Формальностей? Каких?
— Я потом расскажу. Вы тут ни при чем. Ушел в себя. Как в раковину.
Теперь кажется, что каждый боится за себя. У Виктора вид неважный. Наговорит... А что он может наговорить? Кто его обвинит, когда он сам больше всех там торчал? Молится, наверное, в душе: «Пронесло».
Не надо думать о людях плохо. У каждого всякие мысли возникают, и у Виктора тоже. Все дело в поступках. Мысли — они противоречивы. Может быть, и есть такие люди, что всегда думают только хорошее, но я не могу.
Вот и с прокурором поговорил. «От сумы да от тюрьмы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81