Прежде чем спуститься в подвал в поисках источников дыма или навстречу звавшему ее голосу, смотрительница накинула на плечи нечто вроде австро-венгерского камзола, скорее всего вытащенного из сундука, где хранились старые карнавальные костюмы, надела большие непромокаемые сапоги своего покойного мужа, взяла фонарь и пастушеский посох, не один раз служивший ей для того, чтобы прогонять пробиравшихся в дом детей, игравших в заколдованный замок, или бродяг, перелезавших через заборы задних дворов, чтобы укрыться на ночь от холода и дождя. Ощупывая посохом неровные ступеньки, смотрительница осторожно спустилась в подвал с мрачными сводами, где со зловещей отчетливостью слышался шорох огромных крыс, разбегавшихся по темным углам. Несмотря на глубину и сумрак, в подвале пахло не сыростью, а сухим застоявшимся воздухом, как внутри долго закрытого шкафа, и когда смотрительница сбивала преграждавшую путь паутину, ей было трудно дышать из-за осыпавшейся мелкой и колючей пыли.
Но по мере того как смотрительница углублялась в центральный подземный коридор, все сильнее ощущался запах пороха, а за одним из последних поворотов запахло кровью, и она с отвращением обнаружила окровавленный комок шерсти, прилипший к стене, а через секунду поняла, что это оторванная голова кошки: чуть подальше она едва не наступила на месиво все еще трепыхавшихся внутренностей и, приблизив фонарь к вогнутой гранитной стене, увидела брызги крови куски мяса и обломки дерева и дымящегося металла. Тогда смотрительница вспомнила: два года назад в Дом с башнями приехали солдаты; заявив, что им дано распоряжение устроить в замке казарму или склад для оружия, они вылезли из фургона, показав ей какую-то грязную засаленную бумажку, и принялись выгружать ящики и все переворачивать. Но она стала грозить солдатам своим посохом, осыпая их неистовыми проклятиями, и со всей силы ударила им по спине одного из людей в форме, не обращавшего на нее внимания. Солдаты смеялись над ней, но их было всего трое и, наверное, они не умели обращаться с оружием, которое скорее всего даже и заряжено не было. Они торопливо собрали ящики и поспешили забраться в фургон, преследуемые неумолимой дубинкой и ругательствами смотрительницы, пообещав на прощание, что вернутся и расстреляют ее. Не дожидаясь пока фургон скроется из виду, смотрительница закрыла замок на три оборота и заперла дверь на задвижки и толстый, как грот-мачта, засов: она была не столь довольна своей победой, сколь раздражена наглостью этих непрошеных гостей, которые даже и одеты-то были не как настоящие военные. Из одного ящика у них упала граната, и смотрительница, после внимательного и несколько боязливого осмотра, положила ее как можно глубже, в последний подвал, решив, вероятно, что в случае возвращения солдат ее можно будет использовать для обороны, укрывшись в Доме с башнями, как построивший его феодал, мятежный коннетабль Давалос, восставший против Карла V во времена комунерос. Когда же смотрительница и думать забыла о припасенном оружии, одна из диких кошек, слушавшихся ее, как охотничьи соколы, наступила на взрыватель гранаты или разгрызла его, в результате чего произошел взрыв, моментально разорвавший животное на куски, потрясший фундамент Дома с башнями и разрушивший часть стены из необожженного кирпича и известкового раствора, закрывавшей самый дальний угол подвала. При свете фонаря смотрительница увидела белое, покрытое пылью лицо, застывшее в темноте, как лицо призрака, возникающее ночью в окне, как лик восковой Богоматери, различимый в глубине капеллы при мерцании слабо горящих свечей.
– Она смотрела на меня, как будто высунувшись в пролом стены, – рассказывала смотрительница, – смотрела и говорила, чтобы я не пугалась, что она не сделает мне ничего плохого.
Вначале смотрительница уверяла, что слышала голос святой во сне, но потом стала добавлять все новые детали, делавшие чудо еще более невероятным: снившийся голос превратился в реальный, шедший из сомкнутых губ, очень тихий, как слабый шепот больной. Неудивительно, ведь святая провела десять или двенадцать веков в этой темноте, сидя в кресле, как светская дама, и неподвижно глядя в стену голубыми глазами, застывшими в вечной бессоннице и ослепленными через несколько часов вспышкой камеры Рамиро Портретиста. Он увековечил эти зачарованные мертвые глаза на фотографии, чтобы я сейчас мог смотреть в них и переноситься, будто в тайной машине времени, на площадь, окруженную уже не существующими тополями, узнавать и вспоминать голоса, звучавшие в детстве моих родителей, и эхо дверных молотков, стучавших в дома, где уже много лет никто не живет.
*****
Затерянные голоса города, упрямые, тайные, неизвестные свидетели, говорившие и хранившие молчание, посвятившие годы воспоминаниям и ненависти и выбравшие отступничество и забвение: сообщения о смерти, развешанные на витринах магазинов на площади Генерала Ордуньи и улице Нуэва, скучающие старики, играющие в домино и разговаривающие под шум телевизора в пансионе, греющиеся на солнышке в опустошенных садах Кавы, наступая на стекла разбитых бутылок и пластмассовые шприцы, дремлющие дома возле жаровни в столовой или в мрачных коридорах дома престарелых – памятные голоса мертвых и бесстрастные лица все еще живых мертвецов.
Голоса, лица без имени, застывшие во времени фигуры, лики мертвых, палачей, невинно пострадавших, жертв: инспектор Флоренсио Перес, никогда не раскрывший ни одного преступления, не добившийся ни одного признания и ни разу не отважившийся опубликовать под настоящим именем свои стихи; лейтенант Чаморро, выпускник Народной военной школы в Барселоне, четырнадцать лет находившийся в заключении за поддержку военного мятежа, освобожденный и снова арестованный через двадцать два дня после обретения свободы, потому что, едва выйдя из тюрьмы, задумал отправиться в горы Махины с отрядом вооруженных ружьями мятежников, чтобы убить генералиссимуса, охотившегося там на оленей или общавшегося в духовном уединении с военными капелланами; Мануэль Гарсия, сапер штурмовой гвардии, обвиненный в мятеже за то, что явился, согласно регламенту, в больницу Сантьяго через несколько минут после того, как над фасадом было поднято красно-желтое знамя; слепой Доминго Гонсалес, бежавший из Махины в мае 1937 года и спасшийся от смерти благодаря тому, что один из преследователей, нащупав его тело вилами в куче соломы, где он спрятался, вместо того чтобы пронзить его или выдать, сказал другим, что на сеновале никого нет и они могут идти (впоследствии он стал судьей, спокойно подписывавшим смертные приговоры и не пожалевшим даже своего бывшего друга и земляка, лейтенанта Чаморро):
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Но по мере того как смотрительница углублялась в центральный подземный коридор, все сильнее ощущался запах пороха, а за одним из последних поворотов запахло кровью, и она с отвращением обнаружила окровавленный комок шерсти, прилипший к стене, а через секунду поняла, что это оторванная голова кошки: чуть подальше она едва не наступила на месиво все еще трепыхавшихся внутренностей и, приблизив фонарь к вогнутой гранитной стене, увидела брызги крови куски мяса и обломки дерева и дымящегося металла. Тогда смотрительница вспомнила: два года назад в Дом с башнями приехали солдаты; заявив, что им дано распоряжение устроить в замке казарму или склад для оружия, они вылезли из фургона, показав ей какую-то грязную засаленную бумажку, и принялись выгружать ящики и все переворачивать. Но она стала грозить солдатам своим посохом, осыпая их неистовыми проклятиями, и со всей силы ударила им по спине одного из людей в форме, не обращавшего на нее внимания. Солдаты смеялись над ней, но их было всего трое и, наверное, они не умели обращаться с оружием, которое скорее всего даже и заряжено не было. Они торопливо собрали ящики и поспешили забраться в фургон, преследуемые неумолимой дубинкой и ругательствами смотрительницы, пообещав на прощание, что вернутся и расстреляют ее. Не дожидаясь пока фургон скроется из виду, смотрительница закрыла замок на три оборота и заперла дверь на задвижки и толстый, как грот-мачта, засов: она была не столь довольна своей победой, сколь раздражена наглостью этих непрошеных гостей, которые даже и одеты-то были не как настоящие военные. Из одного ящика у них упала граната, и смотрительница, после внимательного и несколько боязливого осмотра, положила ее как можно глубже, в последний подвал, решив, вероятно, что в случае возвращения солдат ее можно будет использовать для обороны, укрывшись в Доме с башнями, как построивший его феодал, мятежный коннетабль Давалос, восставший против Карла V во времена комунерос. Когда же смотрительница и думать забыла о припасенном оружии, одна из диких кошек, слушавшихся ее, как охотничьи соколы, наступила на взрыватель гранаты или разгрызла его, в результате чего произошел взрыв, моментально разорвавший животное на куски, потрясший фундамент Дома с башнями и разрушивший часть стены из необожженного кирпича и известкового раствора, закрывавшей самый дальний угол подвала. При свете фонаря смотрительница увидела белое, покрытое пылью лицо, застывшее в темноте, как лицо призрака, возникающее ночью в окне, как лик восковой Богоматери, различимый в глубине капеллы при мерцании слабо горящих свечей.
– Она смотрела на меня, как будто высунувшись в пролом стены, – рассказывала смотрительница, – смотрела и говорила, чтобы я не пугалась, что она не сделает мне ничего плохого.
Вначале смотрительница уверяла, что слышала голос святой во сне, но потом стала добавлять все новые детали, делавшие чудо еще более невероятным: снившийся голос превратился в реальный, шедший из сомкнутых губ, очень тихий, как слабый шепот больной. Неудивительно, ведь святая провела десять или двенадцать веков в этой темноте, сидя в кресле, как светская дама, и неподвижно глядя в стену голубыми глазами, застывшими в вечной бессоннице и ослепленными через несколько часов вспышкой камеры Рамиро Портретиста. Он увековечил эти зачарованные мертвые глаза на фотографии, чтобы я сейчас мог смотреть в них и переноситься, будто в тайной машине времени, на площадь, окруженную уже не существующими тополями, узнавать и вспоминать голоса, звучавшие в детстве моих родителей, и эхо дверных молотков, стучавших в дома, где уже много лет никто не живет.
*****
Затерянные голоса города, упрямые, тайные, неизвестные свидетели, говорившие и хранившие молчание, посвятившие годы воспоминаниям и ненависти и выбравшие отступничество и забвение: сообщения о смерти, развешанные на витринах магазинов на площади Генерала Ордуньи и улице Нуэва, скучающие старики, играющие в домино и разговаривающие под шум телевизора в пансионе, греющиеся на солнышке в опустошенных садах Кавы, наступая на стекла разбитых бутылок и пластмассовые шприцы, дремлющие дома возле жаровни в столовой или в мрачных коридорах дома престарелых – памятные голоса мертвых и бесстрастные лица все еще живых мертвецов.
Голоса, лица без имени, застывшие во времени фигуры, лики мертвых, палачей, невинно пострадавших, жертв: инспектор Флоренсио Перес, никогда не раскрывший ни одного преступления, не добившийся ни одного признания и ни разу не отважившийся опубликовать под настоящим именем свои стихи; лейтенант Чаморро, выпускник Народной военной школы в Барселоне, четырнадцать лет находившийся в заключении за поддержку военного мятежа, освобожденный и снова арестованный через двадцать два дня после обретения свободы, потому что, едва выйдя из тюрьмы, задумал отправиться в горы Махины с отрядом вооруженных ружьями мятежников, чтобы убить генералиссимуса, охотившегося там на оленей или общавшегося в духовном уединении с военными капелланами; Мануэль Гарсия, сапер штурмовой гвардии, обвиненный в мятеже за то, что явился, согласно регламенту, в больницу Сантьяго через несколько минут после того, как над фасадом было поднято красно-желтое знамя; слепой Доминго Гонсалес, бежавший из Махины в мае 1937 года и спасшийся от смерти благодаря тому, что один из преследователей, нащупав его тело вилами в куче соломы, где он спрятался, вместо того чтобы пронзить его или выдать, сказал другим, что на сеновале никого нет и они могут идти (впоследствии он стал судьей, спокойно подписывавшим смертные приговоры и не пожалевшим даже своего бывшего друга и земляка, лейтенанта Чаморро):
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161